Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
VII. Монсеньер в городе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. VII. Монсеньер в городе. (старая орфография)

VII. Монсеньер в городе.

Монсеньер, один из самых влиятельных вельмож при дворе, давал аудиенцию через каждые две недели в своем большом дворце в Париже. Монсеньер находился во внутренних покоях, в своем святилище, в Святом Святых, перед которым преклонялись люди, ждавшие приема. Монсеньер готовился пить шоколад. Монсеньер мог свободно глотать множество вещей и некоторые мрачные умы осмеливались предполагать, что он скоро проглотит и всю Францию. Но утренний шоколад не мог пройти в горло монсеньера без помощи четырех лакеев, не говоря уже о поваре.

Да!... Четыре человека подносили шоколад к устам монсеньера, все четыре в шитых ливреях, причем старший из них имел обыкновение носить у себя в кармане пару золотых часов, подражая благородной и священной привычке монсеньера. Первый лакей нес пред лицо священной особы чашку для шоколада, второй нес шоколад, сбивая его небольшим инструментом, предназначенным исключительно для этой цели, третий подавал любимую салфетку, четвертый (тот, что с часами) наливал шоколад. Монсеньеру было невозможно обойтись без кого нибудь из этой шоколадной свиты, чтобы не потерять высокого положения своего под небесами. Как глубоко обезчещен был бы его герб, сопровождай его шоколад всего только три человека; о двух нечего и говорить... Это была бы смерть.

Прошлую ночь монсеньер провел за небольшим ужином, где присутствовали восхитительные представительницы комедия и большой оперы. Монсеньер часто проводил ночи за небольшим ужином в самой увлекательной компании. Он был так нежен, так впечатлителен, этот монсеньер, что комедия и большая опера производили на него действие несравненно сильнее, чем все эти скучные государственные дела и государственные тайны, чем все нужды Франции. Это было великое счастье для Франции, какое могло быть лишь в странах, одинаково с нею благословенных! Счастлива была так же и Англия в незабвенные дни веселого Стюарта, который продал ее.

Все благороднейшия понятия монсеньера насчет общественной жизни сводились к тому, что надо предоставить ей идти своим порядком; что касается в частности государственных дел, то здесь убеждения монсеньера сводились к тому, что они должны идти по его пути... на пользу его власти и кармана. Благородные понятия монсеньера относительно собственных его удовольствий, общих и частных, сводились к тому, что весь мир должен принадлежать ему. Текст его заповеди гласил: "Земля и все её щедроты принадлежат мне, монсеньеру".

Мало-по-малу, однако, монсеньер пришел к тому заключению, что в дела его, как частные, так и общественные, замешались мещанския неурядицы, а так как он ничего не понимал ни в тех, ни в других, то он решил войти в союз с генеральным откупщиком. Ради государственных финансов, - потому, что монсеньер не понимал в них никакого толку и ему необходимо было предоставить вести их тому, кто понимал; - ради своих частных финансов - потому, что генеральный откупщик был богат, а монсеньер, потомок стольких поколений, живших в роскоши и богатстве, разорился. Для этой цели монсеньер взял свою сестру из монастыря, поспешив это сделать, пока она еще не постриглась в монахини, и выдал ее замуж за генерального откупщика, который был богат, но не знатен. Этот самый генеральный откупщик, держа в руках приличествующую его положению палку с золотым набалдашником, находился среди общества, заполнявшого собой приемные комнаты, где все преклонялось перед ним, за исключением родственников монсеньера, включая сюда и собственную жену его, которые смотрели на него с презрительным высокомерием.

Великолепный был барин, этот генеральный откупщик. Тридцать лошадей стояли у него в конюшнях, двадцать четыре лакея стояли у него в передней, шесть горничных прислуживали его жене. Как человек, который ничего не делал, а только грабил и обирал везде, где мог, генеральный откупщик являлся самым реальным лицом среди лиц, присутствовавших в этот день во дворце монсеньера.

