Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
VI. Сотни людей.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. VI. Сотни людей. (старая орфография)

VI. Сотни людей.

Квартира доктора Манетта находилась в самой покойной части улицы недалеко от Сого-Сквера. В одно прекрасное воскресенье, незадолго до вечера, когда волны времени, катившияся в течение четырех месяцев, смыли из памяти людской все следы суда об измене и унесли их далеко в море, видим мы снова мистера Джервиса Лорри, который шел по улице, освещенной солнцем, направляясь из Керкенуэлля, где он жил, к доктору на обед. По окончании самых важных, поглощавших его дел, мистер Лорри сделался постоянным посетителем доктора и тихая, уютная квартирка сделалась утешением его жизни.

В воскресенье мистер Лорри отправлялся обыкновенно в Сого по трем причинам. Во первых, когда бывала хорошая погода, он по воскресеньям гулял перед обедом с доктором и Люси; во вторых - когда погода бывала неблагоприятная, - он любил проводить этот день с отцом и дочерью, беседовать с ними, читать, смотреть в окна и быть, одним словом, весь день с ними; в третьих - ему необходимо было решать свои собственные сомнения, и он знал, что это время у доктора было самое подходящее для решения этих сомнений.

В целом Лондоне не отыскать было такого странного уголка, как тот, где жил доктор. Место было не проходное и окна фасада дома доктора выходили на чистенькую и покойную улицу. Построек здесь было очень мало, за исключением тех, которые находились к северу от Оксфордской улицы; на близ лежащем, исчезнувшем теперь поле росли деревья, цветы, боярышник. Чистый деревенский воздух носился свободно по всему Сого, не блуждая в нем кое-где по уголкам,: к несчастный нищий без пристанища. Здесь были даже стены, обращенные к югу, на которых вызревали персики.

Летом, в самые ранние часы дня, солнце ярко светило в этом уголке; когда же на улице становилось слишком жарко, то уголок покрывался тенью, но тень эта не мешала вам видеть яркого блеска солнца. Это было прохладное местечко, спокойное и уютное, чудное место, где звучало эхо, где ждал отдых от шума людных улиц.

Доктор занимал два этажа большого дома, где в течение дня занимались разными ремеслами живущие в нем люди, которых днем не было слышно и которые ночью совсем уходили оттуда. В строении, находившемся сзади и примыкающим ко двору, где клен шумел своими зелеными листьями, делали церковные органы, и ковал серебро и золото какой то таинственный гигант, золотая рука которого, высунувшись из стены у входной двери, как бы грозила превратить в драгоценный металл всех посетителей. Никто не слышал и не видел ни этих ремесленников, ни одинокого жильца наверху, ни каретного мастера, у которого была контора внизу. Случалось иногда, что какой нибудь рабочий попадал нечаянно в переднюю, или прохожий заглядывал туда, или вдали слышался голос органа или гул работы золотого гиганта. Но это были только исключения; в общем, здесь, начиная с утра воскресенья, до вечера субботы, среди ветвей дерева позади дома порхали и чирикали воробьи, а на площадке впереди звучало эхо.

Доктор Манетт принимал у себя пациентов, которые были привлечены его репутацией и слухами об его печальной истории. Его научные познания, его внимательность и искусное лечение скоро стали известны и дали ему возможность заработывать столько, сколько ему было нужно.

Мистер Джервис Лорри думал именно об этом, когда позвонил у дверей тихого дома в это воскресенье.

-- Доктор Манетт дома?

-- Должен сейчас придти.

-- Мисс Люси дома?

-- Должна сейчас придти.

-- Мисс Просс дома?

-- Кажется, что дома. Девушка, служившая в доме, не получив инструкций от мисс Просс, не знала, сказать ли да или нет.

-- Раз я пришел сюда, значит я дома, - сказал мистер Лорри, - и иду наверх.

Не смотря на то, что дочь доктора никогда не жила в стране, где родилась, в ней все же сказывались прирожденные качества француженки, умеющей сделать многое из ничего. Как ни была проста обстановка квартиры, в ней было столько не ценных, правда, по существу, но замечательных по своему вкусу и изяществу предметов, что все вместе взятое невольно приводило в восторг. На всем решительно, начиная от больших предметов и кончая маленькими, на замечательном сочетании самых разнообразных цветов, на изяществе безделушек, на всем, видно было, что здесь хозяйничают нежные ручки и ясные глазки и царит изящный вкус. Все было так красиво и так выразительно по своей оригинальности, что мистеру Лорри, который стоял, осматриваясь кругом себя, казалось, будто все, и стулья, и столы, все смотрит на него с знакомым ему, особенным выражением.

