Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXI. Эхо шагов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXI. Эхо шагов. (старая орфография)

XXI. Эхо шагов.

Как мы уже говорили, тот уголок, где жил доктор, отличался особенным эхом. Обвивая золотой нитью спокойной жизни своего мужа, и отца, и самое себя, и свою старую руководительницу и компаньонку, Люси сидела в спокойном уголке дома и прислушивалась к эху, которое раздавалось в течение многих лет.

Нередко случалось в первое время, не смотря на то, что она была вполне счастливой молодой женщиной, что руки её медленно опускались, роняя работу, а глаза отуманивались слезой, и именно из за того, что в звуках этого эхо, то слабых и отдаленных, то сильных и близких, было нечто, глубоко волновавшей её сердце. Грудь её наполнялась трепетными надеждами и сомнениями - надеждами на любовь, еще неведомую ей, и сомнениями в возможности остаться на земле, чтоб наслаждаться новым счастьем. Среди звуков эха слышались иногда звуки шагов мужа у её преждевременной могилы и тогда при мысли о том, как одинок будет он и как будет грустить, слезы, подобно волнам, подступали к её глазам.

Прошло еще несколько времени и у груди её лежала маленькая Люси. Тогда среди звуков эха слышался топот её крошечных ножек и звук её детского лепета. Какие бы звуки ни раздавались теперь, мать, сидя у колыбели, ничего, кроме этого, не пыхала. Они пришли и тихий дом огласился детским смехом и Божественный Друг детей, которому она поручила своего ребенка, взял его на руки, как это Он делал в давно прошедшия времена, и Он сделал его священной радостью для нея.

Продолжая вить золотую нить, тесно соединяющую всех вместе, и своим милым влиянием освещая их жизнь, Люси слышала среди звуков эха только дружеские и близкие ей отзвуки. Шаги её мужа были сильнее и скорее, отца - твердые и ровные. Что касается мисс Просс, то она, точно взнузданная лошадь, погоняемая кнутом, пробуждала эхо во всем доме, фыркая и бегая под зеленым кленом в саду.

Даже когда среди других звуков слышались вдруг скорбные звуки, в них ничего не было ни жестокого, ни грубого. Когда золотистые волосы, похожие на её собственные, разсыпались на подушке вокруг личика маленького больного мальчика и он со светлой улыбкой на устах сказал "дорогие папа и мама, мне очень жаль оставлять вас обоих и жаль оставлять мою хорошенькую сестрицу, но меня зовут и я должен идти", - не слезы отчаяния оросили лицо молодой матери, когда с последним поцелуем её отлетел дух ребенка, который был вручен ей на время.

"Пустите ко мне детей. Они видят лицо Отца моего!" Божественные слова!

Шелест крыльев ангела смешался с другими звуками эха, но земного в нем больше не было, а слышалось лишь дыхание неба. Между звуками Люси слышала и вздохи ветра, который пролетал над маленькой могилкой в саду, с ропотом подобным едва слышному прибою сонного моря о песчаный берег. А в это время маленькая Люси, сидя на скамеечке у ног матери, или преуморительно повторяла свой утренний урок, или одевала свою куклу, болтая на смешанном языке двух городов, игравших такую роль в её жизни {Автор намекает, конечно, на Дувр и Калэ, как эмблему Англии и Франции, между которыми делится сценарий его повести.}.

Эхо редко воспроизводило шаги Сиднея Картона. Раз шесть в год, самое большее, пользовался он данной ему привиллегией приходить без приглашения, и проводил вечер среди семьи, как это он делал раньше, с тою разницею, что тогда он приходил чаще. Сюда он никогда не приходил выпивши. Среди звуков эха слышался тогда шепот, раздающийся из века в век.

