Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
IX. Голова Горгоны.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. IX. Голова Горгоны. (старая орфография)

IX. Голова Горгоны.

Замок маркиза представлял собою целую массу тяжелых строений с большим двором, вымощенным камнем и двумя широкими каменными лестницами, которые заканчивались одной общей террасой у главного входа. Все было из камня: каменные баллюстрады, и каменные урны, и каменные цветы, и каменные лица людей, и каменные головы львов. Можно было подумать, что два века тому назад, когда выстроен был этот замок, сюда явилась сама медуза Горгона и взором своим превратила все в камень.

Выйдя из кареты, маркиз стал подыматься по низким ступенькам широкой лестницы, при свете факела, который несли перед ним. Свет факела разсеял тьму и вызвал громкое неудовольствие со стороны совы, сидевшей на крыше одной из надворных построек, целая масса которых виднелась в стороне между деревьями. Погода была до того тихая, что факел, который несли по лестнице, и факел, который держали у парадного входа, горели так покойно, как будто они были в закрытой комнате, а не на открытом воздухе. Не слышно было ни единого звука, кроме крика совы, да шума воды фонтана, падающей в каменный бассейн; это была одна из тех темных ночей, когда все в природе надолго задерживает свое дыхание, затем облегчает себя долгим, глубоким вздохом и снова стихает.

Большая дверь захлопнулась за маркизом и он вступил в мрачную переднюю с древними рогатинами, мечами и охотничьими поясами; мрачнее всего выглядели здесь тяжелые хлысты и плети, тяжесть которых в минуты гнева их господина испытали на себе многие люди, давно уже отправившиеся на покой, благодаря своей благодетельнице смерти.

Пройдя мимо больших комнат, где было темно и которые были закрыты на ночь, маркиз, предшествуемый факелом, поднялся по лестнице и остановился у дверей в корридоре. Двери распахнулись и он вошел в свои покои, состоящие из трех комнат: спальни и двух других. Это были высокия комнаты со сводами, с холодными полами без ковров, с большими поленьями дров в камине, приготовленными для топки зимою и со всякими предметами роскоши, приличествующими званию маркиза. Вся окружающая роскошная обстановка была в стиле предпоследняго из Людовиков, поколение которых никогда, повидимому, не должно было прекратиться. Были здесь и другие предметы, которые могли служить иллюстрацией древней истории Франции.

В последней из трех комнат был накрыт стол и приготовлено два прибора для ужина. Это была круглая комната и находилась она в одной из четырех башень замка, верхушки которых были устроены в виде гасилок. Здесь находилось всего только одно окно; оно было открыто настежь, но завешено спущенными деревянными жалузи, так что ночная тьма проглядывала сквозь них узкими, черными горизонтальными линиями, которые чередовались с более широкими линиями каменного цвета.

-- Мой племянник, - сказал маркиз, следя за тем, как ему готовили ужин, - говорят, не приехал еще?

Нет не приехал, но его ждут вслед за монсеньером.

Ага! Вряд ли он приедет сегодня вечером. Оставьте, впрочем, стол, как он есть. Я буду готов через четверть часа.

Монсеньер был, действительно, готов через четверть часа и сидел один за поданным ему роскошным ужином. Стул его стоял против окна; кончив бульон он налил себе стакан бордо и поднес было его к губам, но снова поставил на стол.

-- Что это? - спросил он совершенно покойным голосом, всматриваясь внимательно в черные и каменные горизонтальные линии окна.

-- Монсеньер?.. Чего извозите?....

-- С той стороны жалузи, что-то... откройте их!

Жалузи были открыты.

-- Ну?

-- Ничего нет, монсеньер! Кроме деревьев и ночной тьмы ничего не видно.

Слуга, говоривший это, открыл жалузи и несколько минут внимательно всматривался в непроницаемую тьму, а затем, повернувшись к ней спиной, ждал дальнейших приказаний.

-- Хорошо, - сказал невозмутимый маркиз, - закройте окно.

Слуга исполнил приказание и маркиз снова принялся за ужин. Он уже был на половине его, когда услышал стук колес и стал прислушиваться, продолжая держать стакан в руке. Стук слышался все ближе и ближе и наконец стих у подъезда.

-- Спросите, кто приехал?

Это приехал племянник монсеньера. Он выехал утром и отстал всего на несколько миль от монсеньера. Пространство это между ними быстро уменьшалось, но все же не настолько быстро, чтобы догнать монсеньера. Он узнал на почтовой станции, что монсеньер едет впереди.

