Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
VIII. Монсеньер в деревне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. VIII. Монсеньер в деревне. (старая орфография)

VIII. Монсеньер в деревне.

Перед нами красивый ландшафт с золотистой, но не обильной рожью. Полосы жалкой ржи, полосы жалкого гороха и бобов, полосы самых грубых хлебов и кормовых растений, вместо тучной пшеницы. Бездушна была природа, и бездушны были мужчины и женщины, которые обрабатывали её произведения, чувствуя непреодолимое желание предаться ленивому прозябанию, с которым им мешали бороться уныние и отчаяние.

Господин маркиз в своей дорожной карете, (которая могла бы быть легче), запряженной четверкой почтовых лошадей и управляемой двумя почтальонами, тяжело поднимался по крутому склону горы. Краска на лице господина маркиза не должна была служить позором его высокому происхождению; она происходила не извнутри, а была вызвана внешним обстоятельством, не подлежащим никакому контролю, а именно заходом солнца.

Лучи заходящого солнца так ярко освещая внутренность кареты, что сидевший в ней казался пурпуровым, когда карста добрались до верхушки горы.

Солнце, действительно стояло совсем низко и начинало уже закатываться. Когда колеса затормозили и карета стала медленно спускаться с горы, окруженная целым облаком пыли, красный оттенок быстро исчез; солнце и маркиз спустились вместе и когда убрали тормаз, не осталось ни единого пурпурового луча.

Зато осталась неровная, открытая и дикая местность, небольшая деревушка у подошвы горы, а за ней широкая и крупная дорога, церковь с колокольней, ветряная мельница, лес для охоты и скала, а на ней крепость, превращенная в тюрьму. Маркиз смотрел на все эти предметы, постепенно покрывавшиеся тьмою надвигающейся ночи, с видом человека, который находится вблизи своею дома.

В деревне была одна только жалкая улица с жалкой пивоварней, с жалким кожевенным заводом, жалкой таверной, с жалкой почтовой станцией для перемены лошадей, жалкою водокачкою и с жалким народом, вдобавок. Все люди были здесь бедны; многие сидели у своих дверей, очищая шелуху с луковиц, которые они готовили к ужину; некоторые стояли у воды и мыли листья, травы и другия произведения земли, годные в пищу. Не трудно было отыскать причины, сделавшия их такими бедными: - подать на государство, подать на церковь, подать владельцу, подать местная, подать общая, плата туда, плата сюда, как это видно было по небольшим надписям в деревушке. Удивительно было, что подати эти не поглотили еще жалкой деревушки.

Детей было очень мало, а собак совсем не было. Что касается мужчин и женщин, то им не оставалось другого выбора на земле, как жить в маленькой деревушке вблизи ветряной мельницы и питаться самой скудной пищей, лишь бы поддержат свою жизнь или умереть в темнице на скале.

Курьер, мчавшийся впереди и щелканье бичей, которые подобно змеям взвивались в вечернем воздухе над головами кучеров, возвестили приближение господина маркиза, который, точно все фурии неслись за ним, подъехал к почтовой станции. Крестьяне, стоявшие у водокачки, оставили свою работу, чтобы взглянуть на него. Он взглянул на них и увидел, хотя не вполне сознавая это, изможденные лица и исхудалое тело, что дало повод к тому, чтобы французская худоба сделалась пословицею в Англии, пережившей истину более чем на сто лет.

Господин маркиз окинул взором смиренные лица, склонившияся перед ним так же, как он сам недавно склонялся перед монсеньером, с тою только разницею, что лица эти склонялись страданием, а не просьбой. К группе крестьян подошел в эту минуту седой рабочий.

-- Подать сюда этого малого! - сказал маркиз курьеру.

Малого двинули вперед; он держал шайку в руках. За ним двинулись и другие, желая послушать, как это сделала тогда чернь у фонтана в Париже.

-- Я проехал мимо тебя но дороге!

-- Точно так, монсеньор! Я имел честь пройти мимо вас по дороге.

-- Ты подымался на гору и мы встретились на верхушке её?

-- Истинная правда, монсеньор!

-- Ты зачем смотрел тогда так пристально?

-- Я смотрел на человека, монсеньер!

Он замолчал и указал синей рваной шапкой своей под карету. Все склонились и стали смотреть под карету.

-- Извините, монсеньер; он висел на цепи тормаза.

-- Кто? - спросил путешественник.

-- Человек, монсеньер!

-- Чорт бы побрал этих идиотов! Как зовут человека? Ты ведь должен знать всех живущих в этой местности! Кто быль он?

-- Простите, монсеньер! Он был не здешний. Клянусь жизнью, я никогда не видел его.

-- Висел на цепи? И не задохнулся?

-- С милостивого позволения вашего, в этом то и все чудо, монсеньер? Голова его висела... вот так.

Он повернулся боком к карете, наклонился так, что лицо его обратилось вверх, а голова откинулась назад; затем онт выпрямился, скомкал шапку в руке и поклонился.

-- На кого он походил?

-- Монсеньер, он был белее мельника. Весь покрытый пылью он был белехонек, как привидение, и высокий, как привидение.

