Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXIII. Пламя разгорается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXIII. Пламя разгорается. (старая орфография)

XXIII. Пламя разгорается.

Изменилось многое и в той деревне, где был колодец и где дорожный мастер работал на большой дороге, выстукивая из камней жалкия крохи хлеба, которых еле хватало на то, чтобы его жалкая невежественная душа не улетучилась из его жалкого тощого тела. Тюрьма на скале все стояла на том же месте; ее охраняли солдаты, но их было теперь значительно меньше; солдатами командовали офицеры, но ни один из них не знал, как поступят подвластные люди; всего вероятнее, что о'ни будут делать как раз именно не то, что им прикажут.

Вся местность была разорена вдоль и поперек. Каждый зеленый листочек, каждая былинка, каждый колосок имели такой же сморщенный, жалкий вид, как и несчастный народ. Все клонилось книзу, все выглядело таким унылым, угнетенным, истерзанным. Жилье, изгороди, домашния животные, мужчины, женщины, дети и почва, носившая их... все было истощено.

Монсеньер (часто в высшей степени почтенный джентльмен), был благословением всей страны, давал всему рыцарский тон, был наглядным примером роскошной и блестящей жизни и многого другого. Так или иначе, но монсеньер, как представитель известного класса, он-то и довел вещи до такого именно положения. Не странно ли, что творения, предназначенные исключительно для монсеньера, так скоро высохли и поблекли! Надо полагать, что не было чего то предусмотрено предвечными распоряжениями. Вся кровь, до последней капли была высосана из камней и пресс так часто нажимался, что винты его ослабели и перестали, наконец, действовать. И монсеньер бежал от такого низкого и необычного зрелища.

Но не это только изменилось в этой деревне, как и во многих других деревнях. Много лет подряд прижимал и истощал ее монсеньер, снисходительно награждая ее своим присутствием ради удовольствий охоты, охотясь при этом то на народ, то на зверей, для охранения которых он отвел громадные пространства. Нет! Перемена состояла в появлении каких то странных лиц низшей касты, а не в исчезновении выточенного как бы из мрамора благоволящого и благословляемого монсеньера.

Одинокий мастер работал по прежнему в ныли, не очень то тревожа себя мыслями о том, что он и сам прах и в прах отыдет, а больше думал о том, какой ничтожный ужин ждет его и сколько он съел бы, будь у него что поесть. Раздумывая таким образом, он поднял вдруг глаза и увидел вдали приближавшуюся к нему грубую фигуру пешехода, какие в то время были далеко не редкостью. По мере того, как фигура двигалась вперед, рабочий к удивлению своему стал различать, что у человека этого взъерошенные волоса, разбойничий вид, что он высокого роста, в деревянных башмаках, которые даже чинильщику шоссе показались уродливыми; они были грубы, испачканы грязью и пылью больших дорог, пропитаны сыростью болотистых мест, покрыты колючками, листьями и мхом глухих лесных тропинок.

Вот такой то человек, точно привидение, подошел к рабочему в полдень июльского дня, когда он сидел на куче камней под насыпью, скрываясь за нею от сыпавшого града.

Подошедший человек взглянул на него, взглянул на деревню в лощине, на мельницу и на тюрьму на скале. Убедившись в их присутствии, он сказал на каком то едва понятном наречии:

-- Каковы дела, Жак?

-- Все хорошо, Жак.

-- Ну, здравствуй.

Они подали друг другу руки и прохожий сел на кучу камней.

-- Обед есть?

-- Ничего, кроме ужина, - отвечал дорожный мастер с выражением голодного человека.

-- Такая уж нынче мода! - проворчал прохожий. - Где я ни был нигде нет обеда.

Он вынул почерневшую трубку, наполнил ее чем то, высек кремнем огонь и стал усердно раскуривать трубку, пока она не разгорелась. Затем, держа ее перед собой, он двумя пальцами всыпал в огонь какой то порошок, который дал яркую вспышку и целый клуб дыма.

-- Ну, здравствуй! - сказал в свою очередь дорожный мастер, молча наблюдавший за всей этой процедурой. Они снова подали друг другу, руку

-- Сегодня ночью? - спросил дорожник.

-- Сегодня ночью, - отвечал прохожий, снова взяв трубку в рот.

-- Где?

-- Здесь.

Прохожий и работник сидели на куче камней и молча смотрели друг на друга, пока град, падавший на них, точно атака в штыки, не перестал и небо не прояснилось.

-- Там! - отвечал тот, указывая пальцем. - Спустишься вниз, или все прямо по улице, мимо водокачки.

-- Ну его к чорту! - прервал его прохожий. - Я не хожу, по улицам и мимо водокачек. Показывай же!

-- Ну, коли так, пройди две мили по ту сторону горы, за деревней.

-- Ладно. Ты когда кончишь работать?

