Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращенный к жизни.
VI. Башмачник.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращенный к жизни. VI. Башмачник. (старая орфография)

VI. Башмачник.

-- Добрый день! - сказал Дефарж, глядя вниз на склоненную седую голову башмачника.

Голова поднялась на минуту и слабый голос, как бы откуда то издалека, отвечал на это приветствие:

-- Добрый день!

-- Вы очень прилежно работаете, как я вижу.

После долгого молчания голова снова поднялась и голос отвечал: - "Да, я работаю", - причем пара блуждающих глаз лишь на одну минуту остановилась на лице Дефаржа, прежде чем голова снова склонилась над работой.

Необычайная слабость голоса вселяла жалость и вместе ужас. Это была слабость, явившаяся не следствием упадка физических сил, который до известной степени также принимал в этом участие; это была слабость продолжительного одиночного заключения и отвычки говорить. Она была лишь отдаленным эхом, когда то давно, давно произнесенного последняго слова, и голос потерял с тех пор всю живость и звучность человеческого голоса, подобно тому, как яркий красивый цвет блекнет постепенно и превращается, наконец, в бледное, едва заметное пятно. Он был так сдавлен и глух, что казалось, будто он слышится откуда то из под земли. В нем слышалось столько безнадежности и отчаяния, что таким голосом мог говорить лишь изголодавшийся путник, который, проблуждав долгое время в дикой пустыне, умирает в ней от истощения и перед смертью тщетно призывает к себе, своих друзей и близких.

Несколько минут старик работал молча. Блуждающие глаза еще раз поднялись вверх, но без всякого интереса или любопытства, а лишь потому, что место, бывшее до сих пор пустым, было теперь занято посетителем.

-- Мне хотелось бы впустить сюда побольше свету, - сказал Дефарж, не спуская глаз с башмачника. - Бас это на потревожит?

Башмачник перестал работать, взглянул совершенно лишенным мысли взглядом в одну сторону, затем в другую и, наконец, на Дефаржа.

-- Что вы сказали?

-- Вас не потревожит, если я впущу в комнату немного больше свету?

-- Это не должно меня тревожить, если вы находите это нужным. (Он сделал слабое ударение на последних словах).

Дефарж открыл больше полу-открытую раньше половинку двери. Широкая полоса света залила чердак и осветила башмачника с недоконченным башмаком в руках. Все необходимые ему снаряды и обрезки кожи лежали у его ног на полу и на скамейке подле него. У него была седая борода, не очень длинная, кое-как остриженная, впалые щеки и чрезвычайно светлые глаза. Будь они даже обыкновенной величины, то при такой худобе лица, седых волосах и темных бровях, они должны были казаться больше, но они вообще были велики, а потому величина их казалась теперь неестественной. Желтая, изорванная рубаха была разстегнута на груди, так что видно было его худое, изможденное тело. Он и старая парусинная куртка его, и спустившиеся вниз чулки, и все эти жалкия отрепья, бывшей когда то одежды, так выцвели, вследствие долгого заключения без света и воздуха, что приняли однообразный цвет пергамента, и было почти невозможно отличить, где тело и где одежда.

Он прикрыл глаза рукою, чтобы защитить их от света, и рука эта казалась совсем прозрачной. Так сидел он, не работая, и его взгляд был лишен всякого выражения. Он не смотрел на человека, стоявшого перед ним, но посмотрел сначала по сторонам, как бы потеряв привычку согласовать место, занимаемое человеком с его голосом; когда он говорил, взгляд его становился блуждающим и он как бы забывал слова.

-- Кончите ли вы сегодня эту пару башмаков? - спросил Дефарж, делая знак мистеру Лорри подойти ближе.

-- Что вы сказали?

-- Кончите ли вы сегодня эту пару башмаков?

-- Не могу сказать, кончу ли. Думаю... не знаю.

Предложенный Дефаржем вопрос напомнил ему о работе и он снова принялся за нее.

Мистер Лорри подошел молча, оставив молодую девушку у дверей. Он простоял не меньше как минуту или две подле Дефаржа, когда башмачник поднял глаза. Он отнесся вполне безучастно к появлению второй фигуры и только подняв руку к губам, провел по ним пальцами, ногти которых были так же бледны, как и губы, затем опустил руку и снова принялся за работу. Все это заняло не более одной минуты.

