Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращенный к жизни.
V. Винная лавка.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращенный к жизни. V. Винная лавка. (старая орфография)

V. Винная лавка.

Большая бочка вина упала на мостовую и разбилась. Случилось это в ту самую минуту, когда ее снимали с повозки; она сорвалась и рухнула; обручи на ней лопнули и она лежала недалеко от дверей винной лавки, точно разбитая ореховая скорлупа.

Все, находившиеся по близости люди, бросили работу, а кто ничего не делал, тот безделье, и бросились к разбитой бочке, спеша попользоваться вином. Большие, неправильной формы, камни мостовой, торчавшие во все стороны и как бы нарочно положенные здесь для того, чтобы живые существа калечились, спотыкаясь на них, задерживали вино, вследствие чего повсюду образовались небольшие лужи. Их тотчас же окружили, причем каждая группа людей или толпа соответствовала величине самой лужи. Некоторые становились на колени, складывали руки пригоршнями и пили, или помогали пить женщинам, склонившимся через их плечо и спешившим пить, пока вино не ушло сквозь пальцы. Другие, мужчины и женщины, набирали вино из луж маленькими осколками разбитых глиняных сосудов, или мочили там женские головные платки и затем выжимали из них вино в рот детям; одни ставили небольшие запруды из грязи, чтобы остановить поток вина, другие, следуя указаниям людей, смотревших из окон на это зрелище, преграждали путь новым ручейкам, третьи хватали доски от бочки и облизывали их или грызли пропитанные вином и местами полусгнившие куски этих досок. Водосточных труб в то время еще не устраивали, а потому вину некуда было уйти и его постепенно подобрали, а с ним вместе целый слой грязи, так что можно было подумать, будто по улице прошел метельщик, хотя люди бывалые врядь ли могли поверить такому чудесному явлению.

Звонкий смех и веселые голоса мужчин, женщин и детей разносились по улице все время, пока не было выпито вино. В этом грубом спорте было много забавного. В нем было своего рода стремление к товариществу, желание сблизиться друг с другом; так, люди более счастливого и более добродушного нрава обнимались, пили за здоровье друг друга, трясли один другому руки, составляли группы и принимались танцовать. Когда с вином покончили и все места, где оно было, тщательно осушили, все демонстрации мгновенно прекратились и все стихло. Человек, пиливший перед этим дрова, снова задвигал своей пилой; женщина, оставившая у порога дверей горшок с горячею золою, у которого она грела свои исхудалые руки и ноги, а также руки и ноги своего ребенка, опять вернулась к нему; мужчины с голыми руками, тусклыми взглядами и изсиня бледными лицами, вынырнувшие было из своих подвалов, спустились туда опять. Все покрылось мраком, который несравненно больше пристал этому месту, чем солнечное сияние.

Вино было красное и оставило следы на почве узкой улицы Сенть-Антуанского предместья. Оно покрыло пятнами руки и лица, голые ноги и деревянные башмаки; руки человека, пилившого дрова, оставляли пятна на дереве; лоб женщины, няньчившей ребенка, был покрыт пятнами от платка, который она повязала опять на голову. У тех, которые грызли куски досок от бочки, рот был запачкан, как у тигра; один шутник до того весь перепачкался, что писал даже на стене красными каракулями слово - "Кровь".

Близко было уже то время, когда и такое вино должно бы то залить улицы и обагрить собою многих...

А теперь, когда облако снова спустилось над Сент-Антуаном, прогнав солнечный луч, на минуту осветивший его, тьма стала еще тяжелее. Холод, грязь, болезни, невежество и нищета, вот они владыки в ожидании пришествия светлого будущого, владыки над всеми, особенно же нищета. Люди всякого рода, которых мололи и перемалывали на мельнице, не в той, конечно, сказочной мельнице, откуда Старые выходили молодыми, дрожали в каждом углу, входили и выходили из дверей, выглядывали из каждого окошка, тряслись под лохмотьями, развеваемыми ветром. Мельница, смоловшая их, превращала молодых в стариков, детям давала старообразные лица и серьезные голоса. Й на всех этих лицах, взрослых и детских, в каждой черте их глубоко врезалась печать голода. Он везде царствовал. Голод выглядывал из высоких домов и порванной одежды, висевшей на жердях и веревках; голод скрывался под соломой и тряпьем, под деревом и бумагой; голод сидел в каждом бревне, над которым работал пильщик; голод выглядывал из труб, которые не дымились, из грязной улицы, где не было нечистот, в которых остался бы хотя один кусок чего нибудь съедобного. Голод был написан на полках булочника, на каждом куске его худо выпеченного хлеба, на сосисках, которые приготовлялись из мяса дохлой собаки. Голод дребезжал в каштанах, которые жарились в жаровне; голод крошил на мельчайшия части каждую миску картофеля, поджаренного на горьком постном масле.

