Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XX. В защиту Картона.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XX. В защиту Картона. (старая орфография)

XX. В защиту Картона.

Первое лицо, встретившее и поздравившее новобрачных по прибытии их домой, был Сидней Картон. Не прошло и нескольких часов после их приезда, как он был уже тут. Он не изменил ни одежды, ни наружности, ни манер, хотя весь он дышал какою то преданностью, которая показалась Чарльзу Дарнэ необычайной.

Выждав удобного случая, он отвел Дарнэ к окну и выразил ему желание поговорить с ним так чтобы никто не слышал.

Мистер Дарнэ, - сказал Картон, - мне хотелось бы иметь вас своим другом.

-- Мы уже друзья, надеюсь.

-- Вы говорите это по свойственной вам доброте, лишь бы что нибудь сказать, ну, а я человек, не признающий простых слов. Я говорю серьезно, что мне хотелось иметь вас своим другом, хотя вряд ли это возможно.

Чарльз Дарнэ - что было естественно - с самым добродушным видом и по товарищески спросил его, что он хочет этим сказать?

-- Клянусь жизнью своей, - отвечал Картон, улыбаясь, - это несравненно легче понять, чем объяснить. Постараюсь, однако. Помните ли вы тот замечательный случай, когда я был более пьян... чем бываю обыкновенно?

-- Помню тот замечательный случай, когда вы вынудили меня сказать вам, что вы пьяны.

-- А я тем более помню. Такие случаи тяжело давят меня и я всегда помню их. Надеюсь, что это будет принято во внимание в тот день, когда все дни кончатся для меня! Не безпокойтесь, я не намерен проповедовать.

-- Я совсем не безпокоюсь. Когда вы говорите так серьезно, это не безпокоит меня.

-- Ах! - сказал Картон, беззаботно махнув рукою по своей привычке. - В том случае пьянства, о котором я говорю, (а таких случаев бывает много) я был несносен со своими изъяснениями любви и ненависти к вам. Мне хотелось бы, чтобы вы забыли это.

-- Я давно уже забыл.

-- Это вы только так говорите! Но, мистер Дарнэ, забвение не так уж возможно для меня, как вы это представляете себе. Я хотел бы этого, но такой уклончивый ответ не поможет забвению.

-- Если по вашему это уклончивый ответ, - отвечал Дарнэ, - то простите меня, пожалуйста. Я не имел другого намерения, как удалить всякое воспоминание о предмете, который к удивлению моему так тревожит вас. Даю вам честное слова джентльмена, что это давно уже вышло у меня из головы. Да, и что же случилось такого, чтобы помнить! У меня есть несравненно более важная вещь, чтобы помнить. Забыли вы услугу, оказанную мне вами в тот день?

-- Какая там услуга! - сказал Картон. - Раз вы говорите это, то я должен признаться вам, что это была ни более, ни менее, как адвокатская уловка. Не знаю даже, думал ли я тогда, что будет с вами, когда я воспользовался ею. Поймите... я говорю, когда я воспользовался ею, я говорю о прошлом.

-- Вы мало цените ваше одолжение, - отвечал Дарнэ, - но во всяком случае я не поссорюсь с вами из за вашего уклончивого ответа.

-- Истинная правда, мистер Дарнэ, поверьте мне. Я уклонился, однако, в сторону. Я говорил относительно дружбы. Теперь вы знаете меня и знаете, что я не способен на лучшие и высшие порывы. Если сомневаетесь в этом, спросите Страйвера, он подтвердит это.

-- Я предпочитаю свое собственное мнение и ничьего содействия не спрашиваю.

-- Прекрасно! Как бы там ни было, но вы знаете теперь, что я кутила, который никогда не был и не хочет быть пригоден к чему нибудь.

"никогда не хочет".

-- По я могу, и вы можете поверить мне на слово. Так вот! Если вы выносите такого никуда негодного человека, с такой сомнительной репутацией, который приходит и уходит в известные промежутки времени, я попрошу разрешения посещать вас. Смотрите на меня, как на безполезную мебель, ненужное украшение, на которое никто не обращает внимания, но все терпят ради прежних услуг. Сомневаюсь, чтобы я позволил себе злоупотреблять таким разрешением. Сто против одного, что это будет не более четырех раз в год. Мне достаточно будет знать, что я имею это разрешение.

-- Хотите испытать себя?

-- Вы хотите этим сказать, что я могу занимать здесь то место, какое сам указал? Благодарю вас, Дарнэ. Я следовательно, могу называть вас просто, по имени, с вашего согласия?

-- Разумеется, Картон, и теперь же.

Они пожали друг другу руки и Картон отошел в сторону. Спустя минуту он, по наружному виду своему, был снова тем, чем его привыкли видеть.

Когда он ушел и остались вместе мисс Пресс, доктор, мистер Лорри и Чарльз Дарнэ, последний, передавая в конце вечера о выше приведенном разговоре, выразился относительно Сиднея Картона, что это олицетворение беззаботности и безпечности. Мнение это он выразил просто, без всякой горечи и без желания слишком сурово отнестись к нему, как всякий, кто знал это в том виде, в каком он обыкновенно показывал себя.

Ему не могло даже придти в голову, какое впечатление произведут эти слова на его молодую прекрасную жену. Но когда вскоре после этого он пришел к ней, то увидел, что она ждет его с давно уже знакомым ему характерным выражением лица.

-- Мы сегодня что то задумались, - сказал он, обнимая ее.

-- Да, дорогой Чарльз, - сказала она, положив ему руки на грудь и внимательно всматриваясь в его лицо, - мы задумались сегодня потому, что на душе у нас есть кое-что.

-- Что же это такое, моя Люси?

-- Обещай не предлагать мне никаких вопросов, если я попрошу тебя об этом.

-- Обещать? Чего только не пообещаю я своей Люси.

Одной рукой он откинул золотистые волоса с её лица, а другую положил ей на сердце, которое билось для него.

-- Я думаю, Чарльз, что мистер Картон заслуживает гораздо больше внимания и уважения, чем ты это высказал сегодня вечером.

-- В самом деле, моя любовь? Почему?

-- Вот таких то вопросов ты и не должен предлагать мне. По я думаю... я знаю... он заслуживает.

-- Раз ты это знаешь, с меня достаточно. Чего же ты хочешь от меня, жизнь моя?

-- Я хочу просить тебя, дорогой мой, быть великодушным к нему всегда и снисходительным к его ошибкам, каковы бы оне ни были. Я хочу просить тебя, чтобы ты верил, что душа у него хорошая, только он редко кому открывает ее, и у него так много ран на душе. Друг мой, я видела, как оне истекали кровью.

-- Но это так, мой милый! Я боюсь, что ему ничем уж больше не помочь; вряд ли осталась хотя какая нибудь надежда на то, что можно изменить его привычки и наклонности. Но я глубоко уверена, что он способен на хорошия дела, на великодушные, на великия дела.

-- О, дорогая, нежная любовь моя! - сказала она, крепче прижимаясь к нему. Она положила ему головку на грудь и смотрела ему прямо в глаза. - Помни одно: мы сильны с тобой в нашем счастьи, а он так слаб в своем несчастьи!

Он склонился над золотистой головкой, поцеловал розовые губки и крепко прижал к своему сердцу. Если бы одинокий путник, бродивший теперь по темным улицам, мог слышать её невинную защиту, если бы он мог видеть капли слез, снятых поцелуем с её нежных голубых глаз, он проплакал бы всю ночь и, не переставая, твердил бы: