Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
I. Пять лет спустя.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. I. Пять лет спустя. (старая орфография)

КНИГА ВТОРАЯ.
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

I. Пять лет спустя.

Здание банка Тельсона у темпльских ворот было старомодным даже и в тысяча семьсот восьмидесятом году. Дом был очень мал, очень темен, очень безобразен, очень неудобен. Он был кроме того старомоден и в том отношении, что компаньоны "Дома" гордились тем, что он мал, темен, безобразен, неудобен. Эти присущия ему особенности даже льстили их тщеславию и они были глубоко убеждены в том, что будь он не так невзрачен, он был бы и не так почтенен. Это было не только их убеждением, это было активным орудием, которым они пользовались против других коммерческих домов. Тельсоны, говорили они, не нуждаются ни в просторе, ни в свете, ни в украшениях; Ноакс и К^о это так, братья Снукс, пожалуй, тоже; но Тельсоны?... Ни в каком случае!

Один из компаньонов даже лишил своего сына наследства за то, что он осмелился поднять вопрос о перестройке Тельсонова банка. В этом отношении "Дом" стоял на одном уровне с сельчанами, которые часто лишают своих сыновей наследства за то, что они дерзают посягать на изменение нравов и обычаев, которые давно уже стали предосудительными, но именно вследствие этого и более почтенными.

Банк Тельсона сделался, таким образом, примером самых усовершенствованных неудобств. С трудом одолев скрипучую дверь, которая с идиотским упорством долго не поддавалась вашим усилиям, вы через две ступеньки слетали вниз и попадали в жалкую лавчонку с двумя небольшими прилавками, где преклонный старец брал ваш чек, дрожавший у него в руках, как бы от сильного ветра, разсматривал его у невероятно тусклого окна, которое омывалось грязью Флит-Стрита и казалось еще более тусклым от покрывавшей его железной решетки и падавшей на него тени Темпль-Бара. Если дело ваше требовало личного свидания с представителем "Дома", вас приглашали в заднюю комнату, где вы могли на свободе думать о потраченной вами напрасно жизни, пока не являлся, наконец, сам представитель "Дома" с руками заложенными в карманы, причем вы не могли разсмотреть лица его, благодаря сумеречному свету комнаты. Ваши деньги укладывались в старые, деревянные, источенные червями, шкапы, частички трухи которых попадали вам в нос и горло, когда их открывали и закрывали. Серебро ваше, хранилось но соседству сточных ям, заразительные испарения которых лишали его блеска в день, два. Для документов ваших предназначались кладовые, которые были раньше кухнями и судомойнями, так что пропитывались каким-то запахом прогорклого масла, наполнявшим и воздух банкирского дома. Шкатулки с вашими фамильными бумагами отправлялись наверх, в так называемую столовую, где, правда, всегда стоял большой обеденный стол, но на нем никто никогда не обедал, где даже в тысяча семьсот восьмидесятом году первые письма, написанные вам прежней любовью вашей или вашими маленькими детьми, были безмолвными свидетелями видневшагося в окна зрелища выставленных у Темпль-Бара голов казненных преступников, зрелища, по своей жестокости и грубости достойного Абиссинии или страны Ашанти.

Смертная казнь в то время считалась самым радикальным средством для улучшения нравов всех сословий и профессий, и сторонниками такого мнения были, само собою разумеется, и Тельсоны. Раз смерть признается природой, почему не должна она признаваться и законодательством? На основании такого вывода, фальшивые монетчики и подделыватели кредитных бумаг приговаривались к смертной казни; вскрывший чужое письмо приговаривался к смертной казни; похитивший сорок шиллингов и шесть пенсов казнился смертью; человек, державший чужую лошадь у дверей банка Тельсона и вздумавший удрать с нею, был казнен смертью; сделавший фальшивый шиллинг казнился смертью; одним словом, три четверти виртуозов по части печальной гаммы преступлений казнились смертью. И не потому, чтобы эта мера была лучшим устрашающим средством, - замечалось, напротив, скорее обратное действие, - а потому, что это избавляло от излишних хлопот, которые могли быть связаны с ведением дела. Тельсоны в те дни, как и многие другие их соотечественники, лишили жизни стольких людей, что повесь головы этих несчастных у Темпль-Бара, оне, наверное, отняли бы и тот последний проблеск света, который еле проникал в нижнюю контору.