-- С заходом солнца.

-- Разбудишь меня перед уходом? Две ночи шел я пешком, нигде не отдыхая. Я докурю трубку и завалюсь спать. Так разбудить?

-- Разумеется.

Прохожий выкурил трубку, спрятал се за пазуху, снял свои большие деревянные башмаки и улегся прямо на кучу камней. Он тотчас-же заснул.

Дорожник снова принялся за свою грязную, пыльную работу. Градовые тучи, быстро гонимые ветром, разрывались теперь местами, обнажая то узкия, то широкия полосы сребристоголубого неба. Маленький человечек, носивший теперь красную шапку вместо синей, был положительно очарован лежавшей на куче камней фигурой. Взоры его обращались то и дело в его сторону и он совершенно машинально действовал своими инструментами. Бронзовое лицо, взъерошенные черные волосы и борода, шерстяная красная шапка, грубая одежда из домашней пряжи и шкур животных, могучее сложение, истощенное скудной пищей, злобно сжатые губы, все это внушало невыразимый ужас дорожному рабочему. Прохожий шел видимо издалека; кожа на ногах его была стерта, лодыжки исцарапаны и покрыты кровью; большие башмаки его, набитые листьями и травой, были очень тяжелы и он, вероятно, с трудом тащил их на разстоянии многих миль, а одежда его в той же степени была покрыта дырами, в какой все тело его было покрыто болячками. Склонившись над ним, дорожник внимательно присматривался, не спрятано ли какое нибудь оружие у него на груди. Ничего подобного не оказалось, однако, и прохожий спал, скрестив руки на груди так же решительно, как сжаты были его губы. Укрепленные города со своими стенами, караульнями, воротами, траншеями и подъемными мостами не могли, - так казалось, дорожному рабочему - устоять против такой фигуры. А когда он поднял глаза и окинул взором горизонт, то ему вообразилось, что он видит, как отовсюду тянутся такия же фигуры и, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, стремятся к центру Франции.

Прохожий спал, не обращая внимания ни на падавший сначала град, ни на проблески света на небе, ни на солнце, светившее ему прямо в лицо, ни на ледяные крупинки, покрывавшия* его тело и превращавшияся в бриллианты под яркими лучами солнца. Но вот светило склонилось к западу, и небо на горизонте загорелось огнем. Работник собрал свои инструменты и перед самым своим уходом разбудил спящого.

-- Хорошо! - сказал прохожий, приподнимаясь на одном локте. - Так ты говоришь, две мили за вершиной горы?

-- Около этого.

-- Около? Хорошо.--

Рабочий отправился домой, а перед ним несся целый столб пыли, вздымаемой ветром. Дойдя до колодца, он очутился среди скота, пригнанного сюда для водопоя, так что, шушукаясь с жителями деревни, он, казалось, шушукался и со скотом. Когда крестьяне кончили свой скудный ужин, они не легли спать, как делали это обыкновенно, а вышли из домов и остались на улице. Все положительно заразились шушуканьем, а когда затем все в темноте сошлись у колодца, то на них напала новая любопытная эпидемия - все с напряженным вниманием всматривались в небо и все в одном и том же направлении. Мосье Габелль, главное начальствующее лицо в деревне, почему-то стал чувствовать себя неловко; он взобрался на крышу своего дома и начал также всматриваться в том же направлении. Выглянув затем из за трубы и увидя у колодца толпу темнеющих фигур, он послал сказать церковному сторожу, чтобы он был готов на всякий случай, потому что ночью придется, быть может, ударить в набат.

Ночной мрак все более и более сгущался. Деревья, окружавшия замок, двигались под напором ветра, как бы угрожая зданиям, казавшимся еще более массивными и мрачными среди окружающей их тьмы. Дождь с шумом лился на террасу и на примыкающия к ней лестницы и стучал в большую дверь, словно вестник, посланный, чтобы разбудить спящих внутри. Порывы ветра пробирались в переднюю, носились среди старых копий и рогатин и, жалобно воя, подымались вверх по лестнице и рвали полог, за которым спал когда то последний маркиз. С востока, запада, севера и юга, пробираясь по лесам, двигались тяжелой поступью странные фигуры, стараясь осторожно и незаметно подойти ко двору замка. Вдруг вспыхнули четыре огонька... задвигались по разным направлениям и... все снова погрузилось во мрак.

Но не надолго. Замок стал вдруг мало-по-малу освещаться, как бы извнутри самого себя и свет этот постепенно увеличивался. Мерцающия полоски заиграли позади архитектурных украшений фронтона, выглянули из прозрачных мест резьбы и осветили балюстрады, арки и окна. Огонь подымался все выше и становился все шире и ярче. Немного погодя из целого ряда больших окон с шумом вырвалось пламя и каменные лица с ужасом выглянули из огня.

