Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
II. Зрелище.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. II. Зрелище. (старая орфография)

II. Зрелище.

-- Вы, без сомнения, знаете, где находится суд Ольд-Бейли? {Тюрьма и суд присяжных в Лондоне.} - спросил один из преклонных клерков посыльного Джерри.

-- Да, сэр, - отвечал Джерри несколько угрюмым голосом. - Я знаю Бейли.

-- Так. Мистера Лорри знаете?

-- Мистера Лорри, сэр, я знаю еще лучше, чем Бейли. Гораздо лучше, - отвечал Джерри тоном, напоминавшим тон свидетелей, дающих показания в суде, - чем я, как честный торговец, желал бы знать Бейли.

-- Прекрасно. - Подойдите к двери, предназначенной для свидетелей, и покажите швейцару это письмо для мистера Лорри. Он впустит вас туда.

-- В заседание суда, сэр?

-- В заседание суда.

Глаза мистера Кренчера еще больше сблизились между собою, как бы спрашивая друг друга: - "что бы это значило?"

-- Прикажете обождать в суде, сэр? - Вопрос этот быль результатом безмолвного совещания глаз.

-- Сейчас скажу вам. Швейцар передаст письмо мистеру Лорри, а вы должны сделать какой нибудь знак мистеру Лорри, чтобы привлечь на себя его внимание и показать ему, где вы стоите. Затем вы будете ждать там, пока не понадобитесь ему.

-- И только, сэр?

-- И только. Ему необходимо иметь посыльного под рукой и вы должны дать ему знать, что вы там.

Пока клерк складывал письмо и надписывал конверт, мистер Кренчер молча следил за ним; когда же тот протянул руку за пропускной бумагой, он спросил его:

-- Там, кажется, сегодня судят фальшивых монетчиков?

-- Измену!

-- Четвертовать, значит будут, - сказал Джерри. - Варвары.

-- Закон, - отвечал клерк, с удивлением поворачиваясь к нему. - Закон!

-- Это жестоко, что закон уродует человека; жестоко убивать его, сэр, а уродовать еще хуже.

-- Нисколько, - отвечал престарелый клерк. - О законе не следует так говорить. Заботьтесь о вашей груди и голосе, и закону предоставьте заботиться о самом себе. Вот вам мой совет.

-- Это все туман, сэр, садится мне на грудь и на голос, - сказал Джерри. - Подумайте сами, я только среди тумана и заработываю себе насущный кусок хлеба.

-- Хорошо, хорошо, - отвечал старый клерк, - все мы разными путями заработываем себе насущный кусок хлеба. Кому туман, кому сушь. Бот письмо. Можете идти.

Джерри взял письмо и, подумав про себя, но не показав даже виду, - "эх ты, сухопарое старье!", - отвесил поклон и вышел. У дверей он остановился, сказал сыну, куда его посылают, и отправился дальше.

В то время вешали в Тайбурне, так что улица, примыкавшая к Ньюгетской тюрьме, не пользовалась такой позорной репутацией, какой стала пользоваться потом. Но тюрьма была отвратительным местом, где процветали разгул и подлость всяких родов и видов, где гнездились всевозможные болезни, которые вместе с арестантами попадали в заседание суда и со скамьи подсудимых передавались самому лорду главному судье, навсегда сгоняя его с председательского кресла. Был даже случай, что судья, произнеся приговор подсудимому произнес с тем вместе и свой собственный и умер прежде него. Ольд-Бейли, кроме того, считался предсмертной инстанцией, откуда постоянно выезжали телеги и кареты с бледными путешественниками, которым предстоял жестокий переход в другой мир, проехав предварительно две с половиною мили по самым населенным улицам и заставив краснеть от стыда немногих добрых граждан, какие все же еще встречались. Обычай всемогущ, а потому желательно было бы чтобы все начиналось с хорошого обычая. Ольд- Бейли был еще известен своим позорным столбом - мудрое старое учреждение, налагавшее наказание, пределов которого нельзя было заранее предвидеть; затем дыбой - второе мудрое учреждение, в высшей степени человечное и смягчающее правы; да и много других было там учреждений, которые могли служить образчиком мудрости наших предков и вели к самым ужасным преступлениям, которые когда либо совершались под сводом небесным. В то время, одним словом, Ольд-Бейли мог служить самой яркой иллюстрацией изречения "хорошо все то, что существует"; на этом афоризме можно было бы и успокоиться, не вытекай из него весьма неудобного заключения, что все, что было, было превосходно.