Делами банка Тельсона, сидя по разным закоулкам и роясь во всевозможных шкапах и сундуках, занимались обыкновенно люди преклонного возраста. Как только в банк попадал на службу молодой человек, его тотчас же прятали куда нибудь и держали там, пока он не состарится. Держали его обыкновенно в темном закоулке, как сыр, пока он не приобретал благоухания Тельсонов и не покрывался сизой плесенью. Только тогда могли вы его видеть склонившимся над огромными книгами, споспешествующим своими короткими панталонами и штиблетами общему тону и ходу всего учреждения.

У дверей банка Тельсона - всегда у дверей, но никогда внутри - вы почти всегда могли видеть необыкновенно странного человека, который был, так сказать, живой вывеской "Дома" и при случае исполнял обязанности посыльного и гонца. Он всегда присутствовал во время заседаний в банке, а если его посылали куда нибудь, то его заменял сын, грязный, взъерошенный мальчишка лет двенадцати, живой портрет своего отца. Люди понимали, что банк Тельсона терпел этого человека лишь потому, что его можно было повернуть как и куда угодно. В банке всегда терпели кого нибудь в такой должности, а на этот раз случай принес именно это лицо. Его все называли Кренчером, но в младенчестве, когда он в приходской церкви Хоунсдича отрекся при посредстве другого лица от духа тьмы, его нарекли Джерри.

Действие происходит в квартире самого мистера Кренчер в переулке Хенгинг-Суорд, Уайтфрайорс. Время половина восьмого. Ветреное утро марта месяца, Anno Domini, тысяча семьсот восьмидесятого. (Мистер Крснчер говорил обыкновенно Анна Домина, - под впечатлением того, вероятно, что христианская эра считается со времени изобретения весьма популярной игры, которую одна дама назвала своим именем).

Комнаты мистера Кренчера находились по близости не особенно благовонного соседства; их было две, в число которых входил и чулан с одним только лишь оконным стеклом. Содержались оне очень прилично. Не смотря на то, что было еще очень рано, комната была вымыта, стол, хотя старый и значительно подержанный, был накрыт чистой скатертью и на нем были приготовлены чашки и блюдечки для завтрака.

Мистер Кренчер покоился под одеялом из разноцветных лоскутков, напоминая собою арлекина. Сначала он спад очень крепко, но мало по-малу стал все больше и больше ворочаться в постели, пока, наконец, на поверхность не вынырнула его голова с колючими волосами, которые, казалось, вот вот, раздерут все одеяло в клочья. Оглянув комнату, он свирепым голосом воскликнул:

-- Лопни мои глаза, если она опять не принялась за то же!

восклицание.

-- Это что еще? - воскликнул мистер Кренчер, отыскивая сапог под кроватью. - Ты опять за свое?

Послав это второе приветствие утру, он послал вскоре и третье, бросив в женщину сапогом. Это был необыкновенно грязный сапог, который изобличал весьма странное обстоятельство из семейной жизни Кренчера, а именно: - как ни были чисты его сапоги, когда он возвращался из банка, на следующее утро они очень часто оказывались сплошь покрытыми грязью.

-- Ну!... Я спрашиваю тебя - продолжал мистер Кренчер, изменив несколько голос после того, как он промахнулся, - что ты делала, прилизанная косица?

-- Я молилась.

-- Я молилась не против тебя, а за тебя.

-- Нет, не молилась.... а если и мочилась, то прошу тебя не позволять себе таких вольностей со мной. Послушай, Джерри младший, твоя мать премилая женщина, она молилась против благополучия твоего отца. Удивительно почтительная мать у тебя, мой сын. Религиозная мать у тебя, мой мальчик. Падает на колени и молится, чтобы вырвали кусок хлеба с маслом изо рта её единственного ребенка!

Кренчер младший, который был в одной рубашке, весьма неблагосклонно отнесся к таким поступкам и, повернувшись к своей матери, строго на строго запретил ей всякия молитвы, касающияся его пищи.

-- И что ты себе воображаешь, высокомерная женщина? - продолжал мистер Кренчер. - Ну, чего стоят твои молитвы? Во что ты их ценишь?