В первом этаже было три комнаты, которые все сообщались между собою дверями, всегда открытыми для свободного движения воздуха в комнатах. Мистер Лорри переходил из одной комнаты в другую, тихо улыбаясь и видя во всем сходство, представлявшееся его воображению. Первая комната была самая лучшая; в ней были птицы Люси, её цветы, и книги, и пюпитр, и рабочий столик и ящик с красками; вторая служила кабинетом и с тем вместе столовой; третья, где играли узорчатые тени от стоявшого во дворе дерева, служила доктору спальней, и здесь в углу стояла скамья и на ней лоток с инструментами башмачника, в том же виде, как стояли эти вещи на пятом этаже дома с винной лавкой в предместье Сент-Антуана в Париже.

-- Удивляюсь право, - сказал мистер Лорри, осматриваясь кругом, - для чего собственно держит он у себя эти воспоминания своих страданий!

-- Почему же вы удивляетесь? - послышался чей то голос, заставивший его вздрогнуть.

Оказалось, что это мисс Просс, свирепая, краснощекая женщина, с которой он познакомился в Дувре, в гостиннице "Rogal George" и силу рук которой он испробовал на себе самом.

-- Я думал... начал мистер Лорри.

-- Фу! Думали!! - воскликнула мисс Просс и мистер Лорри замолчал.

-- Очень хорошо, благодарю вас, - отвечал мистер Лорри робко, - а вы?

-- Нечем похвалиться, - сказала мисс Просс.

-- В самом деле?

-- Конечно, в самом деле! - сказала мисс Просс. - Я гораздо больше безпокоюсь о своей божьей коровке.

-- В самом деле?

-- Ну, что это у вас за манера? Неужели вы ничего больше не можете сказать, кроме "в самом деле?" Или вы хотите уморить меня? - сказала мисс Просс, характеру которой (но ее сложению) присуща была краткость и сжатость.

-- Право? - сказал мистер Лорри, в виде уступки.

-- Право - также никуда не годится, - сказала мисс Просс, - но все л;е лучше. Да, я очень безпокоюсь.

-- Могу спросить о причине?

-- Мне не хотелось бы, чтобы десятки людей, которые недостойны моей божьей коровки, приходили бы сюда смотреть на нее, - сказала мисс Просс.

-- Неужели десятки приходят для этого?

-- Сотни! - сказала мисс Просс.

Характерная черта этой леди (как и некоторых людей до нея и после нея) заключалась в том, что она преувеличивала всякий раз, когда у нея переспрашивали то, что она сказала.

-- Ай-ай! - сказал мистер Лорри, считая это выражение наиболее безопасным в данном случае.

-- Я жила с нею, моей милочкой... или она, моя милочка, жила со мной и платила мне. Этого, конечно, не нужно было бы делать, и можете взять с меня присягу, будь у меня деньги, на что содержать ее и себя, - они жила бы с десяти лет у меня. Нет, это очень тяжело, - сказала мисс Просс.

Не понимая хорошо, что собственно было так тяжело, мистер Лорри только покачал головой, пользуясь этой частью своего существа, как волшебным плащем, которым можно, прикрыть все, что угодно.

-- Всевозможные люди, ни крошечки не стоющие моей любимицы, осмеливаются вертеться около нея, - сказала мисс Просс. - Когда вы начали всю эту...

-- Я начал, мисс Просс?

-- Скажете нет? Кто вернул к жизни её отца?

-- О! Если это было началом... - сказал мистер Лорри.

-- Надеюсь, что не концем! Я говорю, когда вы начали, это было уже достаточно тяжело. Я не скажу, чтобы находила какие нибудь недостатки у доктора Ланетта, за исключением того, что он недостоин своей дочери... Я не упрекаю его в этом... Нечего и думать, чтобы кто нибудь был достоин её при таких обстоятельствах. Но тяжело и трижды тяжело, когда толпы народа вертятся подле него (я могла бы простить ему) и наровят отнять у меня любовь моей божьей коровки.