Пробираясь среди грязной толпы, волновавшейся на этой отвратительной сцене, посыльный, как человек привычный, достиг благополучно двери, которую искал, и подал письмо через окошечко. Люди в то время платили деньги за то, чтобы полюбоваться зрелищем в Ольд-Бейли, как платили и за зрелище в Бедламе, хотя первое оплачивалось несравненно дороже. Вот почему все двери в Ольд-Бейли охранялись, конечно, за исключением только главного входа, который был всегда широко открыт и предназначался для преступников.

-- Что там разбирают? - спросил он шепотом человека, стоившого подле него.

-- Пока еще ничего.

-- А потом что?

-- Дело об измене.

-- Четвертование, значит?

-- О, да! - отвечал человек голосом, в котором чувствовалось предвкушение чего то приятного. - Его повезут на тележке наполовину повешенным, затем снимут, вскроют живот, вынут внутренности и сожгут их, перед его глазами, пока он еще жив и может все это видеть, а затем отрубят голову и четвертуют. Вот какой за это бывает приговор.

-- Если его найдут виновным, хотите вы сказать? - спросил Джерри.

-- О, виновным то его найдут, будьте без сомнения, - отвечал тот.

Тут внимание мистера Кренчера было отвлечено в сторону швейцаром, который пробирался к мистеру Лорри с письмом в руках. Мистер Лорри сидел у стола среди джентльменов в париках, недалеко от джентльмена в парике, защитника, обвиняемого, перед которым лежала большая кипа бумаг и почти напротив другого джентльмена в парике, который держал руки в карманах и внимание которого было, повидимому, всецело поглощено потолком залы суда. То покашливая, то потирая подбородок, то делая разные знаки рукой, Джерри удалось наконец привлечь на себя внимание мистера Лорри, который встал чтобы посмотреть на него, кивнул ему головою и затем снова сел.

-- Он, что-же, причастен к этому делу? - спросил у Джерри человек, с которым он говорил перед этим.

-- Разрази меня Бог, если я знаю что нибудь, - сказал Джерри.

-- Вы тогда причем, позвольте вас спросить?

-- Да не причем, разрази меня Бог!

вон и скоро вернулись вместе с подсудимым, которого они поставили у решетки.

Все присутствующие, за исключением джентльмена в парике, смотревшого на потолок, уставились на него. Дыхание всех понеслось к нему, подобно морю, или ветру, или огню. Любопытные лица потянулись из за колонн и углов, чтобы взглянуть на него; зрители задних рядов поспешно встали с мест, чтобы разсмотреть каждый волосок на его голове; люди, стоявшие внизу, клали руки на плечи стоявших перед ними, подымались на ципочки или висли, опираясь на плечи передних, чтобы разсмотреть в нем каждую черточку. Среди последних стоял и Джерри, напоминая своей головой кусок покрытой острыми зубцами стены Ньюгстской тюрьмы; дыхание его, пропитанное пивом, которое он выпил по дороге, неслось по направлению к подсудимому, смешиваясь с дыханием других людей, также пропитанным пивом, джином, чаем, кофе и тому подобным, и осаживалось на стеклах окон в виде пота и грязных капель.

Предметом всеобщого любопытства глазевших был молодой человек, с загорелым лицом и черными глазами. По наружности видно было, что это джентльмен. Костюм его был черный или темно-серый, а волоса, длинные и темные, завязаны назади ленточкой, но скорее для удобства, чем Для красоты. Всякое волнение отражается обыкновенно на бренной оболочке тела, и бледность, пробившаяся сквозь загорелый румянец на щеках молодого человека, показывала, что волнение его было сильнее солнца от которого он загорел. Тем не менее онг, сохранил полное самообладание, поклонился судье и стоял совершенно покойно.,

Нельзя сказать, чтобы интерес, возбуждаемый молодым человеком у всех, глазевших на него, можно было бы отнести к тому роду любопытства, который возвышает человечество. Угрожай ему опасность менее ужасного приговора, будь выпущена хотя одна из ужасных его подробностей и этот интерес сразу потерял бы всю силу своего очарования. На виду у всех стояла прекрасная оболочка, которую должны были так позорно изуродовать, безсмертное создание, предназначенное быть истерзанным на части, и только это производило такое сильное впечатление. Объясняйте, впрочем, как хотите, этот интерес у зрителей, прикрашивайте его, чем хотите, он все же, в самом корне своем есть ни более, ни менее, как интерес людоеда.