Картина, нарисованная рабочим, произвела глубокое впечатление на маленькую толпу; все глаза, не переглядываясь ни секунды друг с другом, повернулись в сторону господина маркиза, думая, быть может, увидеть какое нибудь привидение у него на совести.

-- Нечего сказать хорошо поступил ты, - сказал господин маркиз, - видел вора, сопровождавшого мою карету и не потрудился открыть своей громадной пасти! Эй! придержите-ка его, Габелль!

Мосье Габелль был почтарь и кроме того исполнял обязанности сборщика податей. Он с рабской поспешностью вышел из дверей станции, чтобы присутствовать при допросе и самым оффициальным образом держал допрашиваемого за рукав.

-- Эй! Отойдите в сторону! - сказал мосье Габелль.

-- Присмотрите за ним, если он вздумает остаться у вас на ночь в деревне, да постарайтесь увериться, честным ли он занимается ремеслом, Габелль!

-- Монсеньер, я всегда счастлив, когда могу исполнить ваше приказание.

-- Никак он убежать? - Где он этот проклятый?

Проклятый оказался под каретой вместе с полдюжиной товарищей, которым он показывал шапкой на цепь. Полдюжины других товарищей бросились к нему, вытащили из под кареты и, еле переводя дух, притащили его к господину маркизу.

-- Отвечай-ка, олух, куда убежал человек, когда мы остановились, чтобы затормозить колеса?

-- Посмотрите за ним, Габелль! Пошел!

Полдюжины людей, все еще продолжавших осматривать цепь, как бараны, оставались между колесами; когда послений неожиданно завертелись, они еле еле успели спасти свои шкуры и кости. Не успей они заметить этого во время, они не отделались бы так счастливо.

Лошади во весь карьер помчались из деревни по крутому склону горы, находившейся за нею, скоро замедлили бег и пошли шагом; карета, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно подымалась вверх среди нежных благоуханий летней ночи. Тысячи мелких мошек, точно фурии, носились вокруг почталионов, которые поправляли концы своих бичей; лакей шел рядом с лошадьми, а далеко впереди слышался стук копыт лошади ехавшого курьера.

На самом крутом месте горы находилось кладбище, где виднелся большой крест с фигурой распятого на нем Спасителя. Фигура эта была вырезана из дерева каким то неопытным деревенским скульптуром, который, по всей вероятности, делал ее с натуры.... с самого себя, быть может.... такая она была тощая и худая.

У этой скорбной эмблемы страданий, которые становятся все ужаснее и ужаснее, хотя не достигли еще самой высокой точки своей, стояла на коленях женщина. Она повернула голову, когда карста поровнялась с нею, вскочила на ноги и подошла к её дверце.

-- Монсеньер, это вы! Монсеньер, просьба!

Вскрикнув от нетерпения, но нисколько не изменив выражения своего лица, монсеньер выглянул из окна кареты.

-- Что такое? В чем дело? У вас всегда просьбы.

-- Монсеньер! Ради любви к милосердому Богу! Мой муж, лесник....

-- Он все уплатил, монсеньер! Но он умер.

-- Ну, так что ж! Теперь он покоен... Не могу же я воскресить его.

-- Увы, нет, монсеньер! Но он лежит вон там, под пучком жалкой травы.

-- Ну?

-- Ну, дальше?

Она выглядела совсем старухой, не смотря на то, что была молода. Все в ней указывало на страшное горе; во время разговора она со страстной энергией ломала свои жилистые и узловатые руки, а затем клала одну из них на дверцу кареты нежно, ласково, как будто бы это была человеческая грудь, которая должна была почувствовать её мольбу.

-- Монсеньер, выслушайте меня! Монсеньер, выслушайте мою просьбу! Мой муж умер от голода: много умирает от голода и многие еще умрут от голода.

-- Что ж с этого? Не могу же я всех накормить!

Место это могут забыть и его не найдут, когда я умру от той же болезни, чтобы положить меня рядом с ним. Монсеньер, покойников так много, и так скоро они все пребывают один за другим. Монсеньер! Монсеньер! Монсеньер!

Лакей оттолкнул ее от дверец кареты, почтальоны крикнули на лошадей и карета помчалась рысью. Женщина осталась позади, а монсеньер, снова погоняемый фуриями, быстро уменьшал пространство, остававшееся между ним и его замком.

Благоухание летней ночи наполняло все кругом него так же безстрастно, как наполняло оно все кругом грязной, рваной и тощей толпы у водокачки, неподалеку оттуда, где он ехал; там стоял до сих пор рабочий, чинивший дорогу, и с помощию своей синей шапки, без которой он был ничто, рассказывал им о человеке, похожем на привидение, до тех пор, пока не надоел им. Мало-по-малу, один но одному, они шили от него и огоньки замелькали в их маленьких избушках. Когда огоньки эти погасли, на небе показались звезды, так что казалось, будто огоньки эти не погасли, а понеслись кверху и превратились в звезды.

Тем временем господин маркиз увидел наконец очертания большого с высокой крышей дома и тени деревьев, нависших над ним. Темные тени исчезли скоро при свете факелов, когда карста остановилась у ворот замка, которые распахнулись перед маркизом.

-- Мосье Шарль, которого я жду, приехал из Англии?