Мистер Лорри знал, что мисс Просс была очень ревнива, но он знал также, что не смотря на свою эксцентричную наружность, она принадлежала в числу тех безкорыстных созданий, встречающихся только между женщинами, которые из любви становятся добровольными рабами молодости, которую оне потеряли, красоты, которой у них никогда не было, образования, которого им не посчастливилось получить, и ясных надежд, которые никогда не освещали их печальной жизни. Он был достаточно знаком с людьми и знал, что здесь нет никакой подкладки, кроме верной привязанности сердца, преданной и свободной от всякого корыстолюбивого разсчета; все это внушало ему до того восторженное уважение к ней, что он, разбирая все её достоинства - а все мы более или менее делаем такие же разборы - решил, что мисс Просс стоит к ангелам гораздо ближе, чем многие леди несравненно лучше одаренные природой и искусством, у которых есть балансы в банке Тельсона.

И тут опять была таже история. Насколько мистеру Лорри была известна история личной жизни мисс Просс, ему известен был также и тот факт, что её брат Соломон был безсердечный негодяй, который растратил её деньги и оставил ее в нищете, не чувствуя при этом ни малейшого раскаяния. Вера мисс Просс в своего брата Соломона (являющаяся следсти м именно этой неудачи) представляла для мистера Лорри еще более серьезный повод, чтобы усилить хорошее мнение свое об этой леди.

-- Так как мы теперь одни и оба мы люди деловые, - сказал он, когда они вернулись в гостиную и сели разговаривать, как добрые друзья, - позвольте мне спросить вас, вспоминает ли доктор в разговорах своих с Люси о том времени, когда он шил башмаки?

-- Никогда.

-- Зачем же ему тогда эта скамейка и эти инструменты?

-- Ах! - сказала мисс Просс, качая головой, - из этого не следует, чтобы он сам про себя не вспоминал о них.

-- И вы думаете, что он часто вспоминает об этом?

-- Думаю, - сказала мисс Просс.

-- И вы воображаете... - начал мистер Лорри, но мисс Просс сразу перебила его:

-- Никогда я ничего не воображаю. Советую и вам не иметь воображения.

-- Выражаюсь вернее предполагаете ли вы... бывают ведь случаи, когда вы предполагаете?

-- Иногда.

-- Предполагаете ли вы, - продолжал мистер Лорри и в светлых глазах его, когда он ласково взглянул на нее, заиграла улыбка, - что доктор Манетт в течение всех этих лет составил себе какое нибудь свое собственное мнение, относительно того, за что его преследовали и кто именно преследовал его?

-- Я ничего не предполагаю кроме того, что мне говорила божья коровка.

-- А что?

-- Она думает, что он составил такое мнение.

-- Не сердитесь на меня за то, что я предлагаю вам все эти вопросы; я, видите ли, человек безтолковый и деловой, да и вы женщина деловая.

-- И безтолковая? - спросила мисс Просс с полным хладнокровием.

Желая взять обратно свое скромное прилагательное, мистер Лорри отвечал:

-- Нет, нет, нет! Разумеется, нет. Но вернемся к делу. Не замечательно, разве, что доктор Манетт, который невиновен ни в каком преступлении, в чем никто из нас сомневаться не может, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю о себе, хотя деловые отношения наши длятся уже столько лет и мы теперь так хороши с ним; я говорю о его прекрасной дочери, которой он так безгранично предан и которая так безгранично предана ему. Верьте мне, мисс Просс, я касаюсь этого вопроса не ради любопытства, а из за самого горячого участия.

-- Да! Я скажу, что это хорошо, а вы, пожалуй, скажете, что худо, - сказала мисс Просс, смягченная его тоном, в котором слышалось извинение. - Он этого боится.

-- Боится?

-- Весьма ясно, я думаю, почему он боится. Это ужасное воспоминание. К тому же он не сознавал себя. Не зная, как он перестал сознавать себя, и как он снова вернулся к сознанию самого себя, он никогда не может быть уверен, что не потеряет его снова. Одного этого уже достаточно, чтобы он не желал думать об этом.

