Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXIV. Притянутый к магнитной скале.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXIV. Притянутый к магнитной скале. (старая орфография)

XXIV. Притянутый к магнитной скале.

Прошли три года непрерывной бури, в течение которых то вздымался огонь, то вздымалось море, то тряслась земля от напора сердитых волн океана, прилив которого продолжался теперь постоянно, подымаясь все выше и выше к великому ужасу и удивлению прибрежных зрителей. Три дня рождения маленькой Люси, выплелись из золотой нити мирной жизни дома доктора Манетта.

Много ночей и дней прислушивались жильцы этого дома к эху их тихого уголка, заставлявшему замирать их сердца, когда до их слуха доносился шум целого скопища. Ибо в уме своем они представляли их себе шагами народа, который бушевал под знаменем красного флага и, объявляя свое отечество в опасности, превращался в диких зверей, как бы под влиянием давно тяготевших над ним чар.

Монсеньер, как представитель класса, не считал себя причиной такого явления и удивлялся, что его не ценят и так мало любят во Франции, что он подвергается не только опасности получить полную отставку, но даже может лишиться жизни. Подобно баснословному крестьянину, который, вызвав после неимоверных усилий черта, до того испугался его вида, что пустился немедленно бежать от него, не предложив ему ни единого вопроса, монсеньер, много лет под ряд читавший молитву Господню и в тоже время совершавший всяческия чары, чтобы вызвать злого духа, пришел в такой ужас от своего успеха, что навострил лыжи и удрал.

Блестящее Воловье Око {Намек на известное украшение стиля ренесанс - Oeil-de-boeuf, круглые окна.} двора во-время удалилось со сцены, не то ему пришлось бы сделаться мишенью для целого града национальных пуль. Никогда не было оно достаточно зорким оком, чтобы видеть и наблюдать. В нем читалась гордость Люцифера, сластолюбие Сардинапала и слепота крота, но оно выпало я исчезло. С ним вместе исчез и двор со всеми своими интригами, распущенностью, лицемерием. Исчезло и обаяние королевского достоинства; оно было низвергнуто и упразднено, когда прилив достиг наибольшей высоты.

Наступил август тысяча семьсот девяносто второго года и монсеньеры за это время все уже были разбросаны и разогнаны во все стороны.

Само собою разумеется, главная квартира и сберегательная касса монсеньеров находились в Лондоне, в банке Тельсона. Предполагают обыкновенно, что духи посещают те места, где они прежде жили во плоти; так и монсеньеры без единой гинеи посещали то место, где хранились обыкновенно гинеи. К тому же это было место, на которое больше всего разсчитывала французская знать. Банк Тельсона представлял собою фирму почтенную, которая щедрой рукой снабжала своих старинных вкладчиков, павших вдруг с высоты своего величия. Дворяне, которые, заметив во время приближение урагана и предвидя возможность грабежа и конфискации, сделали обильные вклады в банк Тельсона, были хорошо известны своим более нуждающимся братьям. Прибавьте к этому, что всякий вновь приезжающий из Франции считал своею обязанностью явиться к Тельсонам и сообщить им все самые свежия новости. Все это, вместе взятое, делало банк Тельсона настоящею биржею, что было хорошо известно всей публике; справки, за которыми приходили в банк, были так многочисленны, что Тельсоны решили в конце концов писать все самые свежия новости и выставлять их в окнах, чтобы все, проходившие через Темпл-Бар могли бы читать их.

В одно пасмурное, туманное после-обеденное время мистер Лорри сидел по обыкновению за своей конторкой, а подле него, опираясь на последнюю, стоял Чарльз Дарнэ и тихо разговаривал с ним. Комната, предназначавшаяся раньше для переговоров и евидапий по делам фирмы, превратилась теперь в настоящую биржу для обмена новостей и была переполнена любопытными. Это было за полчаса или около того до закрытия банка.

-- Хотя вы и самый юный из смертных, - сказал Чарльз Дарнэ с некоторым замешательством, - тем не менее я считаю нужным заметить...

-- Понимаю... что я слишком стар? - сказал мистер Лорри.

-- Неустановившаяся погода, длинный переезд, неудобства пути, мятежная страна, город, где вы не можете разсчитывать на безопасность...