Приказано было передать ему (от имени монсеньера), что ужин ждет его и его просит пожаловать. Немного погодя он вошел. Это был молодой человек, известный в Англии под именем Чарльза Дарнэ.

-- Вы только вчера уехали из Парижа, маркиз? - спросил молодой человек, занимая предназначенное ему место у стола..

-- Вчера. А вы?

-- Я прямым путем

-- Из Лондона?

-- Да.

-- Долго вы ехали, однако, - сказал, улыбаясь, маркиз.

-- Напротив... Я прямо из Лондона.

-- Простите, пожалуйста! Я не хотел сказать, что вы долго ехали, но что вы долго не приезжали.

-- Меня задержали.... - племянник остановился на минуту я затем продолжал, - разные дела.

-- Без сомнения, - вежливо отвечал дядя.

В присутствии слуги ничего больше не было сказано, кроме этих слов. Когда же подали кофе и они остались вдвоем, то племянник, поднял глаза на дядю и взглянул ему прямо в лицо, красивое, как маска, и начал разговор.

-- Я вернулся, маркиз, как вы, вероятно, догадываетесь, ради того дела, которое заставило меня уехать. Из за него я едва не подвергся большой и неожиданной опасности; но оно настолько священно для меня, что угрожай оно мне смертью, я и тогда не колебался бы ни на одну минуту.

-- Ну, уж и смертью, - сказал дядя, - нет надобности говорить о смерти.

-- Сомневаюсь, - отвечал племянник, - чтобы вы удержали меня даже и в том случае, если бы это привело меня на самый край могилы.

Сдавленная места над ноздрями маркиза углубились, тонкия, прямые линии удлиннились, усилив жестокое выражение лица и придав ему еще более зловещий вид. Дядя сделал грациозный жест безмолвного протеста, что указывало скорее на благовоспитанность, чем на желание разуверить.

-- Одним словом, - продолжал племянник, - насколько мне известно, вы все свои усилия употребляете на то, чтобы придать еще более подозрительный вид тем подозрительным обстоятельствам, которые окружают меня.

-- Нет, нет, нет! - сказал дядя.

-- Но как бы там ни было, - продолжал племянник, недоверчиво посматривая на дядю, - я прекрасно знаю, что вся дипломатия ваша сводится к тому, чтобы помешать мне всеми возможными средствами, в выборе которых вы не задумаетесь.

-- Друг мой, я говорил вам это, - сказал дядя с легким подергиванием в углублениях носа. - Сделайте мне одолжение и припомните, что я уже давно говорил вам это.

-- Помню.

-- Благодарю вас, - сказал маркиз мягким голосом, звуки которого, точно музыка пронеслись по воздуху.

-- Говоря откровенно, дядюшка, - продолжал племянник, - я глубоко уверен в том, что только одно несчастье ваше, а мое счастье, спасли меня от тюрьмы во Франции.

-- Я уверен, что не будь вы в немилости при дворе, мрачным гнетом нависшей над вами втечении нескольких лет, то вы, с помощью lettre de cachet {Тайный приказ о заключении без суда и следствия, - мера широко применявшаяся в дореволюционный период истории Франции.} давно бы уже отправили меня в тюрьму.

-- Весьма возможно, - сказал дядя с полнейшим хладнокровием. - Ради чести нашей фамилии, я готов был бы решиться и на такое неудобное для вас мероприятие. Прошу извинить!

-- К счастью для себя я вижу, что на вчерашнем выходе вас приняли, по обыкновению, холодно, - заметил племянник.

-- Не могу сказать, мой друг, чтобы это был к счастью, - отвечал дядя с утонченной вежливостью. - Я не уверен в этом. Преимущество уединения в том именно и заключается, что оно дает прекрасный случай для размышления, которое может повлиять на нашу судьбу гораздо больше, чем мы сами повлияем на нее. Впрочем, в этот предмет не стоит углубляться. Вы сказали, что я в немилости. Такие пустяки только усиливают значение и честь фамилии; ведь все эти мелкия милости, которые только стесняют вас, являются либо следствием корыстолюбия или добываются неотступными просьбами. Их жаждут многие, но получают сравнительно немногие! Раньше этого не было, но теперь все во Франции изменилось к худшему. В руках наших предков были и жизнь и смерть окружающей их черни. Сколько этих собак вытащили из этой самой комнаты на виселицу! А в той вот комнате (моей спальне) закололи одного негодяя за то, что он осмелился дерзко заявить требование на уважение к его дочери.... "его" дочери! Мы потеряли много привиллегий; теперь в моде новая философия и защищая в настоящее время свое положение, мы можем (я говорю только можем), навлечь на себя большие неприятности. Все это очень скверно!