-- Верно, - сказал он, - страшно даже подумать. В уме моем мелькает, однако, сомнение, мисс Просс, хорошо ли, что доктор Манетт постоянно находится под давлением такого чувства? Сомнение и недовольство всем этим единственные причины, заставившия меня быть с вами откровенным.

-- Ничем тут не помочь, - сказала мисс Просс, качая головой. Троньте струну и рискуете только наделать беды. Оставьте это в покое. Короче говоря, это следует, волей-неволей, оставить в покое. Ночью он встает иногда и ходит, так что нам слышно наверху... Ходит взад и вперед, взад и вперед по комнате. Божья коровка говорит, она знает, что значат эти прогулки; он думает, что ходит взад и вперед, взад и вперед по тюрьме. Она бежит к нему и тогда они вдвоем принимаются ходить взад и вперед, взад и вперед, пока он не успокоится. Но он никогда ни единого слова не говорить ей, что так безпокоит его, а она считает лучшим не спрашивать его. Так они все молча ходят взад и вперед, взад и вперед, пока её любовь и присутствие не приведут его в себя.

Не смотря на то, что мисс Просс отрицала у себя воображение, она тем уже доказывала присутствие его, что ясно представляла себя, как мучительна бывает преследующая человека неподвижная мысль и так картинно выразила это в своем рассказе о хождениях взад и вперед.

Уголок этот, как мы уже говорили, был замечателен своим эхом; оно так звонко передало звук приближающихся шагов, что казалось, будто было довольно упомянуть о возможности приближения их, чтобы они сразу послышались.

-- Вот и они, - сказала мисс Просс и поспешно встала, давая тем знать, что разговор кончился. - Ну, теперь скоро появятся сотни людей.

Любопытен был, действительно, этот уголок своею акустическою особенностью. Когда мистер Лорри стоял у открытого окна и смотрел идут ли отец и дочь, шаги их он ясно слышал, но ему казалось, что они никогда не приблизятся. По временам не только эхо замирало, как будто бы шаги удалились, но вместо них слышалось эхо других шагов, которые не направлялись к дому, и замирали сразу, когда он слышал их совсем подле себя. Отец и дочь появились, наконец, и мисс Просс бросилась к входной двери, чтобы встретить их.

Мисс Просс представляла весьма приятное зрелище, не смотря на красное и суровое лицо свое, когда она снимала с любимицы своей шляпу и, осторожно прикасаясь к ней концами платка, стряхивала с нея пыль, затем, складывала её мантилию и приводила в порядок её роскошные волосы с такою же гордостью, с какою она приводила бы в порядок свои собственные, будь она самой тщеславной и красивой из женщин. Любимица её тоже представляла приятное зрелище, когда целовала и благодарила ее, протестуя против того, что она так безпокоится о ней, стараясь говорить это наиболее шутливым тоном, чтобы не огорчить мисс Просс, которая могла уйти в свою комнату и наплакаться там вволю. Доктор был также приятен, когда смотрел на них и говорил мисс Просс, что она очень балует Люси, хотя тон его голоса и глаза ясно говорили, что он также не прочь ее баловать и даже, пожалуй, больше, будь это возможно. Мистер Лорри в свою очередь был не менее приятен, улыбаясь из под своего маленького парика и думая о том, что вот и ему, бедному холостяку, блеснула звезда счастья и на склоне лет своих он нашел убежище. Но сотни людей не пришли, чтобы взглянуть на это приятное зрелище и мистер Лорри напрасно оглядывался кругом в ожидании, что сейчас вот исполнится прсдсказаниа мисс Просс.

Вот и время обеда, а сотен людей нет, как нет. Управляя всем хозяйством, мисс Просс заботилась также и о кухне и прекрасно справлялась с этим делом. Обеды её, хотя и очень скромные, были всегда хорошо приготовлены и прекрасно сервированы на полуанглийский, полуфранцузский образец, так что приятно было смотреть на них. Знакомства мисс Просс, которые она заводила в окрестностях, всегда имели практическую подкладку; она выходила все уголки Сого и прилегающих к нему мест, отыскивая там обнищавших французов, которые, соблазнившись её шиллингами и полукронами, с радостью делились с нею своими кулинарными тайнами. От этих спустившихся до самых низких ступеней сыновей и дочерей Галлии она так много узнала по этой части и так усовершенствовалась в этом искусстве, что женщина и девочка, составлявшия её домашний штат, смотрели на нее, как на колдунью или крестную Золушку, которая из одной курицы, кролика и двух, трех морковок могла сделать все, что ей было угодно.

