Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
V. Шакал.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. V. Шакал. (старая орфография)

V. Шакал.

То было время пьянства и пьянствовало тогда множество народа. С тех пор многое в этом отношении изменилось до того, что нам показалось бы небывалым преувеличением, скажи нам кто нибудь о том количестве вина и пунша, которое человек мог проглотить в течение одной ночи и при этом без всякого ущерба для своей репутации превосходного джентльмена. Ученая профессия законников не отставала, разумеется, от всяческих других ученых профессий в этих вакханалиях; в свою очередь мистер Страйвер, так удачно прокладывавший себе дорогу к большой и прибыльной практике, не отставал и в этом случае от своих товарищей.

Любимец Ольд-Бейли, известный адвокат на всех выездных сессиях, мистер Страйвер осторожно сооружал себе лестницу, начиная с самых низких ступеней. Сессии и Ольд-Бейли с распростертыми объятиями встречали своего любимца и он, протолкавшись перед лицо главного судьи королевского суда, останавливался перед ним с сияющею физиономиею, которая казалась среди громадного цветника париков большим подсолнечником, который тянется к солнцу, прокладывая себе дорогу к нему среди целого ряда блестящих и цветущих товарищей.

Сословие адвокатов давно уже составило себе мнение, что мистер Страйвер человек ловкий, малосовестливый, смелый, предприимчивый, но не обладает способностью извлекать главную суть из целого ряда показаний, что является самым главным и необходимым качеством каждого хорошого адвоката. Но и в этом отношении он совершенствовался мало-по-малу. Чем больше давали ему дел, тем искуснее добирался он до сущности их и, не смотря на то, что все ночи напролет бражничал с Сиднеем Картоном, он к утру знал уже все дело, как свои пять пальцев.

Сидней Картон, самый ленивый и не подающий никаких надежд человек, был наилучшим союзником Страйвера. В том, что они выпивали между Веселым семестром и Михайловским {Заседания суда в Англии разделялись на 4 семестра. Веселый продолжался от 23 января до 21 февраля, Михайловский от 6 до 28 ноября.}, можно было потопить целый королевский корабль. Страйвер не вел ни одного дела, чтобы Картон не присутствовал при этом, сидя откинувшись на спинку кресла с заложенными в карманы руками и уставив глаза в потолок. Вместе ездили они также и на выездные сессии, продолжая и в провинции до поздней ночи свои кутежи, после которых Картон, как провинившийся в чем нибудь кот, осторожно и чуть не ползком пробирался к себе на разсвете домой. Многие очень интересовались ими и говорили, что Сидней Картон, хотя и не будет никогда львом, все же представляет собою превосходного шакала, который в своей скромной роли оказывает неоцененные услуги Страйверу.

-- Десять часов, сэр, - сказал слуга, которому было приказано разбудить его, - десять часов, сэр!

-- В чем дело?

-- Десять часов, сэр!

-- То есть, как? Десять часов вечера?

-- Да, сэр! Ваша честь приказали мне разбудить вас.

-- О! помню... хорошо, очень хорошо!

После непродолжительных усилий заснуть снова, чему упорно старался воспрепятствовать слуга, мешая огонь в продолжении пяти минут, он вскочил на ноги, нахлобучил шляпу и вышел вон. Он направился в Темпл и, освежившись там прогулкой, повернул к квартире Страйвера.

Клерк Страйвера никогда не присутствовал на совещаниях адвокатов и уходил обыкновенно домой, а потому дверь открыл сам Страйвер. На нем были туфли и широкий халат, который в таких важных случаях бывал всегда разстегнут на шее. Глаза его были окружены целым рядом мелких морщинок, которые замечаются у всех кутил этого класса; такия же морщинки вы можете видеть на разных портретах, изображающих представителей этого пьяного века.

-- Поздновато несколько, Мемори {Memory - память.}, - сказал Страйвер.

-- Не так уж поздно, на какую нибудь четверть часа позже.

Они вошли в грязную комнату, уставленную полками с книгами и заваленную разными бумагами; в камине горел яркий огонь. Над огнем кипел котелок с водой, а среди бумаг стоял стол, уставленный винами, водкой, ромом, сахаром и лимонами.