-- Что вы сказали?

-- К вам гость пришел.

Башмачник поднял глаза, не отнимая рук от работы.

-- Слушайте, - продолжал Дефарж, - этот господин сразу понимает толк в хорошо сделанных башмаках, стоит ему только взглянуть на них. Покажите ему этот башмак. Возьмите его, сударь!

Мистер Лорри взял башмак.

-- Скажите этому господину, что это за башмак и как имя того, кто его сшил.

Прошла довольно длинная пауза прежде, чем башмачник отвечал:

-- А забыл, о чем вы меня спрашивали. Что вы сказали?

-- Я сказал, не можете ли вы объяснить этому господину, что это за башмак?

-- Это дамский башмак... для прогулки молодой дамы. Самый модный. Я никогда не видел моды. У меня был образец.

Пп взглянул на башмак с оттенком некоторой гордости.

-- Как зовут башмачника? - спросил Дефарж.

Так как у старика не было больше работы в руках, то он положил сначала правую руку в левую руку таким образом, что пальцы правой руки приходились между пальцами левой руки, затем наоборот, после чего погладил рукой подбородок и так несколько раз подряд, не останавливаясь ни на одну минуту. Вывести его из забывчивости, в которую он впадал всякий раз после того, как говорил, было так же трудно, как трудно привести в чувство больного, упавшого в обморок, или привести в сознание с целью спросить о чем нибудь человека, который находится при последнем издыхании.

-- Вы спрашивали, как мое имя?

-- Да, спрашивал.

-- Сто пять, северная башня.

-- И все?

-- Сто пять, северная башня.

Послышался какой то странный звук, не то вздох, не то стон, и башмачник снова принялся за свою работу.

-- Вы башмачник по ремеслу или нет? - спросил мистер Лорри, пристально гляди на него.

Блуждающий взгляд башмачника обратился на Дефаржа, точно он желал, чтобы вопрос этот был сделан им, но, не видя поддержки с этой стороны, он взглянул сначала на пол, и затем на предложившого ему вопрос.

Он остановился и в течение нескольких минут перекладывал руки из одной в другую. Но вот глаза его медленно поднялись к тому, от кого они отвернулись сначала; взглянув на него, старик вздрогнул и затем, как бы проснувшись после глубокого сна, вернулся к прежнему предмету разговора.

-- Я просил, чтобы мне позволили выучиться самому и мне, после долгих затруднений, удалось добиться этого. С тех пор я стал шить башмаки.

Он протянул руку за башмаком, взятым у него, и мистер Лорри, продолжая по прежнему смотреть на него, сказал:

-- Господин Манетт, неужели вы совсем не помните меня?

Башмак упал на пол, а старик уставился на спрашивавшого.

-- Г-н Манстт, - сказал мистер Лорри и положил руку на плечо Дефаржа, - неужели вы совсем не помните этого человека? Взгляните на него. Взгляните на меня. Постарайтесь г-в Манстт, припомните старого банкира, старые дела, старого слугу, старое время.

Старик, столько лет пробывший в заключении, смотрел поочередно то на мистера Лорри, то на Дефаржа. На лице его мелькали признаки пробуждающагося сознания, покрытого мрачным туманом забвения. Сознание временами слабело, даже исчезало, но оно несомненно было. И все, что выражалось на этом лице, неизменно отражалось на прекрасном юном лице девушки, которая тихонько скользила вдоль стены к тому месту, откуда она могла его видеть. Здесь она остановилась, подняла руки кверху с выражением ужаса и сострадания, затем, протянула их к нему, дрожа от нетерпения прижать к своей теплой молодой груди это мертвенное, бледное лицо и любовью своей возвратить его к жизни и надежде... Выражение его лица, так верно отражалось на её прекрасном молодом лице, что можно было подумать, что оно передастся от него к ней подобно лучам льющагося света.

Но тут завеса забвения снова опустилась на проснувшееся было сознание. Он все менее и менее обращал внимания на стоявших перед ним, глаза его принимали все более и более безсмысленное выражение, и наконец, глубоко вздохнув, он взял башмак и принялся за прежнее дело.