К человеку, который когда то любил женщину, потерял ее и затем встретил женой и матерью, ничем не показав ей при этом чувств своих, дети этой женщины питают всегда какую то странную симпатию - инстинктивное чувство сожаления к нему. Какие тонкия и чуткия струны звучат при этом, эхо не говорит, но это так, и всегда так было. Картон был) первым чужим человеком, к которому маленькая Люси протянула свои пухленькия ручки и по мере того, как росла, никогда не изменяла своей дружбы к нему. Маленький мальчик вспомнил о нем перед самою смертью и поручил передать ему: - "Бедный Картон! Поцелуйте его от меня!"

Мистер Страйвер по прежнему шествовал, плечом вперед, прокладывая себе путь среди Аористов, подобно большому пароходу, который с шумом разсекает мутные воды, и тащит за собою, точно барку бичевой, своего полезного друга. Но как и барке, которой приходится иной раз попадать под воду, так и Сиднею приходилось вести при этом жизнь, полную треволнений. Но сильная и постоянная привычка, которая, к несчастью, была несравненно сильнее чувства, побуждающого к удалению и разрыву, заставляла его вести ту жизнь, которую он вел до сих пор. Он так же мало думал об изменении занимаемого положения львиного шакала, как настоящий шакал мало думает о том, чтобы сделаться львом. Страйвер был теперь богат. Он женился на цветущей вдове с добрым приданым и тремя сыновьями, которые ничем другим не были замечательны, кроме пышных волос на своих глупых головах.

Мистер Страйвер, все поры которого были пропитаны самым невыносимым духом покровительства, повел трех юных джентльменов, которые шли перед ним подобно трем барабанам, прямо в тихий уголок Сого, где он предложил мужу Люси принять их в качестве учеников, сказав ему самым деликатным образом: - "Галло! вот три бутерброда с сыром для вашего супружеского пикника, Дарнэ!" Вежливый отказ от этих трех бутербродов с сыром преисполнил мистера Страйвера страшным негодованием и он прочитал молодым джентльменам наставление относительно того, чтобы они избегали гордости нищих, подобных этому учителю. Сидя с мистрисс Страйвер за бутылкой вина, он все время рассказывал о том, как мистер Дарнэ разставлял ему всевозможные ловушки, но шалишь... нашла коса на камень, мадам! Он тоже не дурак и не даст себя поймать. То же самое рассказывал он и своим товарищам в королевском суде, которые слушали эту ложь и извиняли ее, говоря, что он сам верит ей, потому что слишком часто повторяет ее. Привычка эта, во всяком случае, превратилась у него в неисправимый порок, и теперь, шутили приятели, ничего больше не остается, как отвести его в какое нибудь укромное место и там повесить.

Так прислушивалась Люси ко всем звукам уединенного уголка, то задумываясь над ними, то удивляясь им, то смеясь от души, а тем временем маленькая дочка её достигла возраста шести лет. Как близко было её сердцу прислушиваться к звукам шагов её ребенка, и его отца, всегда деятельного, владеющого собой, и любимого ею мужа, об этом я думаю лишнее и говорить. И какою музыкою звучало эхо всего её дома, которым она управляла с таким умом и разсчстливостью, поддерживая в нем комфорт, какой редко можно встретить даже среди роскошной обстановки. Все звуки, раздававшиеся кругом нея, стали еще более приятными её сердцу с тех пор особенно, как отец сказал ей, что после замужества она стала еще преданнее по отношению к нему (если только это возможно), а муж, кроме того, сказал ей, что все заботы её об отце нисколько не уменьшают любви её к нему, а затем спросил ее;

-- Каким образом, дорогая моя, выходит, что ты все для всех нас и что все мы составляем одно целое? Что ты никогда не суетишься, и тем не менее, всегда все у тебя сделано? Скажи, в чем кроется корень этой волшебной тайны?

Временами эхо приносило откуда то издалека грозные звуки, которые гремели и нарушали покой тихого уголка. А в шестую годовщину рождения маленькой Люси они стали еще более ужасными, как будто там, в далекой Франции, разразилась буря, вздымая волны бушующого моря.