Все эти места были как нельзя больше приноровлены к постоянному пребыванию голода. Узкая и кривая улица, зловонная и грязная, с другими, идущими от нея улицами, зловонными и грязными, где жили только рубища, ночные колпаки, где носился смрад рубищ и колпаков, где царили кругом мрачные и злобные взгляды. Но в забитой наружности этих людей проглядывал дикий зверь, готовый огрызнуться при первом возможном случае. Не смотря, однако, на угнетенный вид их, не смотря на то, что они ходили крадучись, глаза их горели огнем, бледные губы были сжаты, лоб наморщен, от затаенной мучившей их мысли, что или их самих повесят, или они убьют кого нибудь. Вывески (а их было столько же, сколько и лавок) были безобразными изображениями нищеты. У мясника вывеска изображала самые тощие куски мяса, у хлебника самый скверный хлеб. Люди, изображенные на них сидели в винной лавке, держали в руках маленькия мерочки с вином, и, казалось, ворчали, злобно посматривая друг на друга. Ничто не изображалось в цветущем состоянии, кроме рабочих инструментов и оружия; так, ножи и топоры мясника изображались острыми и блестящими, молотки кузнеца тяжелыми, а ружья так и просились на убийство. Улица, вымощенная острыми неправильной формы камнями, с небольшими лужами грязи и воды между ними, не имела вовсе тротуаров, а доходила вплоть до домов и дверей. Посреди улицы тянулась канавка с водой, которая во время сильных дождей разливалась по всей улице и текла во все дома. Улицы освещались на разстоянии больших промежутков тусклыми фонарями, которые были подвешены на веревке и блоке; вечером, когда фонарщик, спустив их вниз, зажигал огонь и затем снова подымал их вверх, казалось, что вдоль улицы тянется, раскачиваясь из стороны в сторону, целый ряд сторожевых огней, мелькающих на море. Да ведь улица эта и была море, грозившее бурей и кораблю и экипажу.

Да, близилось то время, когда тощим пугалам, голодным и праздным, которые так долго наблюдали за фонарщиком, должна была придти в голову блестящая мысль испробовать его способ, вешая людей на веревки и блоки, чтобы они осветили их тьму. Но время это не пришло еще и ветры, проносившиеся над Францией и тщетно трепали рубища пугал, ибо пташки - певуньи с нарядными перьями - еще ни откуда не слышали предостерегающого клича.

Винная лавка помещалась на самом углу улицы и была снаружи и внутри лучше других. Хозяин её стоял у дверей; он был в желтом жилете и зеленых панталонах и смотрел на всю эту сутолку, подпятую из за его вина.

-- Мне дела нет, - говорил он, пожимая плечами, - все это сделали люди с рынка. Пусть они привезут другую бочку.

Тут ему бросился в глаза высокий шутник, писавший вином на стене, и он крикнул ему.

-- Гаспар, что ты там делаешь?

Высокий малый указал на слова, написанные им, с весьма выразительным жестом, как бы хвастаясь этим, что так часто бывает у людей его сорта. Но у него жест этот вышел неудачен.

-- Это что еще? Никак ты к сумасшедшим захотел? - сказал хозяин винной лавки, переходя улицу и тотчас же замазывая надпись грязью, поднятой им с улицы. - Зачем ты пишешь на уличных стенах? Разве, нет других мест для таких надписей?

И после этого вопроса он ударил чистой рукой (случайно или нет, не знаю) грудь шутника, как раз против сердца Шутник хлопнул его тем же порядком и, подпрыгнув вверх сбросил запачканный вином башмак с одной ноги, которую тотчас же подхватил рукой и начал какой то фантастический танец на одной ноге. Нельзя сказать, чтобы у шутника был при этом забавный вид, в кривляниях его было, напротив, много зверского.