-- Узнали вы его или нет? - спросил Дефарж.

-- Да, но всего на одну минуту. Сначала я считал это совершенно безнадежным, но затем я несомненно, хотя на одно только мгновение, увидел знакомое мне лицо. Тише! Отойдем немного дальше. Тише!

Девушка двигалась дальше вдоль стены чердака по направлению к скамье, на которой сидел старик. Было нечто ужасное в том, что он не сознавал присутствия девушки, которой ничего не стоило протянуть руку и притронуться к нему в то время, как он сидел, склонившись над своей работой.

Ни слова, ни звука! Девушка, точно безплотный дух, стояла подле него, а он по прежнему работал.

Но вот ему понадобилось отложить в сторону шило и взять нож, который лежал в стороне, противоположной той, где она стояла. Он взял его и принялся было снова за свою работу, когда увидел её платье. Он поднял глаза и увидел её лицо. Оба зрителя бросились вперед, но она движением руки остановила их на месте. Они боялись, что он ударит ее ножом, но она не боялась.

Несколько секунд смотрел он на нее с ужасом, затем губы его зашевелились, как будто бы он что то говорил, хотя не было слышно ни единого звука. Он дышал быстро и тяжело и, наконец, сказал:

-- Что это такое?

Слезы полились по лицу девушки и она, приложив свои руки к губам, послала ему воздушный поцелуй, затем сложила их на груди, как бы желая показать ему, что она хочет прижать его голову к себе.

-- Вы не дочь ли тюремщика?

Она вздохнула и отвечала: - Нет!

-- Кто же вы?

Не доверяя еще своему голосу, она молча села подле него на скамейке. Он хотел отодвинуться, но она удержала его за руку. Странная дрожь охватила его и пробежала по всему его телу; он осторожно положил нож в сторону, не переставая смотреть на нее.

Её золотистые волосы падали длинными локонами на её плечи. Подвигая мало-по-малу руку вперед, он взял их и стал разсматривать. Сознание его снова омрачилось; он глубоко вздохнул и принялся за работу.

к которому был привязан обрывок тряпки, тщательно сложенной в несколько раз. Он положил ее на колени и развернул; в ней оказались длинные, золотистые волоса, не более двух, которые он давно когда то обмотал вокруг своего пальца. Он снова взял её волосы и близко нагнулся к ним.

-- Те же самые. Как может это быть! Когда это было? Как это было?

На лице его появилось сосредоточенное выражение и он, повидимому, что то силился припомнить. Он повернул ее к свету и смотрел на нее.

-- Голова её лежала у меня на плече в ту ночь, когда меня взяли... Она ужасно боялась, что я ухожу, а я не боялся... Когда меня привезли в северную башню, они нашли это на моем рукаве. - "Оставьте мне их... они не могут помочь телу моему уйти, зато дух мой будет свободен". Так я, кажется, сказал им. Я это очень хорошо помню.

Речь эту он несколько раз безмолвно повторил про себя, прежде чем выговорить. Когда же он почувствовал, что может произнести ее, слова вылились у него, хотя и медленно, по последовательно.

-- Как это было? "Это была ты?".

Зрители еще раз бросились вперед, увидя, с какой ужасающей быстротой, он бросился к ней. Она продолжала сидеть неподвижно и только сказала совершенно тихо:

-- Прошу вас, господа, не подходите к нам близко, не говорите и не двигайтесь.

-- Что это! - крикнул старик. - Чей это голос?

Он выпустил ее из рук и, схватив свои седые волосы, с бешенством принялся рвать их. Все, все умерло в нем, все, кроме его башмачного ремесла и он, бережно сложив жалкую ветошку, поспешно спрятал ее у себя на груди. Он смотрел на девушку и печально качал головою.

-- Нет, нет, нет! Не может быть! Вы так молоды, так цветущи... а на что стал похож заключенный? Это не те руки, которые она знала, не то лицо, которое она знала, не тот голос, который она слышала. Нет, нет! Она была... "он" был... до томительных годов в северной башне... много лет тому назад. Как ваше имя, мой прелестный ангел?

Дочь, ободренная смягченным голосом отца, опустилась перед ним на колени и положила ему свои руки на грудь.