Однажды вечером в середине июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года пришел из банка мистер Лорри и сел у окна рядом с Люси и её мужем Ночь была жаркая и непроглядная. Невольно вспомнили они все трое ту ночь, в воскресенье, когда они сидели на этом же самом месте и смотрели на грозу.

-- Я начинал уже думать, - сказал мистер Лорри, поправляя свой парик, - что мне придется провести ночь в Сайке. У нас сегодня было столько дела целый день, что мы не знали за что прежде взяться, чтобы справиться со всем этим. В Париже, повидимому, очень неспокойно, и нас положительно атаковали всякими доверительными бумагами. Наши вкладчики наперерыв друг перед другом спешат перевести к нам свои капиталы. Там развилась настоящая мания делать вклады в Англии.

-- Дурной знак, - сказал Дарнэ.

-- Дурной знак, говорите вы, дорогой Дарнэ! Да, пожалуй, но мы не знаем, в чем тут причина? Люди вообще неблагоразумны... Некоторые из служащих в банке Тельсона настолько уже постарели, что без надобности их не следует выбивать из привычного им порядка вещей.

-- Вам, вероятно, известно, - сказал Дарнэ, - какие мрачные и грозные тучи заволакивают горизонт.

-- Здесь, - отвечай, доктор, входивший в эту минуту в темную комнату.

-- Я очень рад, что застал вас дома. После всех этих предзнаменований и суетни, надоевшей мне за целый день, у меня окончательно развинтились нервы. Вы никуда не уходите, надеюсь?

-- Нет! Если желаете, я могу сыграть с вами партию в трик-трак, - сказал доктор.

-- Говоря откровенно, не желаю. Сегодня я никакого расположения не имею вступать с вами в состязание. Есть чай, Люси? Я что то его не вижу.

-- Разумеется... его оставили для вас.

-- Благодарю, моя милая! Дорогая малютка в кровати?

-- И спит крепким сном.

-- Прекрасно! Все, значит, покойно и на месте. Я не понимаю, впрочем, благодарение Богу, как может быть здесь что нибудь непокойно и не на месте. Но меня совсем выбили эти дни из колеи, а я не так уж молод, как был. Мой чай, милая! Благодарю! Теперь займем наши места и будем сидеть смирно, прислушиваясь к эху, относительно которого у вас своя собственная теория.

-- Не теория, а фантазия.

-- Пусть себе и фантазия, моя мудрая любимица, - сказал мистер Лорри, гладя ее по руке. - Их так много, этих эхо, и все они такие громкие, не правда-ли? Стоит только послушать их.

-----

В то время, как в Лондоне у окна сидел знакомый нам маленький кружок, в предместье Сент-Антуана раздавались безумные, стремительные шаги, опасные для всех, в чью жизнь они врывались, шаги, которые раз обагрившись кровью, надолго оставляли после себя следы.

Сент-Антуанское предместье в это утро кишело грязной толпой мрачных пугал, которые шныряли взад и вперед, а над волнующимся морем их голов сверкали освещенные лучами солнца стальные пики и штыки. Страшный, оглушительный рев вырывался из глоток этих людей; целый лес обнаженных рук раскачивался в воздухе подобно веткам деревьев под напором зимняго ветра; пальцы их судорожно сжимали оружие или его подобие, которое было вырыто из какой то неведомой бездны.

Кто его роздал, откуда оно появилось, где его взяли, какие агенты разбросали и разметали его среди толпы, из какой тучи, подобно стрелам молнии, пронеслось оно над головами её, ни единое око этого не видело. А между тем всем розданы были мушкеты, патроны, порох, пули, железные и деревянные полосы, ножи, топоры, пики и всякое тому подобное оружие, которое могло только быть открыто или придумано обезумевшим воображением. Люди, которым ничего не досталось, сами собственными своими исцарапанными в кровь руками, вырывали камни из мостовой и кирпичи из стен. Пульс и сердце Сент-Антуанского предместья бились сегодня с невероятной, горячечной быстротой. Никто сегодня не принимал в разсчет своей жизни, все стремились страстно принести ее в жертву.