-- Вы успели уже опрокинуть бутылочку, как я вижу, Сидней.

-- Две, за вечер, сколько помнится. Я пообедал с нашим сегодняшним клиентом, или точнее говоря смотрел, как он обедал... Ну, да это одно и то же.

-- Тонкая была это штука, Сидней, когда вы выступили с вашим сходством. Как это вы пришли к такому заключению? Когда это пришло вам в голову?

Мистер Страйвер чуть не надорвался от смеха.

-- Подите вы с вашим счастьем, Сидней! Работайте лучше, работайте!

Шакал нахмурился, разстегнул свое платье и, выйдя в соседнюю комнату, вернулся оттуда с большим кувшином холодной воды, тазом и двумя полотенцами. Намочив полотенца в воде, он выжал их, каждое отдельно, и обложил ими голову, что придало ему крайне отталкивающий вид, а затем сел к столу и сказал:

-- Теперь я готов.

-- Не так уж много сегодня, Мемори, - весело сказал мистер Страйвер, посматривая на бумаги.

-- А сколько?

-- Дельца два, не более.

-- Дайте то, что потруднее, сначала.

-- Вот они, Сидней! Жарьте!

Лев развалился на диване с одной стороны стола, уставленного напитками, а шакал уселся за собственный, предназначенный для него стол, по другую сторону того стола, и все бутылки и стаканы были у него под рукой. Оба то и дело, без всякой меры, угощались из бутылок, но каждый но своему. Лев лежал, подбоченившись, смотрел на огонь и только изредка пробегал какой нибудь документ; шакал сидел с нахмуренными бровями и напряженным лицом и до того был углублен в свое занятие, что даже не отрывал своих глаз от бумаги, когда протягивал руку за стаканом, так что иногда минуту две и более водил ею по воздуху, пока находил, наконец, искомое. Два или три раза дело представлялось ему до того запутанным, что шакал вынужден был вставать и снова мочить свои полотенца. Всякий раз, после своих путешествий к кувшину и тазу, он возвращался с таким странным головным убором, для описания которого не хватило бы и слов, и который становился еще более поразительным при сопоставлении с его серьезным лицом.

По прошествии некоторого времени шакал приготовил весьма плотное юридическое кушанье и преподнес его льву, который осторожно, с большим вниманием проглотил его, сделал кое-какие выборки из него и замечания, в чем ему помогал и шакал. Когда кушанье было разсмотрено со всех сторон, лев снова подбоченился и вернулся к своим размышлениям. Шакал же, подкрепившись стаканчиком вина и промочив себе им горло, положил свежую примочку на голову и занялся приготовлением второго кушанья, которое было тем же самым способом приподнесено льву, после чего оба занимались им до тех пор, пока часы не пробили три пополуночи.

-- С делом покончили, Сидней, теперь стаканчик пуншу. - сказал мистер Страйвер.

Шакал снял полотенца с головы, которая снова была горячая, отряхнулся, зевнул, вздрогнул слегка и исполнил то, что ему сказали.

-- Вы очень основательно вели допрос правительственных свидетелей. Каждое слово ваше, было обдумано.

-- Я всегда основателен... Разве я бываю неоснователен?

-- Не смею противоречить. Но что так раздражило вас? Залейте раздражение ваше пуншом и вы смягчитесь.

Фыркнув более спокойным тоном, шакал налил себе пуншу.

-- Старый Сидней Картон из старой Шрюсберрийской Школы, - сказал Страйвер, кивая ему головой, и как бы желая сравнить его прошлое с настоящим, - Сидней на качелях. На минуту вверх и снова вниз; то полон бодрости духа и отваги, то полон уныния.

-- Ах! - вздохнул Картон, - да! Тот же Сидней с тем же счастьем. Даже и тогда я только и делал, что писал сочинения своим товарищам, а себе никогда,

-- Богу одному известно. Такова уж судьба моя, вероятно.

Он сел, заложив руки в карманы и вытянув вперед ноги, и уставился на огонь.