Комнаты этого дворца, не смотря на свое изящество и всевозможные украшения, которые требовались вкусом и искусством того времени, были далеко не надежны. Достаточно было бы вспомнить о пугалах в рубищах и ночных колпаках, которые были там где то, (и не особенно далеко, так как башни Нотр-Дам, находившияся на одинаковом разстоянии от обеих крайностей, были видны и там и здесь), чтобы почувствовать насколько там было неспокойно. Но в доме монсеньера никому не было дела до этого. Здесь были военные офицеры, которые не знали военных наук; морские офицеры не имевшие никакого понятия о корабле; гражданские чины без всякого понятия о законах; духовные лица, погрязшия в пороках, с чувственными глазами, разнузданным языком и разнузданной жизнью; все они были поголовно непригодны для занимаемых ими должностей и все лгали немилосердно, утверждая, что они честно исполняют свои обязанности; но так как все они вращались в сфере монсеньера, то всех их и разсовали по таким должностям и местам, где они могли получить все, чего хотели. Таких здесь было десятки десятков. Не меньше было и таких людей, которые не имели прямого отношения к монсеньеру или правительству, как не имели отношения к чему бы то ни было реальному и не входили в число тех, кто идет прямой дорогой к какой нибудь благородной цели. Доктора, которые составили себе громадное состояние вкусными лекарствами против воображаемых и никогда не существовавших болезней, посмеивались над своими придворными пациентами, стоя в прихожей монсеньера. Прожекторы, открывавшие всевозможные средства против язв, разъедающих государство, за исключением средства для искоренения пороков, болтали, всякий вздор на ухо всем присутствующим на приеме у монсеньера. Неверующие философы, которые на словах переделывали весь мир и строили карточные вавилонския башни, чтобы взобраться на небеса, разговаривали с неверующими химиками, следившими неустанным оком за превращением металлов. Изысканные джентльмены аристократического происхождения, которые в это время, да и потом, были известны полным равнодушием своим ко всему, что должно интересовать человека, чувствовали себя в полном изнеможении на приеме монсеньера. Жены этих господ принадлежали также к самому утонченному светскому обществу, но ни один из шпионов, присутствовавших на приеме у монсеньера и составлявших добрую половину собравшейся у него компании, не мог бы отрыть среди этих ангелов ни одной женщины, которая по наружному виду своему была бы достойна названия матери. Вся роль их в этом отношении заканчивалась рождением на свет несносного создания - чего далеко не достаточно для осуществления роли матери - и больше оне ни о чем не заботились. Крестьянки брали к себе не любимых детей и воспитывали их, а очаровательные бабушки в шестьдесят лет одевались и ужинали так же, как и в двадцать.

Ложь, точно проказа обезображивала каждое человеческое существо, ждавшее выхода монсеньера. В одной из крайних комнат собралось полдюжины исключительных людей, которые уже в течение нескольких лет смутно чувствовали, что дела в общем обстоят очень плохо. Чтобы привести их до известной степени в порядок, половина этой полдюжины записалась в члены фантастической секты "конвульсионистов". Они стояли здесь и думали, не упасть ли им с пеною у рта, не начать ли бесноваться и вопить, чтоб этот эпилептический припадок мог послужить предзнаменованием того, что ждет монсеньера в будущем. Кроме этих дервишей, были еще другие три, которые поступили в секту, именующую себя "Центром Истины": члены этой секты утверждали, что человек давно уже удалился от центра истины, - это, положим не требовало доказательств, - но не вышел еще из круга и надо заботиться о том, чтобы он не только не вышел из круга, но, напротив, вернулся снова к его центру, чего можно достигнуть только постом и общением с духами. Многие из них действительно разговаривали с духами, но никогда и никто не узнал, что из этого вышло хорошого.

что все присутствующие должны наверное попасть в рай. Такие завитые, напудренные и взбитые волосы, такия нежные и так искусно подправленные и подкрашенные лица, такия изящные шпаги, такой нежный аромат, приятно ласкающий обоняние, должны были навсегда укрепить весь существующий строй. Эти изящные джентльмены аристократического происхождения носили множество брелоков из золота и драгоценных камней, которые колыхались при всяком движении и звенели, как маленькие колокольчики, о вон этот и шуршанье шелка, парчи и тонкого батиста производили в воздухе до того сильное движение, что оно несомненно должно было отодвинуть еще дальше предместье Сент-Антуана с его голодом и нищетой.