-- Надень башмак, надень, - сказал хозяин винной лавки. - Вино следует называть вином и кончено.

У хозяина винной лавки, человека лет сорока, быль толстый, бычачий затылок и воинственный вид. Он был, повидимому, весьма горячого темперамента, так как не смотря на холодную погоду, сюртук у него не был надет, а только накинут на плечи. Засученные рукава его рубахи обнажали коричневые руки до самых локтей. На голове у него ничего не было, кроме собственных его курчавых и коротко-остриженных темных волос. Человек он был смуглый, с красивыми глазами, которые довольно далеко отстояли друг от друга; было видно, что это человек живой и энергичный, с твердым, решительным характером, с которым не желательно было бы встретиться на узком переходе через воду.

Мадам Дефарж, его жена, сидела за прилавком, когда он вошел в лавку. Это была здоровая, полная женщина его лет, с проницательными глазами, которые редко на чем долго останавливались, с тяжелыми кольцами на толстых пальцах, с строгим лицом и степенными манерами. Глядя на мадам Дефарж, можно было с уверенностью сказать, что она вряд ли когда либо ошибалась не в свою пользу, когда дело шло о счетах, находившихся в её ведении. Крайне чувствительная к холоду, она была закутана в мех, а голова её обвязана несколько раз ярким шарфом, но так, чтобы видны были её большие серьги. Перед нею лежало её вязанье, но она не работала, а чистила себе зубы зубочисткой, что она делала, поддерживая левой рукой локоть правой руки.

Мадам Дефарж не сказала ни слова, когда вошел её муж, а только кашлянула, что вместе с приподнятыми слегка темными бровями давало ему знать, чтобы он осмотрел внимательно лавку, нет ли в ней новых посетителей, которые пришли во время его отсутствия.

Хозяин винной лавки обвел кругом глазами и увидел в углу пожилого господина и молодую девушку. Кроме них были здесь еще и другие посетители; двое из них играли в карты, двое в домино, а трое стояли у прилавка, ожидая, чтобы им подали еще вина. Проходя за прилавок, хозяин заметил, что пожилой господин сделал знак молодой девушке, как бы говоря:

-- Он самый и есть.

-- И чего ради забрались вы сюда? - подумал про себя мосье Дефарж. - Я не знаю вас.

Он сделал вид, что не замечает двух незнакомых посетителей и занялся разговором с теми, которые пили у прилавка.

-- Как дела, Жак? - спросил один из трех. - Вся ли бочка вина проглочена?

-- До последней капельки, Жак, - отвечал мосье Дефарж.

После этого обмена христианских имен мадам Дефарж, продолжая чистить зубы зубочисткой снова кашлянула и еще на одну линию выше подняла брови.

-- Редко случается, - сказал второй из трех, обращаясь к мосье Дефаржу, - кому либо из. этих жалких бестий отведать вкус вина или чего либо другого, кроме черного хлеба и смерти. Не так ли, Жак?

-- Верно, Жак, - отвечал мосье Дефарж.

При этом втором обмене христианских имен мадам Дефарж, продолжая заниматься своей зубочисткой, кашлянула еще раз и еще выше подняла брови.

Последний из трех, поставив на прилавок пустую кружку и причмокнув губами, сказал в свою очередь.

-- Ах! Худо и горько приходится всей этой бедной скотине и тяжелую жизнь влачит она. Правда, Жак?--

-- Да, правда, Жак, - был ответ мосье Дефаржа.

Третий обмен христианских имен был дополнен тем, что ладам Дефарж отложила в сторону зубочистку и, не опуская бровей, слегка двинулась на своем кресле.

-- Сейчас, погоди, - шепнул её супруг. - Господа, позвольте представить, это моя жена.

Три посетителя сняли шляпы и поклонились мадам Дефарж. Она ответила им легким поклоном, и быстро окинула их взглядом. Затем она как бы невзначай оглянула лавку, взяла свое вязанье, покойно и не торопясь и, повидимому, совершенно углубилась в это занятие.