Всякий водоворот имеет свою центральную точку. Здесь было то же самое: беснующаяся толпа сосредоточилась у винной лавки Дефаржа. Каждая капля этого кипящого котла человечества стремилась пробраться к водовороту, где сам Дефарж, покрытый потом и порохом, раздавал приказания, оружие, отталкивал одного, тащил к себе другого, обезоруживал одного; вооружал другого, вертясь во все стороны и суетясь в самой середине ревущей толпы.

-- Ближе ко мне, Жак третий, - кричал Дефарж, - а вы Жак первый и второй, разделитесь и возьмите под свою команду столько патриотов, сколько можете. Где моя жена?

-- Здесь! Смотри на меня! - отвечала мадам, спокойная, как всегда, но без вязанья на этот раз. В правой руке она держала топор, а за поясом у нея были заткнуты пистолет и громадных размеров нож.

-- Ты куда пойдешь, жена?

-- Сейчас я иду с тобой, - отвечала мадам, - а затем поведу женщин.

-- Вперед! - крикнул Дефарж громовым басом. - Патриоты и товарищи, мы готовы! К Бастилии!

С оглушительным ревом, в котором, казалось, дыхание всей Франции вылилось в одном ненавистном ей слове, живое море это всколыхнулось, и волна за волной, понеслось вперед и затопило весь город вплоть до указанного ему места. При звоне набата и барабанном бое море налетело и хлынуло на этот берег.

"Дружней, товарищи, дружней! Жак первый, Жак второй, Жак тысячный, Жак двух-тысячный, Жак двадцати-тысячный, во имя всех ангелов или чертей, кто вам больше по вкусу, - вперед!"

Так кричал Дефарж, ружье которого давно уже стало горячим.

-- Ко мне женщины! - кричала его жена. - Что? Разве и мы не сумеем резать, когда мужчины возьмут Бастилию!

С визгом и криком бросились к ней толпы женщин, вооруженные чем попало, как и подобает голоду и мщению.

Пушки, мушкеты, огонь и дым; но все тот же глубокий ров, подъемный мост, массивная каменная стена и восемь громадных башен. Произошли передвижки среди бушующого моря, вследствие падения раненых. Сверкающее оружие, горящие факелы, дымящияся телеги, нагруженные мокрой соломой, жаркая работа на соседних баррикадах, устроенных в разных направлениях, крики, ружейные залпы, проклятия, безпредельная храбрость, гром пушек, треск и бешеные вопли живого моря. По его останавливал все тот же глубокий ров, и подъемный мост, и массивные каменные стены, и восемь громадных башен. Дефарж все еще палит из своего ружья, которое совсем раскалялось после четырехчасовой службы.

Белый флаг взвился на крепости. начались переговоры! Флаг еле виден бушующей толпе, переговоры не слышны... Вдруг море вздулось еще выше, разлилось еще шире и, подхватив виноторговца Дефаржа, перенесло его через опущенный подъемный мост, сквозь массивные каменные стены, и повлекло к восьми громадным башням.

Напор подхватившого его океана был до того силен, что он, как бы барахтаясь среди прибоя Южного Океана, не мог ни вздохнуть, ни повернуть головы до тех пор, пока не очутился во внутреннем дворе Бастилии. Здесь, прислонившись к углу стены, он попробовал оглянуться вокруг. Жак третий находился совсем подле него. Мадам Дефарж, шествующую во главе толпы женщин, он увидел на некотором разстоянии от себя, с ножем в руке. Повсюду кругом сумятица, ликующая толпа, оглушительный крик, озверение безумцев, злобные жесты.

-- Узников!

-- Списки узников!