Одежда являлась, одним словом, волшебным талисманом, который удерживал все вещи на своих местах. Все были наряжены, точно готовясь к веселому и на веки нерушимому маскараду. Маскировались все, начиная от Тюильри, монсеньера, придворных, парламента, суда и всего общества (за исключением пугал в колпаках) до палача, который являлся для исполнения своих обязанностей завитой, напудренный, в костюме, обшитом золотыми галунами, в бальных башмаках и белых шелковых чулках. У виселицы и колеса - топор был тогда редкостью - мосье Пари, как принято было его называть в отличие от провинциальных собратьев его, как, например, мосье Орлеана, при исполнении своих обязанностей, всегда был в парадном костюме. Кто из присутствовавших на приеме монсеньера в этом тысяча семьсот восьмидесятом году по Рождестве Христове мог думать, что система управления, построенная на завитом и напудренном палаче, украшенном золотыми галунами, в бальных башмаках и белых шелковых чулках, заставит померкнуть многия присутствующия здесь звезды!

Монсеньер выпил, наконец, шоколад, и освободив четырех человек от их тяжелых обязанностей, Приказал распахнуть двери Святого Святых и вышел к ожидавшим его. Бог мой! Сколько унижения, лести, низкопоклонства, лицемерия, заискивания, рабства! Все до того преклонялись перед ним и телом, и душой, что ничего не оставалось даже и для Неба! Вот главная причина, почему поклонники монсеньера никогда и не утруждали небес.

Разсыпая слова обещания и приветливые улыбки, шепнув что то на-ухо одному рабу, пожав руку другому, монсеньер торжественно проследовал через все комнаты, вплоть до самой отдаленной, где находились приверженцы "Центра Истины". Здесь он повернулся и отправился обратно и шествовал тем же шагом до святилища, где его ждали гении шоколада. Он вошел туда и его больше не видели.

Прием кончился, в воздухе поднялась небольшая буря и драгоценные колокольчики зазвенели вниз по лестнице. Скоро никого не осталось из бывшей здесь толпы, за исключением одного человека, который держал шляпу под мышкой, а в руках табакерку и медленно двигался к выходу между двумя рядами зеркал.

и стал спускаться с лестницы.

Это был человек лет около шестидесяти очень хорошо одетый, надменный и с лицом, напоминавшим маску. Бледность этого лица поражала своею прозрачностью; все черты его были тонко обозначены, и выражение их было точно застывшее. Красивый нос был слегка сдавлен над каждой ноздрей; на всем лице только одни эти углубления менялись иногда. Они то меняли свой цвет, то расширялись или суживались, как бы под давлением едва заметной пульсации, и тогда все лицо принимало выражение лукавства и жестокости. Присматриваясь к нему внимательно, можно было заметить ту же особенность и в линиях вокруг рта и вокруг орбит глаз, которые были узки и горизонтальны; линии эти еще более усиливали упомянутое выражение, но в общем лицо это было красивое и замечательное.

Спустившись по лестнице, этот человек сел в карету и уехал. Мало кто разговаривал с ним во время приема; он стоял несколько в стороне от других, и монсеньер был менее радушен с ним, чем с другими. Ему, повидимому, было очень приятно видеть, как простой народ разсыпался во все стороны, завидев его лошадей и часто еле-еле успевая отбежать в сторону, чтобы не быть раздавленным. Кучер его гнал лошадей, точно собираясь натиском их опрокинуть неприятеля, но безпечность эта не изменила застывшого выражения лица его господина и не вызвала ни единого слова на его уста. Даже и в том глухом городе и в тот немой век начинали уже раздаваться громкия жалобы на то, что надменные патриции разъезжают по узким улицам без тротуаров и самым варварским образом калечат простой народ. Немногие, однако, безпокоились и думали об этом, а потому здесь, как и но всех других случаях было предоставлено презренным творениям выпутываться из беды, как они хотят.

Карета неслась по улице с треском и стуком и с самым безчеловечным презрением ко всему окружающему, - явление совершенно непонятное в наше время. Женщины визжали, убегая от нея, мужчины хватали друг друга и спешили оттащить детей с дороги. Но вот в ту минуту, когда карста поворачивала за угол вблизи фонтана, одно из её колес подскочило; раздался громкий крик нескольких голосов и лошади вслед за этим поднялись на дыбы.

Не будь последняго обстоятельства, карета вряд ли остановилась бы; в то время кареты часто мчались вперед, а раненные и искалеченные без всякого внимания оставлялись позади. Да и что-же тут такого? Испуганный лакей вскочил с своего места и двадцать рук схватили лошадей под уздцы.

Какой то высокий человек в ночном колпаке выхватил комочек из под ног лошадей, положил его на ступеньку фонтана и, упав лицом в грязь и воду, завыл точно дикий зверь.