-- Картон, - сказал его приятель, бросая на него укоризненный взгляд и поглядывая на огонь с таким видом, как будто в нем ковалась энергия и как будто самое хорошее, что можно было сделать в этот момент, это бросить туда старого Сиднея Картона из старой Шрюсберрийской Школы, - путь, которого вы держались, был всегда неверным путем. В вас нет ни энергии, ни инициативы. Смотрите на меня.

-- Эх, охота вам разговаривать об этом! - отвечал Сидней, слегка посмеиваясь, - Вам не пристало читать мне мораль.

-- Частью, как я предполагаю, платя мне за то, что я помогаю вам. Все речи ваши, однако, напрасны и не стоит убеждать меня. Вы делаете всегда то, чего желаете. Вы всегда были впереди, а я всегда позади

-- Я сам пробивался вперед... Что-ж, по вашему, я так и родился?

-- Я не присутствовал при этой церемонии, но думаю, что да, - сказал Картон и засмеялся, а с ним засмеялся и Страйвер.

-- До Шрюсберри, и в Шрюсберри, и после Шрюсберри, - продолжал Картон, - вы попали на свой путь, а я на свой. Даже когда мы были с вами товарищами-студентами в Латинском квартале в Париже, изучая французский язык и французские законы и всякия другия французския штуки, вы всегда были чем нибудь, а я ничем.

-- Клянусь душой моей, я не уверен, что это не была ваша вина! Вы вечно стремились вперед, толкали направо и налево, протискивались, давили до такой степени, что мне ничего больше не оставалось, как покрываться ржавчиной и отдыхать. Невесело рассказывать о своем прошлом, когда наступает день. Нельзя ли свернуть на какой нибудь другой предмет перед моим уходом?

-- Что ж, это можно! Выпьем за здоровье прекрасной свидетельницы, - сказал Страйвер, подымая стакан. - Нравится вам такое направление разговора?

Повидимому нет, потому что лицо Сиднея снова омрачилось.

-- Прекрасная свидетельница! - пробормотал он, засматривая в свои стакан. - Достаточно с меня всяких свидетельниц, и днем и вечером. Кто такая, эта ваша прекрасная свидетельница?

-- "Она" прекрасная?

-- А разве нет?

-- Нет.

-- Как! Все кругом в зале суда восхищалось ею!

"и чего!

-- Знаете ли, Сидней, - сказал мистер Страйвер, пристально глядя на него и проводя рукой по своему пылающему лицу, - знаете ли, я думал одно время, что вы очень симпатизируете золотоволосой кукле и скорее всех увидели, что приключилось с этой золотоволосой куклой.

-- Скорее других увидел! Если девушка, кукла она или не кукла, падает в обморок чуть не под самим вашим носом, то не нужно увеличительного стекла, чтобы увидеть это. Я пью за её здоровье, но отрицаю её красоту. Больше я не желаю пить... Я хочу в постель.

Когда хозяин проводил его со свечей по лестнице, холодные лучи начинающагося дня уже пробивались сквозь тусклые окна. Когда он вышел из дому, его встретила холодная, пасмурная погода; небо было покрыто мрачными тучами, река была темная и мутная и все кругом походило на безжизненную пустыню. Ветер, проснувшийся перед разсветом, вздымал и вертел кругом облака пыли, казавшияся передовыми песками далекой пустыни, которые спешили поглотит весь город.

Человек, богато одаренный духовными силами, остановился на безмолвной террасе и среди окружающого его запустения, ему представились вдруг призраки благородного честолюбия, самоотречения, упорного труда. В воображении его мелькнул прекрасный город с воздушными галлереями, откуда на него смотрели любовь и грация, сады, где висели зрелые плоды жизни, воды, искрившияся надеждой. По это было один лишь миг, и все исчезло. Взобравшись по лестнице в комнату одного из громадных домов, он не раздеваясь бросился на постель и подушка его скоро промокла от слез.

поддержать самого себя и устроить собственное свое благополучие, чувствующий свою гибель и безропотно идущий навстречу ей.