-- О, сударь, вы после узнаете мое имя и кто была моя мать, и кто был мой отец, и почему я никогда и ничего не слышала об их ужасной судьбе. Но теперь я не могу сказать вам этого, не могу сказать этого здесь. Об одном только могу я просить вас, прикоснитесь ко мне и благословите меня. Поцелуйте меня, о, дорогой мой!

Седые волосы его смешались с её золотистыми локонами, которые, как яркие лучи свободы, осветили и согрели его.

-- Если вы найдете в моем голосе... не знаю, так ли это, но надеюсь... если вы найдете в моем голосе сходство с голосом, который когда то, как нежная мелодия, звучал в ваших ушах, плачьте об этом, плачьте! Если, прикасаясь к моим волосам, вы вспомните любимую вами головку, которая покоилась на груди вашей, когда вы были молоды и свободны, плачьте об этом, плачьте! Если я напомню вам о доме, куда мы поедем, где я буду верна вам, свято исполняя долг, лежащий на мне, я быть может, вызову воспоминания о давно опустевшем доме, о котором так болело сердце ваше, и вы плачьте об этом, плачьте!

Она еще крепче прижала его к себе и, качая его, как ребенка, продолжала:

-- Если я скажу вам, о, дорогой мой, что страдания ваши кончились навсегда, что я нарочно приехала сюда за вами, что мы поедем в Англию, где будем жить в мире и покое, и наведу вас на ту мысль, что полезная для общества жизнь ваша была загублена, что родная Франция наша столько зла сделала вам, плачьте об этом, плачьте! И если я скажу вам свое имя, а также имя моего отца, который жив, и матери, которая умерла, вы узнаете, что я стою на коленях у ног своего отца и молю его простить меня за то, что я все дни и часы своей жизни не стремилась к спасению его, что я не плакала о нем все ночи напролет, потому что любовь бедной матери моей хотела избавить меня от этой пытки, плачьте об этом, плачьте! Плачьте о ней, плачьте обо мне! О, благодарение Богу, господа! Я чувствую священные слезы его на своем лице и рыдания его у своего сердца. О, взгляните! О, слава Богу, слава Богу!

Он склонился к ней на руки и лицо его лежало у нея на груди. Зрелище это было так трогательно и в то же время так ужасно своим страданием и муками, что зрители не выдержали и закрыли лицо руками.

Когда, спустя несколько времени, на чердаке все успокоилось и старик стал дышать ровнее и перестал дрожать и все стихло, как это всегда бывает после бури, - ибо буря, эмблема человеческой жизни, несущей с собой бури, сменяемые тишиной, и наоборот - они подошли, чтобы помочь подняться с полу отцу и дочери. Старик опускался на пол постепенно и теперь лежал на нем в забытьи. Девушка примостилась к нему таким образом, чтобы голова её покоилась на её руке, а волоса её прикрывали его от света.

" - Будь возможность, не трсвожа его, - сказала девушка, подымая руку к мистеру Лорри, - теперь же все устроить, чтобы мы могли покинуть Париж псмсдлснпо и вывести его прямо из этих дверей...

-- Во всяком случае больше, я думаю, чем к тому, чтобы оставаться в таком ужасном для него городе.

лошадей?

-- Начинается дело, - сказал мистер Лорри, сразу переходя к своему методичному, деловому тону. - А когда начинается дело, то здесь лучше всего выступать мне.

-- Будьте так добры, - продолжала мисс Манетт, - оставить нас здесь вдвоем. Он теперь успокоился и вам не нужно бояться оставить его здесь со мною. Я уверена, что вы по возвращении своем найдете его таким же спокойным, как и теперь. Я позабочусь о нем до вашего прихода, а затем увезем его.

Нельзя сказать, чтобы мистер Лорри и Дефарж были на стороне последняго решения, но так как им предстояло позаботиться не только о карете и лошадях, но и о необходимых документах, а времени оставалось мало, ибо день близился к концу, то они решили разделить дело между собою и поспешно вышли из комнаты.

Темнота увеличивалась и девушка легла подле отца, внимательно наблюдая за ним. Темнота все больше и больше сгущалась и оба продолжали лежать покойно до тех пор, пока сквозь щели в стене не показался свет.