-- Извините, господин маркиз, - униженным тоном сказал какой то человек в лохмотьях, - это ребенок...

-- Зачем же он поднял такой отвратительный вой? Его это ребенок, что-ли?

-- Простите, господин маркиз... такая жалость... да, его.

ухватиться за эфес своей шпаги.

-- Убит! - крикнул высокий человек в диком изступлении, поднимая руки над головой и в упор глядя на маркиза. - Мертвый!

Толпа окружила карету и смотрела на господина маркиза. В этих глазах, устремленных на него, ничего не было видно, кроме любопытства, но ни гнева, ни угрозы. Никто не говорил ни единого слова; после первого крика, все стихло и стояло молча. Голос приниженного человека, который говорил перед этим, был так глух и робок от чрезмерной приниженности. Господин маркиз окинул всех презрительным взглядом, точно крыс, вылезших из своих нор.

Он вынул кошелек.

-- Удивительно, право, - сказал он, - как это вы никогда не заботились ни о себе, ни о детях ваших. И вечно кто нибудь из вас попадается на дороге. Могу ли я, скажите, знать, что делают мои лошади? Вот! Дайте ему это.

"Мертвый!"

Его остановил быстро подошедший к нему человек, перед которым вся толпа разступилась. Увидя его, несчастный бросился к нему, положил ему голову на грудь и, плача и рыдая, указывал ему на фонтан, где несколько женщин стояли над неподвижным комочком и с сожалением смотрели на него. Оне молчали, как и мужчины.

-- Все знаю уже, все! - сказал вновь пришедший. - Будь мужествен, Гаспар! Бедному малютке лучше было умереть, чем жить. Он умер моментально, без всяких страданий. Мог ли быть, хотя один счастливый час в его жизни?

-- Вы, повидимому, философ, - сказал маркиз улыбаясь. - Как вас зовут?

-- Меня зовут Дефаржем.

-- Продаю вино, господин маркиз.

-- Получите, философ и продавец вина, - сказал маркиз, бросая вторую золотую монету, - можете пропить ее.

Не удостоив больше ни одним взглядом окружающую его толпу, господин маркиз откинулся назад и собирался уже уезжать с видом джентльмена, который случайно разбил какую то вещь и уплатил за нее, когда его самодовольствие было вдруг нарушено брошенной в окно кареты и упавшей к его ногам монетой.

-- Стой! - крикнул господин маркиз, - держи лошадей! - Кто бросил монету?

-- Собаки! - сказал маркиз покойно и не изменяя выражения своего лица, за исключением углублений над ноздрями. - Я бы охотно раздавил и стер всех вас с лица земли. Знай я только, кто бросил мне эту монету и будь этот разбойник по близости, я бы приказал раздавить его колесами.

Среди несчастного, забитого народа, знавшого слишком хорошо по собственному опыту, на что способен был такой человек, стоящий вне закона, не поднялся ни один голос, ни одна рука, ни один глаз. Да, между мужчинами, ни один. Зато женщина, которая вязала, спокойно подняла глаза и смотрела прямо в лицо маркизу Но, к чести его будь сказано, надменные глаза его лишь мельком взглянули на нее, как на всех других. Откинувшись назад, он громко крикнул: - "Пошел!"

Карета умчалась, а за нею помчались и другия кареты в том же направлении; министры, государственные чины, генеральные откупщики, доктора, юристы, духовенство, большая опера, комедия, весь, одним словом, блистательный маскарад. Крысы выползли из своих нор, чтобы поглазеть на них и глазели целыми часами; солдаты и полиция становились между людьми и великолепным зрелищем, но они прятались за ними и смотрели между ними. Отец давно уже унес свой комочек и спрятался куда то с ним, а женщины, которые с таким сожалением смотрели на комочек, когда он лежал на ступеньке фонтана, сидели теперь, посматривая на воду и на мчащийся мимо маскарад, и только одна из них стояла по прежнему неподвижно и вязала, вязала с упорством судьбы. Вода фонтана текла, река текла, день превратился в вечер, жизнь в городе согласно общему правилу двинулась к смерти, ибо время и прилив не ждут позволения человека, крысы прижались друг к другу и заснули в темных норах, а маскарад в полном блеске сидел за ужином, предоставляя событиям идти своим порядком.