-- Потайные камеры!

-- Орудия пытки!

-- Узников!

И среди этих криков и тысячи всевозможных несообразностей громче всего раздавался крик "узников", повторяемый на все лады все более и более увеличивающейся толпой, которой, казалось, так же не было конца, как нет его у пространства и времени. Когда пронесся самый сильный прибой, подхватив с собой тюремных служащих и угрожая им немедленной смертью, если они осмелятся оставить не открытой хотя бы одну секретную камеру, Дефарж схватил одного из этих тюремщиков - седого старика с горящим факелом в руке - и, положив ему тяжелую руку на грудь, придавил его к стене и сказал:

-- Покажи северную башню! Живо!

-- Хорошо, хорошо, покажу, - отвечал старик, - если вы пойдете со мной. Только там никого нет.

-- Что значит сто пят, северная башня? - спросил Дефарж. - Живо, говори!

-- Что вы хотите знать, сударь?

-- Означает ли это узника или место, где он был заключен? Говори или я убью тебя!

-- Зарежь его! - крикнул Жак третий, только что подошедший к ним.

-- Это камера, сударь.

-- Покажи ее мне!

Жак третий, разочарованный, повидимому, тем, что разговор принял оборот, не обещающий никакого кровопролития, схватился за руку Дефаржа, который в свою очередь держал руку тюремщика. Головы этих трех человек держались во время разговора совсем близко друг к другу, но и то они едва слышали один другого, до того оглушителен был рев живого океана, который ворвался в крепость и наводнил все дворы, корридоры и лестницы. Часть его, оставшаяся снаружи, с глухим, хриплым грохотом ударялась о стены; время от времени из средины толпы вырывались отдельные крики, которые подобно морским брызгам разлетались по воздуху.

Под мрачными сводами, куда не проникал ни единый луч света, мимо отвратительных дверей мрачных клеток, вниз по каменным лестницам, затем по крутым, Неровным и избитым лестницам из камня и кирпича, более похожим на ложе высохших водопадов, чем на лестницы, медленно двигались вперед, держась один за руку другого, Дефарж, тюремщик и Жак третий. В самом начале нахлынувшая вместе с ними толпа то задерживала их, то тащила за собой, но теперь, когда они после спуска вниз снова подымались вверх по крутой и витой лестницы, ведущей внутрь башни, они были совершенно одни. Окруженные со всех сторон толстыми и непроницаемыми стенами и сводами, они еле слышали оглушительные взрывы урагана, бушевавшого внутри и снаружи крепости.

Тюремщик остановился у низенькой двери, повернул ключ в замке, и медленно открыл тяжелую дверь и сказал в ту минуту, как они проходили внутрь, нагнув головы:

-- Сто пят, северная башня!

Они увидели небольшое окно без стекол, заделанное решеткой и находившееся вверху одной из стен; чтобы увидеть через него небо, следовало присесть на корточки и взглянут вверх. Затем небольшой очаг, заделанный также тяжелой решеткой, с кучей давно уже истлевшого пепла, стул, стол и соломенный тюфяк; кроме того четыре почерневших стены и покрытое ржавчиной железное кольцо, вделанное в одну из стен.

-- Проведи факелом вдоль стен, чтобы я мог разсмотреть их, - сказал Дефарж.

-- Стой! - Смотри сюда, Жак!

-- А. М.! - прохрипел Жак третий.

-- Александр Манетт! - сказал Дефарж, проводя по буквам черным от пороха пальцем. - А тут он написал "бедный доктор". И он же, без сомнения, нацарапал календарь на этом камне. Что у тебя в руке? Лом? Давай его сюда!

Дефарж все время держал в руке фитильный пальник, теперь же он обменял этот инструмент на лом своего товарища и, перевернув стол и стул, в несколько ударов разломал их на куски.

тебе!