на скамейку башмачника (на чердаке кроме скамьи да соломенника ничего не было), а затем он и мистер Лорри подняли вместе старика на ноги.

Не думаю, чтобы нашелся такой человек, который мог бы прочесть тайные мысли на полном удивления и недоумения лице старика. Знал ли он, что случилось, припомнил ли он, что ему говорили, понял ли он, что ему возвращена свобода, все это были вопросы, трудно разрешимые. Они пытались говорить с ним, но он был так смущен, так затруднялся ответами, что они испугались и решили не тревожить его больше. Он как то странно, с какими то дикими жестами схватывался за голову, чего прежде никогда не замечали у него; но ему видимо доставлял большое удовольствие звук голоса его дочери и он постоянно поворачивался в ту сторону где он раздавался.

Привыкнув за долгое время своего заключения к безпрекословному повиновению, он ел и пил все, что ему давали есть и пить и надевал каждую часть одежды, которую ему велели надевать. Он охотно позволил дочери взять себя под руку и сам взял её руку и крепко держал ее обеими руками.

Они начали спускаться; Дефарж шел вперед с лампой, мистер Лорри заключал шествие. Они не прошли и нескольких ступеней главной лестницы, как он вдруг остановился, осматривая потолок и стены.

-- Припоминаете вы это место, отец мой? Помните, как вы подымались сюда?

Но не успела она повторить своего вопроса, как он уже бормотал ей свой ответ:

-- Помню-ли? Нет, не помню. Это было так много времени тому назад.

Все поняли, что он положительно не помнил, как и каким образом привезли его из тюрьмы в этот дом. Они слышали, как он бормотал про себя "сто пять, северная башня", и когда он осматривался кругом, то искал, очевидно, крепостных стен, внутри которых он был так долго заключен. Когда они вышли во двор, он замедлил шаг, ожидая, вероятно, подъемного моста, а когда подъемного моста не оказалось и он увидел перед собой карету, то выпустил руку дочери и снова схватился за голову.

У ворот не оказалось никакой толпы, ни в одном окне не было видно ни единого человеческого лица, на улице, - ни единого прохожого. Все было неестественно безмолвно и пусто кругом. Присутствовало одно лишь человеческое существо и это была мадам Дефарж; она стояла у дверей вязала и ничего не видела.

вязать, отправилась по двору без всякой лампы. Вернулась она очень быстро и принесла все требуемое, затем, прислонилась снова к дверям, продолжала вязать и ничего не видела.

Дефарж сел на козлы и отдал приказание: "к заставе!" Почтальон хлопнул бичем и карета двинулась по улице, тускло освещенной висячими фонарями.

Висячие фонари были и в лучших улицах, но они горели там ярче и только в улицах, населенных бедным людом, горели они тускло. Так ехали они мимо освещенных лавок, мимо веселой толпы, ярко освещенных кофейных домов и театров, пока не подъехали к одним из городских ворот. У караульни их встретили солдаты с фонарями. - "Бумаги ваши!" - "Вот оне, господин офицер!" - сказал Дефарж, вынимая бумаги и, отведя в сторону офицера, сказал ему шепотом:

-- Это вот бумаги господина с седыми волосами; оне были вручены мне вместе с ним, когда...

Он еще больше понизил голос. Фонари засуетились и один из людей в мундире просунул свой фонарь в карету и глаза его внимательно окинули фигуру седого господина далеко не заурядного вида.

-- До свиданья! - отвечал Дефарж.

Чем дальше, тем слабее светили фонари, и наконец кроме света звезд ничего больше не осталось.

Под сводом, покрытым этими вечными и неподвижными звездами, многия из которых так далеки от нашего маленького земного шара, что даже ученые сомневаются в том, видна ли там эта несчастная и ничтожная точка, где суетятся и страдают люди, ночные тени становились все шире и чернее. До самого разсвета шептали оне на ухо мистера Лорри, сидевшого против вырытого им из могилы человека и думавшого о том, какие душевные силы сохранились еще в этом загубленном человеке и какие из них можно еще возстановить, шептали ему все тот же вопрос:

-- Надеюсь, что вы хотите вернуться к жизни?

-- Я не знаю, не могу сказать.