Маркиз взял щепотку табаку и покачал головой.

-- Мы так защищали свое положение в старое время и защищаем его и теперь, - сказал племянник, - что нет, кажется, во всей Франции другого имени, которое пользовалось бы такою ненавистью, как наше.

-- Будем надеяться, что это так, - отвечал дядя.- -Ненависть к высшим вызывается невольным уважением к ним низших.

-- Нет ни одного лица во всей стане кругом нас, - продолжал племянник тем же печальным тоном, - на котором мелькнула бы хотя тень уважения к нам; кроме страха и унижения вы ничего не увидите на всех этих лицах.

-- Справедливая дань величию фамилии, - сказал маркиз, - следствие того, как поддерживала фамилия свое величие, вот и все! - Маркиз взял вторую щепотку табаку и положил одну ногу на другую.

Но когда племянник его облокотился на стол и, закрыв глаза щукою глубоко задумался, на непроницаемой маске, сбоку смотревшей на него, появилось вдруг выражение жестокости и ненависти, которое трудно было согласовать с его кажущимся равнодушием.

-- Самая верная философия это обуздание. Чувства страха и раболепия, - продолжал маркиз, - заставят этих собак повиноваться плети до тех пор, пока вздымается к небу эта крыша, - и он взглянул вверх.

Не так долго, как думал маркиз. Имей он возможность теперь же увидеть, что будет через несколько лет с его замком и полусотней подобных ему замков, он вряд ли узнал бы свой дом в обгорелых дымящихся развалинах. Что касается крыши, которою он так гордился, то к удивлению своему он увидел бы, что она вздымается к небу, но только иным способом, а именно, в виде пуль, вылитых из её свинца и летящих к небу из сотен тысяч мушкетов.

-- Я желаю во что бы то ни стало, - сказал маркиз, - отстоять честь своей фамилии, если вы не хотите этого. Но вы, вероятно, очень устали? Не довольно ли разговоров на сегодня?

-- Еще минуту.

-- Час, если угодно.

-- Маркиз, - сказал племянник, - мы сделали много зла и пожинаем теперь плоды этого зла.

-- "Мы" сделали зло? - повторил маркиз с недоумением, указывая пальцем сначала на племянника, а потом на себя.

-- Наша фамилия.... наша почтенная фамилия, честь которой имеет такое важное значение для нас обоих.... и разными путями. Еще при жизни моего отца мы творили зло, делая несчастным каждое живое существо, которое осмеливалось стать между нами и нашими удовольствиями. Но зачем я говорю о том времени, когда жил мой отец? Ведь это же было и ваше время. Могу ли я отделить от моего отца брата близнеца, его наследника и преемника, от себя самого, наконец?

-- Смерть сделала это, - сказал маркиз.

-- И оставила меня, - отвечал племянник, - связанным с таким порядком вещей, который наводит на меня ужас, потому что я сознаю себе ответственным за него и в то же время безсильным. Я дал слово исполнить последнюю просьбу, сошедшую из уст моей матери, повиноваться последнему взгляду этой бедной матери, которая просила меня быть милосердым и загладить все прошлое. Но я не нахожу нигде ни поддержки, на участия.

-- Если дело идет обо мне, племянник, - сказал маркиз, притрагиваясь к его груди своим указательным пальцем, - они стояли теперь подле камина, - то можете быть уверены, у меня вы ее не найдете.

Еще раз притронулся он пальцем к его груди, как будто бы этот палец был шпагой, которой он не прочь был бы проколоть его насквозь.

-- Друг мой, я умру, защищая тот порядок, при котором я прожил всю жизнь. Он взял щепотку табаку и положил в карман табакерку.

-- Надо быть благоразумным, - прибавил он и позвонил в колокольчик, стоявший на столе, - и подчиняться своей судьбе. Вы что то задумались, мосье Шарль?

-- Это имение и Франция навсегда потеряны для меня, - сказал племянник, - я отказываюсь от них.

-- Имеете ли вы право отказываться от того и другого? От Франции, пожалуй, но от имения? Говорить то об этом на стоит, положим. Но ваше ли оно?