По воскресеньям мисс Просс обедала за общим столом, но в другие дни она упорно отказывалась от этого и кушала в никому неизвестные часы-дня в кухне или у себя в комнате, во втором этаже, - в голубой комнате, куда никто не допускался, кроме божьей коровки. В таких случаях мисс Просс видя милое лицо божьей коровки и её старания понравиться ей, в свою очередь старалась быть приятной и обед проходил очень весело.

День был душный и Люси предложила, после обеда выдти на чистый воздух и пить вино под деревом, росшим во дворе. Все согласились с нею и отправились под дерево. Люси несла сама вино, предназначенное исключительно для мистера Лорри. С некоторого времени она сама вызвалась исполнять обязанности виночерпия мистера Лорри и пока они сидели под деревом и разговаривали, она сама все время наполняла его стакан. Таинственные углы и закоулки дома смотрели на них, а листья дерева шептали над ними, пока они сидели и разговаривали.

Сотни людей не показывались. Пришел мистер Дарнэ, когда они сидели под деревом, но он был "один".

Доктор Манетт встретил его приветливо, и Люси также. Но мисс Просс почувствовала внезапную боль в голове и во всем теле и удалилась в дом. Она частенько становилась жертвой этого недомогания, которое она в семейном разговоре называла обыкновенно "припадком судорог".

Самочувствие у доктора было прекрасное и он выглядел совсем молодым. В такия минуты между ним и Люси было замечательное сходство и когда они сидели рядом так, что голова её покоилась у него на плече, а рука его лежала на спинке её стула, на это сходство было приятно смотреть.

Он любил говорить о разных предметах и говорил всегда с необыкновенной живостью.

Тауэр?

-- Люси и я были там совершенно случайно. Мы видели достаточно, столько одним словом, чтобы составить себе понятие о том, что там было много интересного... и только...

-- Я был там, если помните, - сказал мистер Дарнэ улыбаясь и в то же время краснея от неприятного воспоминания, - но только при других обстоятельствах, которые дали мне возможность увидеть там многое. Я узнал весьма любопытную вещь во время пребывания своего там.

-- Что же это было такое? - спросила Люсп.

-- Рабочие, которые занимались там кое-какими перестройками, напали на старую тюрьму, которая много лет тому назад была заделана кирпичем и забыта. На каждом камне её стен оказались надписи, вырезанные заключенными там когда то людьми; это были числа, имена, жалобы и молитвы. На одном камне в самом углу стены, какой то пленник, видимо казненный, написал свое последнее завещание в трех буквах. Оно было нацарапано наскоро каким то жалким инструментом и неумелой рукой. Сначала их приняли за D. I. С., но после того как их внимательно разсмотрели, оказалось, что последняя буква была не С., а G. Стали думать и припоминать, не сохранилось ли сказание о каком нибудь заключенном, имя которого начиналось бы этими заглавными буквами, но догадки эти не привели ни к какому результату. В конце концов пришли к тому заключению, что это не заглавные буквы, а просто слово: "Dig" {Dig значит - копать, рыть; здесь оно как будто в повелительном наклонении, и должно означать; - "вырой! выкопай!".}. Тогда тщательно осмотрели весь пол под этой надписью и в земле под камнем, или черепицей, или каким то другим остатком мостовой нашли истлевшую бумагу, спрятанную в истлевший кожаный футляр или мешочек. Что написал неизвестный пленник, никто не прочел, но осталось достоверным лишь то, что он что то написал и спрятал, чтобы скрыть это от тюремщика.

Доктор вскочил вдруг с места и схватился за голову.

Его вид и взгляд навели на всех ужас.

Он скоро оправился. Дождь действительно падал крупными каплями и рука его была покрыта ими. Но он не сказал ни единого слова по поводу выслушанного рассказа, а когда они вошли в дом, то деловое око мистера Лорри заметило, или ему показалось, что заметило, на лице его, когда он повернулся к Чарльзу Дарнэ, тот же странный взгляд, какой он заметил, когда они стояли в корридоре Ольд-Бэйли.