-- Все, чего оне стоют, - повторил мистер Кренчер, - Многого, следовательно, оне не стоют. По как бы там ни было, я опять таки говорю, что не желаю, чтобы мне не везло, благодаря твоему хныканью. А если тебе так нравится падать на колени, то падай в пользу мужа и сына, а не во вред им. Не будь у меня такой безчеловечной жены, а у моего бедного мальчика такой безчеловечной матери, я мог бы кое что заработать за эту последнюю неделю, а вот ты со своими молитвенными хныканьями против меня подводишь меня под всякую неудачу. Лопни мои глаза, - продолжал мистер Кренчер, который говорил и в то же время одевался, - а мне, благодаря твоему благочестию и еще кое чему другому, не везло так, как только может не везти бедному честному торговцу! Джерри младший, одевайся, мой мальчик, и пока я чищу сапоги, следи хорошенько за матерью и как только заметишь, что она опять хлоп на пол, ты сейчас и скажи мне. А тебе говорю раз навсегда, - снова обратился он к жене, - я не желаю, чтобы все дела мои из за тебя путались. Я развинтился, как наемная карста, я стал засоня, словно накурился опиума, все жилы мои натянуты так, что не испытывай я боли при этом, я право, не знал бы, что мое и что не мое, и в кармане у меня тоже не лучше. Я уверен, что ты с утра до вечера только и хлопочешь о том, как бы похуже было у меня в кармане, а я не намерен поощрять этого, безчеловечная ты женщина! Слышишь ты?

Продолжая чистить сапоги, он все время ворчал:

-- Ах, да! Вы так религиозны! Вы никогда не станете против интересов вашего мужа и вашего сына, не правда-ли? - говорил он, не прекращая свои сарказмы даже и после чистки сапог.

Тем временем сын его, голова которого была покрыта более нежными колючками, а молодые глаза стояли так же близко друг к другу, как и у отца, строго наблюдал за матерью. Он страшно безпокоил свою мать, то и дело выбегая из чулана, где была его спальня и где он одевался, обыкновенно. - Она опять собирается хлопнуться на колени! - кричал он. - Эй, отец!

Расположение духа мистера Кренчера нисколько не улучшилось, когда он пришел к завтраку. Он снова раздражился на жену, за то, что она, садясь за стол, прочла молитву.

-- О, безчеловечная женщина! Что это? Снова принимаешься за то же?

Жена объяснила ему, что она просила только "благословения".

-- Не смей делать этого! - воскликнут мистер Кренчерь, со страхом озираясь кругом и как бы опасаясь, что весь завтрак исчезнет со стола, благодаря молитвам жены. - Не желаю, чтобы меня вы благословили из дому, не желаю, чтобы завтрак мой сблагословили со стола. Молчи!

девяти он привел в порядок свою наружность, стараясь придать ей по возможности более почтенный и деловой вид, и затем направился к месту своих повседневных занятий.

Вряд ли можно было назвать эти занятия торговлей, не смотря на любимое им слово "честный торговец". Торговое его учреждение состояло всего из одной табуретки, сделанной из сломанного стула, которую младший Джерри брал каждое утро и, идя рядом с отцом, тащил к банку и ставил у окна, наиболее близкого к Темпль-Бару. Стащив затем охапку соломы с первой проезжавшей мимо телеги, он стлал ее под ноги отцу, чтобы предохранить их от холода и сырости. В такой позе мистер Кренчер был известен всему Флит-Стриту и Темпль-Бару.

Прибыв к банку часам к девяти, мистер Кренчер расположился на обычном своем месте и как раз во время, чтобы спять свою трехуголку и приветствовать преклонных господ, входивших в банк Телъсона. Младший Джерри стоял подле него, а если уклонялся в сторону, то лишь для того, чтобы доставить себе удовольствие потешиться над проходящими мимо мальчиками, которые были несравненно меньше его. Отец и сын, головы которых были так же близко друг от друга, как и глаза, молча следили за движением Флит-Стрита в это холодное мартовское утро, поражая всех своим разительным сходством с парою обезьян.

Из дверей банка выглянула голова одного из курьеров и крикнула:

Сказав это напутствие своему отцу, Джерри младший уселся на табуретку, завладел соломою, которую грыз от скуки его отец, и погрузился в размышление.

-- Всегда бурые! Пальцы его всегда в ржавчине! - бормотал он. - И откуда отец набирает на пальцы столько ржавчины? Здесь ведь нигде кругом не видать ржавого железа!