-- Я не имел никакого намерения предъявлять своих прав на него, но перейди оно ко мне завтра

-- Смею надеяться, что это невозможно.

--...или лет через двадцать...

-- Много чести для меня, - сказал маркиз, - впрочем, предположение это я предпочитаю.

--...я бы отказался от него и жил бы в другом месте и на другия средства. Это небольшая уступка. Пустота и развалины кругом.

-- Будто-бы? - сказал маркиз, оглядывая роскошную комнату.

-- Для глаз, конечно, это красиво, но вглядитесь хорошенько в самую сущность, и при дневном свете, и увидите полное разрушение, вследствие дурного управления, насилия, долгов, залогов, угнетения, голода, нищеты и страданий.

-- А!.. - воскликнул маркиз крайне довольным тоном.

-- Если оно когда либо перейдет ко мне, то я непременно передам его кому нибудь другому, который сумеет, быть может, снять грузно лежащую на нем тяготу, если только это возможно; быть может, народ, который не может оставить этого места и который был угнетен до последней степени терпения, будет менее страдать в следующем поколении. Но оно не для меня. На нем лежит проклятие, как и на всей земле.

-- А вы? - спросил дядя. - Простите мое любопытство, но как же вы намерены жить с вашей новой философией?

-- Я буду жить, как живут и другие мои соотечественники с таким же происхождением на плечах... Я буду работать.

-- В Англии... например?

-- Да. Честь фамилии, маркиз, не пострадает через меня в этой стране. Я ношу там другое имя.

Звонок маркиза означал приказание, чтобы осветили соседнюю спальню и теперь яркий свет проникал через смежную дверь. Маркиз взглянул в ту сторону и прислушивался до тех пор, пока шаги лакея не стихли вдали.

-- Англия очень привлекательна для вас, хотя вы, кажется, не особенно процветали там, - сказал маркиз, с улыбкой поворачиваясь к племяннику.

-- Я уже сказал вам, что во всем, что касается моего процветания, я обязан вам. Во всем остальном Англия была мне убежищем.

-- Англичане всегда хвастаются тем, что многие находят убежище у них. Знаете ли вы одного соотечественника нашего, который нашел там себе убежище? Доктора?

-- И дочь?

-- Да.

Когда он после этих слов, в которых звучать какой то таинственный намек, склонил свою голову, чтобы отвесить вежливый поклон, по лицу его пробежала странная улыбка, и все это неприятно поразило глаза и уши его племянника. В ту же минуту все тонкия прямые линии вокруг глаз и губ маркиз, а также углубления на носу его передернулись и придали ему выражение дьявольского сарказма.

-- Да, - повторил маркиз. - Доктор с дочерью. Да. Так начинается новая философия. Вы устали. Спокойной ночи!

Прочесть что либо на этом лице было так л;е невозможно, как прочесть что либо и на каменных лицах снаружи замка. Племянник тщетно всматривался в него, направляясь к дверям.

-- Спокойно ночи! сказал дядя. - Надеюсь иметь удовольствие видеть вас завтра утром. Спокойной ночи! Посветите моему племяннику до его спальни. И сомните моего племянника в его кровати, если желаете, - прибавил он про себя и затем снова позвонил, чтобы явился лакей в его собственною спальню.

или как заколдованный злой маркиз в одной сказке, который превращался по временам в тигра, а затем снова принимал человеческий образ.

Он ходил из одного угла своей роскошной комнаты в другой и в уме его невольно проходили некоторые эпизоды сегодняшняго дня; медленный подъем на гору перед заходом солнца, заход солнца, спуск, мельница, тюрьма на скале, деревушка в долине, крестьяне у колодца, рабочий, чинивший дорогу, указывающий синей шайкой на цепь под каретой. Деревенская водокачка вызвала воспоминание о фонтане в Пиринге, о маленьком комочке на его ступеньке, о женщинах, склонившихся над ним, о высоком человеке, который поднял руки и кричал: "Мертвый!"

-- Теперь я остыл, - сказал маркиз, - пора в постель.

Он оставил одну зажженную свечу на камине, и задернул

газовый полог своей кровати. Все было тихо кругом и только когда он засыпал, тишина эта нарушилась одним его глубоким вздохом.

на тот крик, какой ей приписывают поэты. Но такова уж привычка всех этих упрямых тварей не делать того, что раз навсегда определили им люди.