По доктор так скоро овладел собой, что мистер Лорри стал сомневаться в верности своего делового ока. Рука золотого гиганта была так же спокойна, как и Манетт, когда, проходя с нею, он показывал свою руку в доказательство того, что его испугали только капли дождя, внезапно упавшия ему на руку.

Наступило время пить чаи и мисс Просс занялась разливанием его, когда с нею приключился второй пароксизм судорог; но пришли не сотни людей, а только мистер Картон, что составило всего пару.

Ночь была до того душная, что они почти задыхались от жары, не смотря на то, что сидели с открытыми дверями и окнами. Когда чайный стол был убран, все они двинулись к одному из окон, куда глядели тяжелые, нависшия над городом сумерки. Люси сидела рядом с отцом; Дарнэ сидел подле нея, а Картон стоял, прислонившись к окну. Длинные и белые занавески на окне подхватывались то и дело ветром, бушевавшим в этом уголке, и подымались к потолку или развеивались, точно крылья призрака.

-- Зато верно, - сказал Картон.!

Они говорили тихо, как говорят люди, которые ждут чего-нибудь и наблюдают за чем нибудь, как говорят люди в темной комнате, ожидая, что вот блеснет сейчас молния.

Люди на улице суетились, спеша укрыться от надвигавшейся грозы и в удивительном уголке все время слышались то приближающиеся, то удаляющиеся шаги, а между тем их но было на самом деле.

-- Слышится, как будто идет целая толпа, а на самом деле - полное уединение, - сказал Дарнэ, после того, как они прислушивались несколько времени.

меня содрогаться...

-- Что ж будем содрогаться, а все таки надо узнать, в чем дело?

-- Вы, конечно, найдете это пустяками. Фантазии такого рода интересны только для тех, кто сам их порождает... Оне не таковы, чтобы сообщать их другим. Я как то раз вечером сидела здесь одна и все слушала, слушала, до тех пор, пока мне не вообразилось, что я слышу шаги тех людей, которые когда нибудь ворвутся в нашу жизнь.

-- И если это случится когда нибудь, то люди эти нагрянут на нас громадной толпой, - вмешался Сидней Картон с присущим ему угрюмым видом.

Шум шагов не прекращался, а напротив усиливался и они становились все более и более поспешными. Они раздавались в углу и повторялись эхом на разные лады, и в разных сторонах; некоторые слышались под окном, некоторые в комнате; одни приходили, другие уходили, одни отступали, другие надвигались целой толпой; все на дальних улицах и ни одного вблизи.

-- Не знаю, мистер Дарнэ! Я говорила вам, что это ни более, ни менее, как фантазия, но вы просили рассказать вам. Когда это представилось мне, я была одна, а потому я подумала, что это шаги людей, которые ворвутся в жизнь мою и моего отца.

-- Я готов принять их и в свою, - сказал Картон. - Я не делаю никаких вопросов и не ставлю никаких условий. Да, толпа огромная нагрянет на нас, мисс Манетт, и я вижу ее... при свете этой молнии. - Он прибавил эти слова в ту минуту, когда сверкнула яркая молния и осветила его фигуру во весь рост вытянувшуюся у окна.

-- И я слышу ее, - прибавил он после удара грома. - Вон гам несется она свирепая и неистовая!

Слова эти сопровождались ревом бури и шумом ливня, которые заставили его смолкнуть, так как нельзя было разобрать ни единого слова. Разразившаяся буря, сопровождаемая потоками дождя, навсегда осталась в памяти присутствовавших; непрерывный гром, ослепительная молния и дождь не прекращались до полуночи, когда небо прояснилось и взошла, наконец, луна.

возвращался всегда из Сого в Клеркенуэлль, была очень пустынная, а потому он всегда брал с собою Джерри, приходившого для этой цели за два часа.

-- Что это была за ночь! Такая ночь, Джерри, - сказал мистер Лорри - может вызвать и мертвых из могилы.

-- Я сам никогда не видел такой ночи, сэр.... и не увижу, надеюсь, - отвечал Джерри.

-- Спокойной ночи, мистер Картон, - сказал деловой человек. - Спокойной ночи, мистер Дарнэ. Придется ли нам еще всем вместе видеть когда нибудь такую ночь!

-----

Может быть. Может быть и в самом деле громадная толпа с шумом и ревом нагрянет на них.