во все стороны. Промчавшись мимо колодца, всадник остановился у дверей дома мосье Габелля. - "Помогите, Габелль! Помогите все!" - Послышался нетерпеливый звон набата, но это была единственная помощь, если только это могло назваться помощью. Дорожный рабочий и двести пятьдесят его товарищей стояли у колодца, сложив руки и всматриваясь в столб огня, подымавшийся к небу. - "Пожалуй будет в вышину футов сорок!" - говорили они, злобно улыбаясь и не двигаясь с места.

Всадник на лошади, покрытой пеной, промчался по деревне, застучать по мостовой и направился к тюрьме на скале. У ворот стояла группа офицеров и солдат; все смотрели на пожар.

-- Помогите, господа офицеры! Замок горит... там столько драгоценностей! Их можно спасти, если будет подана своевременная помощь...

Офицеры взглянули на солдат, смотревших на пожар; они не дали им никаких приказаний, а, пожимая плечами и кусая себе губы, отвечали: - Пусть горит!

Когда всадник спустился вниз и выехал на улицу, вся деревня была освещена. Дорожный рабочий и двести пятьдесят его товарищей, все до единого, воодушевленные необычным рвением к иллюминации, бросились по домам и моментально разставили свечи по своим окнам. Но так как в свечах чувствовался в общем недостаток, то все бросились к мосье Габеллю и самым решительным образом потребовали, чтобы он пополнил этот недостаток; когда же он попробовал было отказаться от такой поставки освещения, как не входящей в круг обязанностей его должности, то дорожный мастер, всегда покорный властям, заявил на этот раз, что из почтовых карет можно устроить превосходнейший костер, да за одно поджарить и лошадей.

основания. По мере того, как огонь разростался и разбрасывался во все стороны, каменные лица принимали выражение все большей и большей муки. Когда стали падать большие массы камня и дерева, лицо с двумя впадинами на носу вдруг исчезло, но спустя немного оно снова вынырнуло из дыму. Казалось, что это было жестокое лицо настоящого мертвеца, который сжигался на костре и боролся с пламенем.

целыми облаками дыма. Расплавленный свинец и разскаленное железо клокотали в мраморном бассейне фонтана, из которого вся вода испарилась. Свинцовые кровли башен таяли от жара точно льдины и стекали вниз четырьмя бушующими огненными потоками. Прочные, массивные стены лопались и трескались, как стекло. Охваченные паникою птицы взлетали наверх и падали прямо в раскаленное пекло; четыре свирепые фигуры двигались на восток, запад, север и юг среди ночного мрака, руководствуясь зажженным факелом и направляясь к другому месту их мрачных дел. Жители иллюминованной деревни завладели набатом, прогнали звонаря и подняли радостный и праздничный звон колоколов.

Но этим еще не кончилось. Деревня, ставшая легкомысленной под влиянием голода, огня и звона колоколов, вспомнила вдруг, что мосье Габелль состоял все время сборщиком податей и оброка. И хотя за последнее время он, собственно говоря, подати собирал самые незначительные, а оброков никаких, тем не менее толпа нетерпеливо требовала свидания с ним и,^- окружив его дом, настоятельно приглашала его для личных переговоров. В ответ на это мосье Габелль забаррикадировал двери и удалился, чтобы поразмыслить, как ему быть в данном случае. Результатом этого размышления явилось то, что он забрался на крышу дома и спрятался за трубами; пока пробовали ломать его двери, он решил (человек он был южный и с пылким темпераментом), если се сломают, броситься вниз головой и раздавить по крайней мере одного, двух человек.

Надо полагать, что мосье Габелль провел долгую ночь на крыше дома, любуясь горящим вдали замком и иллюминацией и прислушиваясь к стуку в дверь и звону колоколов, да посматривая на фонарь, висевший над воротами почтового дома, на место которого деревня не прочь была поместить его самого. Положение было далеко не из приятных - провести всю летнюю ночь на окраине бушующого черного океана, ежеминутно собираясь броситься в самую пучину его, на что мосье Габелль твердо решился. Но к счастью его забрезжил утренний разсвет и свечи, поставленные в окнах, сгорели до конца; это заставило народ разойтись по домам и мосье Габелль благополучно отделался на этот раз от опасности.

мирных когда то улицах, где они родились и выросли. Менее счастливы, чем дорожный мастер и его товарищи, были также и многие другие поселяне и жители городов, которых с полным успехом захватывали чиновники и солдаты и в свою очередь вздергивали. Тем временем свирепые фигуры неустанно двигались к востоку, западу, северу и югу, и кого бы там ни вешали, а пожар вспыхивал за пожаром. Трудно было бы найти такою искуссного математика, чтобы он в состоянии был вычислить высоту виселицы, которая будучи превращена в воду могла бы погасить весь этот огонь.