Бросив грозный взгляд на тюремщика, он вскарабкался на камин, заглянул в трубу, постучал ломом по стенкам камина и попробовал в нескольких местах железную решетку. Со стен камина посыпались известка и пыль, так что он вынужден был отвернуть лицо в другую сторону. Немного погодя он тщательно осмотрел золу, отверстие в трубе, куда случайно или преднамеренно попал его лом.

-- Ничего ни в дереве, ни в соломе, Жак?

-- Ничего!

-- Соберем все это в одну кучу посреди камеры... вот так. Зажигай теперь!

чувство слуха снова вернулось к ним, когда они спустились вниз и очутились опять среди бурного потока.

Все кругом бурлило и вопило, отыскивая Дефаржа. Сент-Антуанское предместье требовало содержателя винной лавочки, чтобы он сторожил коменданта, который защищал Бастилию и стрелял в народ. Иначе комендант не пойдет в Отель-де-Биль, где его должны судить; он убежит и кровь народа (цена которой вдруг повысилась) останется неотомщенной.

Среди этого ревущого моря страстей, которое окружало со всех сторон сурового, старого офицера в сером мундире и с красной лентой, видна была одна только совершенно спокойная фигура... фигура женщины. - "Смотрите, вот мой муж!" - кричала она указывая на него, - "вот Дефарж!" - Она стояла неподвижно рядом с суровым старым офицером; так же покойно и рядом с ним шла она по улицам, когда Дефарж и товарищи тащили его за собой; спокойно остановилась она рядом с ним, когда его привели к месту назначения и стали наносить ему удары сзади; спокойно стояла она, когда на него посыпался целый град палок и ударов; подле него стояла она, когда он мертвый свалился на землю. Но тут спокойствие её прошло и она, внезапно одушевившись, ступила ногой на его шею и громадным ножем, давно уже приготовленным ею, сразу отхватила ему голову.

Наступило время, когда Сент-Антуан привел, наконец, в исполнение давно взлелеянную им мысль вздергивать людей на веревках вместо фонарей, чтобы показать, что он может сделать. Кровь Сент-Антуана расходилась, а кровь тирании и власти была выпущена его железной рукой, на ступенях Городской Управы, где валялся труп коменданта, на подошвах башмаков мадам Дефарж в том месте, где она наступила на его тело, обрекая его на растерзание.

образов, голосов, взывающих о мщении, и лиц, до того ожесточившихся в горниле страдания, что жалость и сострадание стали им неведомы.

Но среди этого океана лиц, на которых яркими красками нарисованы были ярость и безумие, резко выделялись две группы лиц - по семи в каждой - каких море никогда еще не носило среди обломков кораблекрушения. Семь лиц узников, внезапно освобожденных из могилы ворвавшимся туда ураганом и которых несли теперь высоко над толпою; все они были испуганы, растеряны и поражены, точно наступил судный день и они были окружены злыми духами. Но еще выше несли семь других лиц, семь мертвых лиц с опущенными веками и наполовину открытыми глазами, словно ждавшими Страшного Суда. Эти безстрастные лица застыли с неопределенным, не успевшим еще окончательно исчезнуть, выражением; лица, как бы замершия от страха и готовые каждую минуту поднять опущенные веки, и заговорить безкровными устами, выговаривая обличительные слова: - "Это ты сделал!".

Семь освобожденных преступников, семь окровавленных голов на пиках, ключи от восьми больших башен проклятой крепости, письма и другия мемуары узников, давно уже умерших с разбитыми сердцами, сопровождали громко раздававшиеся по улицам Парижа шаги обывателей Сент-Антуанского предместья в середине июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Дай Бог, чтобы фантазия Люси Дарнэ не осуществилась и чтобы шаги эти были подальше от нея! Это были шаги людей безумных и безпощадных, и несмотря на то, что прошло так много лет после того, как разбился боченок у дверей винной лавки Дефаржа, они все еще не очистились от покрывавших их тогда красных пятен.