-- Господа, - сказал её муж, внимательно следивший за нею своими блестящими глазами, - всего хорошого. Комната, предназначенная для холостяков, которую вы желали видеть и о которой вы спрашивали перед тем, как я вышел, находится на пятом этаже. Дверь на лестницу выходит на небольшой двор, тут сейчас налево, - продолжал он, указывая рукой, - недалеко от окна моей лавки. Сколько мне помнится, один из вас был уже там и может указать дорогу. До свиданья, господа!

-- Охотно, сударь! - сказал Дефарж и подошел с ним к дверям.

Совещание было короткое, по решительное. При первых же словах Дефарж вздрогнул и сделался очень внимательным. Не прошло и минуты, как он кивнул головой и вышел. Господин сделал знак молодой девушке подойти, и оба они вышли вслед за ним. Мадам Дефарж ничего не видела и продолжала вязать с опущенными вниз глазами.

Мистер Джервис Лорри и мисс Манетт вышли из лавки и присоединились к Дефаржу у той самой двери, которую он указывал предыдущей компании. Дверь эта вела в зловонный, грязный двор и служила входом к нескольким домам, где жило множество всякого народу. На темной, крытой черепицей площадке, откуда начиналась лестница, Дефарж стал на одно колено перед дочерью своего старого хозяина и приложил её руку к своим губам. Поступок был вполне хороший, но исполнен то он был не совсем хорошо. С Дефаржем произошло вдруг самое странное превращение; ни веселости, ни открытого выражения на лице как не бывало! Это был человек скрытный, злобный, опасный.

-- Это очень высоко и трудно взбираться. Лучше идти медленно, - суровым голосом сказал Дефарж, начиная подыматься по лестнице.

-- Он один? - шепнул ему мистер Лорри.

-- Один! Сохрани его Господи! Кто же может быть с ним? - отвечал тот таким же шепотом.

-- Значит, он всегда один?

-- Да.

-- По собственному желанию?

-- По необходимости. Каким он был тогда, когда я в первый раз увидел его, после того, как они нашли меня и спросили, согласен ли я взять его на свой страх и хранить тайну, таким он и остался.

-- Сильно он изменился?

-- Да, изменился!

Хозяин винной лавки вдруг остановился, ударил кулаком по стене и пробормотал проклятие, на которое трудно было бы отвечать другим подобным ему. Мистер Джервис Лорри становился более мрачным по мере того, как он подымался.

Такая лестница в Париже в прежнее время была ужасна, особенно в виду окружающих се аксессуаров, а в настоящее время она была бы положительно невыносима для людей непривычных и не закаленных. Каждое небольшое жилье внутри большого зловонного гнезда, или вернее каждая комната или комнаты, из которых двери открывались на одну общую площадку этой лестницы, представляли собою яму с кучей всяких отбросов, помимо тех, которые выбрасывались еще из окон. Одной этой разлагающей массы было бы уже достаточно для того, чтобы осквернить воздух, не будь здесь даже нищеты со своим неуловимым разложением. Эти два источника, соединенные вместе, становились невыносимы. Среди такой-то атмосферы, пропитанной грязью и заразой, подымались они но лестнице. Два раза уже останавливался мистер Лорри, подчиняясь своему собственному волнению, а также волнению своей молодой спутницы которое с каждым шагом становилось все сильнее и сильнее. При каждой остановке они подходили к решетчатому окну, но увы, оно давало доступ не свежему воздуху, а впускало зловонный, пропитанный всевозможными испарениями и миазмами Сквозь заржавленные решетки нельзя было ничего разсмотреть, что делалось кругом; в них проникал лишь запах человечеству населяющого эту часть города. Одне только верхушки двух больших башень собора Богоматери напоминали о более чистых и отрадных стремлениях человеческого духа.

Но вот наконец они взошли на лестницу и в третий раз остановились, чтобы отдохнуть. Отсюда, чтобы взобраться на чердак, они должны были подняться по другой лестнице, еще круче и уже. Хозяин винной лавки, который все время шел впереди и держался ближе к мистеру Лорри, как бы опасаясь каких нибудь вопросов со стороны молодой леди, остановился у лестницы и, обыскав тщательно карманы своего сюртука, накинутого на плечи, вынул оттуда ключ.