Но вот все стихло. Чарльз Дарне, вчера признал себя невиновным в предъявленном на него обвинении (составленном в самых вычурных и напыщенных выражениях) в том, что он изменил нашему всепресветлейшему, всемилостивейшему, и так далее, повелителю королю, помогая при всяком случае, всеми способами и путями Людовику, королю французскому, против нашего всепресветлейшого, всемилостивейшого, и так далее повелителя - короля; что он ездил взад и вперед между владениями нашего всепресветлейшого, всемилостивейшого, и так далее, и владениями сказанного Людовика французского, которому с злобным умыслом и самым подлым и изменническим образом открыл количество сил, посылаемых нашим всепресветлейшим, всемилостивешним, и так далее, в Канаду и северную Америку. Голова Джерри по мере того, как тянулись один за другим эти вычурные юридические термины, становилась все более и более щетинистой, и в конце концов он из всего прочитанного кое как понял только то, что упомянутый выше и еще раз упомянутый и переуномянутый Чарльз Дарнэ состоит под судом, что присяжные принесли присягу и что генеральный прокурор готовится говорить свою обвинительную речь.

вниманием следил за ходом процесса. Руки его лежали так неподвижно на деревянном брусе, что он не сдвинул на нем ни единой былинки. В зале суда обыкновенно разсыпали разные травы и прыскали уксусом, чтобы обеззаразить приносимые из тюрьмы миазмы.

Над подсудимым висело зеркало, отражавшее свет прямо на него. Целые толпы порочных и несчастных людей отражались в нем, чтобы затем навсегда исчезнуть с его поверхности и с лица земли. Сколько призраков появилось бы в этом ужасном месте, имей зеркало возможность выкинуть их отражения так, как океан выкидывает своих мертвецов! В голове подсудимого мелькнула, вероятно, мысль о позоре и безчестии, которые выпали на его долю; ему захотелось вдруг хоть немного изменить свое положение и тут на его лице появился лучь света. Он взглянул наверх и увидел в зеркале отражение своего лица; он вспыхнул и правой рукой оттолкнул от себя траву.

Случилось так, что при этом он повернул свое лицо в ту сторону суда, которая находилась влево от него. На уровне с его глазами сидели в том углу, где находился судья, два лица, на которых его взор сразу остановился; выражение лица его так изменилось, что глаза всех присутствующих обратились на него, а затем на сидевших там.

Это были молодая леди, немного старше двадцати лет, и джентльмен, который был очевидно её отцом. Наружность джентльмена была замечательна поразительной белизной его волос и необыкновенным выражением лица: в нем не было энергии, по была странная сосредоточенность и самосозерцание. Когда выражение это появлялось на нем, он казался тогда совершенным стариком; когда же оно исчезало, как теперь, когда он говорил со своей дочерью, он становился почти так же красив, как в молодые годы.

Дочь сидела рядом с ним, держа его под руку, тогда как другая рука её лежала на его руке. Она крепко прижималась к нему, исполненная ужаса ко всему окружающему и сострадания к подсудимому. Ужас этот и сострадание были ясно выражены на её лице и она, казалось, ничего не сознавала кроме опасности, угрожающей подсудимому. Все это было так заметно, так сильно и естественно, что зрители, которые не жалели его, были до глубины души тронуты ею, и по зале со всех сторон пронесся шепот: "кто это?"

лица. Толпа, теснившаяся кругом него, все дальше и дальше передавала этот вопрос, пока он не дошел до сидевших ближе к молодой леди и джентльмену и затем от них не передавался в толпе тем же путем, пока не дошел до Джерри:

-- Свидетели.

-- Против.

-- Против кого?

Судья, глаза которого не останавливались до сих пор ни на чем определенном, откинулся на спинку кресла и устремил взор свой на человека, жизнь которого находилась у него в руках, тогда как генеральный прокурор вил веревку, точил топор и сооружал эшафот.