Три часа подряд смотрели каменные лица львов и людей неподвижными глазами во мраке ночи. Непроглядная тьма окутала всю местность, непроглядная тьма навеяла глубокий сон на все окружающее. На кладбище было так темно, что маленькия кочки жалкой травы слились почти в одну сплошную массу; можно было подумать, что фигура на кресте спустилась вниз, потому что её совсем не было видно. В деревушке спали и сборщики податей и те, которые платили подати. Им снились, пожалуй, богатые пиршества, какие снятся всем голодным довольство и покой, как загнанным рабам и волам, запряженным в ярмо, и они спали спокойные, сытые и свободные.

Вода в деревенской водокачке текла невидимо и неслышно и вода фонтана в замке текла так же невидимо и неслышно... как минуты, уносимые временем текли и уносились три часа подряд. Затем сероватая вода их подернулась светом и глаза на каменных лицах замка стали видны.

Становилось все светлее и светлее, пока, наконец, лучи восходящого солнца не осветили верхушек неподвижных деревьев и не засияли на вершине горы. При свете их, вода фонтана в замке превратилась в кровь, а каменные лица стали пурпуровые. Отовсюду неслись звонкия и громкия песни птичек, а на источенном временем подоконнике большого окна в спальне маркиза сидела крошечная птичка и заливалась сладкой песенкой. Находившееся по близости от нея каменное лицо с открытым ртом и опущенной нижней челюстью, казалось, с удивлением и ужасом уставилось на нее.

Но вот солнце взошло и в деревне началось движение. Окна в хижинах отворялись, снимались засовы с ветхих дверей и люди выходили на чистый воздух, дрожа от утренней прохлады. Все население деревушки принялось за свою обычную тяжелую работу; дни отправились за водой, другие в поле; в одном месте мужчины и женщины копали, в другом - мужчины и женщины выгоняли скот, - тощих коров, - в поле, где трава росла лишь но окраинам дороги. В церкви и у креста молились две, три фигуры; какая то корова в ожидании, пока они кончат молитвы, спешила позавтракать травой, росшей у подножия креста.

плечо на двери, откуда лились свет и утренняя прохлада, листья заискрились росой и зашелестели о железные решетки окон, собаки запрыгали на цепях, ожидая с нетерпением, пока их отвяжут.

Все это было обычным проявлением жизни и повторялось каждое утро. Но были ли таким же обычным явлением набат в большой колокол замка, беготня вверх и вниз по лестнице, испуганные люди на террасе, растрепанные фигуры, бегающия взад и вперед, поспешное седланье лошадей и скачка во весь опор?

И какой ветер успел дать знать об этом седому рабочему, который занимался уже починкой дороги на вершине горы позади деревни, тогда как на камне лежал жалкий узелок (не особенно тяжелый) с повседневной пищей, которую даже вороны вряд ли согласились бы клевать? Неужели птицы, которые разлетелись от замка во все стороны принесли сюда вести и уронили одну над его головой? Но как бы там ни было, а рабочий пустился по дороге и вниз по горе с такою быстротою, как будто дело шло о собственной его жизни, и бежал до тех пор, пока не остановился у водокачки.

Жители деревушки все уже собрались около водокачки. Все они были в каком то недоумении и перешептывались друг с другом, хотя кроме любопытства и удивления, никакого волнения нельзя было прочесть нагих лицах. Коровы, прогнанные обратно с поля, или стояли, тупо поглядывая на всех, или лежали на земле и пережевывали пищу, которую оне успели кое-где нащипать. Некоторые из служащих в замке и на почтовой станции, а также сборщики податей вооружились, чем могли, и теперь безцельно и с растерянным видом бродили но маленькой улице. Седой рабочий пробрался в середину группы, состоявшей из полусотни его друзей и бил себя в грудь своей синей шапкой. И почему вдруг мосье Габелль поспешно вскочил на лошадь позади приехавшого верхом слуги и оба они погнали лошадь, представляя таким образом, новую версию немецкой баллады о Леоноре?

Дело в том, что в замке прибавилось еще одно каменное лицо.

Лицо это лежало на подушке господина маркиза. Оно напоминало поразительно красивую маску, которая сначала, будто, испугалась, затем разсердилась и... окаменела. В том месте, где было сердце у каменной фигуры, торчал нож. К нему прикреплена была полоска бумаги с надписью:

"Тащи его скорей в могилу! Это тебе от Жака".