-- Как, друг мой! - воскликнул мистер Лорри с удивлением, - у вас дверь заперта на ключ?

-- Да, - сурово отвечал Дефарж.

-- Я нахожу необходимым запирать дверь на ключ, - шепнул Дефарж ему на ухо и нахмурился.

-- Почему?

-- Возможно-ли это?

это возможно, да и многия другия вещи возможны и не только возможны, но и делаются... Делаются, - понимаете-ли вы это - делаются под этим небом, каждый день! Да здравствует диявол! Идем.

Разговор этот велся шепотом, так что ни единое слово не достигло до ушей девушки, которая дрожала всем телом от сильного волнения, причем её лицо выражало, кроме горя, столько страха и ужаса, что мистер Лорри поспешил успокоить ее и ободрить.

-- Мужайтесь, дорогая мисс! Мужайтесь! Все это деловое. Самое худое кончится сейчас; только войдем в дверь и все худое кончится. Вы принесете ему все хорошее, отдых, покой и счастье. Будем надеяться, что добрый друг наш поможет нам с этой стороны. Идем же! Дело прежде всего.

Они стали подыматься медленно и осторожно. Лестница была, короткая и они скоро взошли на нее. Здесь они сразу очутились подле трех человек, которые стояли близко друг подле друга у самых дверей и заглядывали в комнату, куда вела дверь, через щели и отверстия в стене. Услыша шаги, все трое сразу обернулись; это были те же самые, которые только что пили вино и все отвечали на одно и то же имя.

Все трое отошли от дверей и молча стали спускаться по лестнице.

Так как здесь, повидимому, не было больше никакой другой двери, да и хозяин винной лавки подошел именно к этой, когда они остались одни, то мистер Лорри спросил его шепотом и с оттенком некоторого раздражения:

-- Вы, значит, показываете господина Манетта?

-- Я показываю его так, как вы видели, но только немногим избранным.

-- Думаю, что хорошо.

-- Кто эти немногие? Как вы их выбираете?

-- Я выбираю настоящих людей, одного со мной имени... Мое имя Жак.... Выбираю таких, которым зрелище это приносит несомненную пользу. Довольно... вы англичанин... Это особая статья. Подождите минуту, пожалуйста!

С этими словами он подошел к стене и заглянул в отверстие. Затем он поднял голову, два или три раза ударил по двери.... с очевидным намерением произвести шум. С тою же целью он воткнул ключ в замок, поворочал им три, четыре раза и только после этого всунул его, как следует, и повернул в замке.

Дефарж взглянул на своих спутников через плечо и сделал им знак войти. Мистер Лорри, видя, что молодая девушка еле держится на ногах, обнял ее за талию, чтобы не дать ей упасть.

-- Это... это... все деловое... деловое, - прошептал он и лицо его сделалось влажное, что, повидимому, служило плохим доказательством его деловитости. - Входите же, входите!

-- Мне страшно, - сказала девушка, дрожа всем телом.

Растерявшийся мистер Лорри, видя, что проводник делает им знаки войти поскорей, взял руку девушки, положил ее себе на шею и, обняв ее за талию, поднял и внес в комнату. Войдя в дверь, он опустил ее на пол, продолжая поддерживать ее.

Дефарж вынул ключ из замка, запер дверь, вложил опять ключь и замкнул дверь на замок извнутри. Все это он делал спокойно и методично, стараясь при этом делать по возможности больше шуму. Затем он прошел по комнате ровным шагом в ту сторону, где было окно. Здесь он остановился и затем повернулся.

Чердак был темный и мрачный и предназначался по всей вероятности для дров. Вверху находилось слуховое окно, заменявшее собою дверь, за которой находился ворот для поднятия тяжестей с улицы. Окно состояло из двух половинок, как все двери французского устройства. Одна половинка была закрыта совсем плотно, а другая слегка приоткрыта, с тою целью, чтобы пропустить свет, который был так слаб, что при нем не сразу можно было разсмотреть все, что было кругом. Надо было привыкнуть к такому свету, чтобы работать при нем, а между тем на чердаке кто то работал. Повернувшись спиной к двери, а лицом к окну, где стоял хозяин винной лавки и смотрел на него, сидел на низенькой скамейке седой старик и прилежно работал над башмаком.