-- Дорогой Чарльз, - перебил его мистер Лорри, - вы касаетесь именно тех причин, которые заставляют меня ехать, а не оставаться здесь. Все это достаточно безопасно для меня. Кто станет обращать внимание на старика, которому уже около восьмидесяти лет, когда есть столько людей, более достойных, чтобы на них обращали внимание? Что касается мятежного города, то не будь он мятежным, не нужно было бы нашему здешнему "Дому" посылать в наш "Дом" туда человека, хорошо знакомого с этим городом и делом и пользующагося доверием Тельсонов. Неудобный способ передвижения, длинный переезд и неустановившаяся погода?... Но, ведь не будь я готов перенести всевозможные неудобства и лишения ради благополучия банка Тельсона, где я служу столько лет, кто же другой заменит меня?

-- Я не прочь был бы сам поехать, - сказал Чарльз Дарнэ взволнованным голосом и как бы думая вслух.

-- В самом деле! Вам то именно и не пристало возражать и давать советы, - сказал мистер Лорри. - Вы не прочь были бы сами поехать? Вы, француз по рождению? Ах, вы, премудрый советник!

-- Дорогой мистер Лорри, вот потому именно, что я француз но рождению, мне часто приходят в голову такия мысли. Трудно, невозможно не думать тому, кто сколько нибудь симпатизирует несчастному народу, кто чем либо пожертвовал для него, - говорил Дарнэ с прежним задумчивым видом, - трудно ему не думать о том, что, быть может, ему удастся заставить выслушать себя, удастся убедить. Последний вечер, когда вы ушли от нас, я заговаривал с Люси...

-- Вы разговаривали с Люси?... - повторил мистер Лорри. - Да? Удивляюсь, право, как вам не стыдно упоминать имя Люси! Да еще желая ехать во Францию в такое время!

-- Так ведь я не еду, - сказал Чарльз Дарнэ, улыбаясь. - Теперь все дело в том, что вы едете.

-- Да, действительно, я еду. Дело в том, мой дорогой Чарльз, - сказал мистер Лорри, посматривая на главу фирмы и попижая свой голос, - что вы и представить себе не можете с какими затруднениями связаны наши деловые операции и какой опасности подвергаются там наши книги и документы. Богу одному известно, какие ужасные последствия могут получиться для наших доверителей, если некоторые из наших документов будут схвачены и уничтожены; а это, как вам известно, может случиться в любое время, ибо кто может сказать, что Париж не будет сожжен сегодня или разграблен завтра? Теперь... кроме меня, вряд ли кто в состоянии будет надлежащим образом разобрать документы и одни из них без малейшого замедления зарыть, другие спрятать подальше от греха. Как же я могу отказаться от этого, когда Тельсоны знают это и говорят это?... Тельсоны, хлеб которых я ел в течение шестидесяти лет... И отказаться потому только, что мои руки, ноги потеряли прежнюю гибкость? Да я, сэр, настоящий еще мальчик по сравнению с здешними стариками!

-- Я положительно благоговею перед вашим юным духом, мистер Лорри!

-- Что за пустяки, сэр!... Дорогой мой Чарльз, - продолжал мистер Лорри, снова посматривая на главу дома, - вспомните, что в настоящее время нечего и думать о возможности вывоза каких бы то ни было вещей из Парижа. Сегодня-к нам принесли разные документы и драгоценные вещи (я говорю по секрету... о таких делах можно говорить только шепотом) и трудно представить себе, какие странные носильщики принесли их... У каждого из них голова висела на волоске, когда они проходили через заставы. В прежнее время все наши посылки отсылались и получались так же легко, как и в старой Англии, ну, а теперь всякое дело тормозится.

-- И вы, таки, в самом деле едете сегодня вечером?

-- Да, сегодня вечером... Дело слишком серьезно, чтобы его откладывать.

-- Мне предлагали всякого сорта людей, но я не хочу и разговаривать с ними. Я намерен взять с собою Джерри. Он давно уже состоит при мне телохранителем и по воскресеньям всегда провожал меня ночью. Джерри никто и ни в чем не заподозрит; все сразу признают в нем английского бульдога, у которого ничего в голове нет, кроме желания наброситься на того, кто тронет его хозяина.

-- Не могу не повторить, что удивляюсь вашей юности и энергии.

-- А я не могу не повторить, что все это пустяки. Когда я исполню это небольшое поручение, тогда я подумаю, пожалуй, не согласиться ли мне на предложение Тельсона удалиться на покой? Будет тогда у меня времени достаточно, чтобы подумать о старости.

Разговор этот происходил по обыкновению у конторки мистера Лорри, на разстоянии одного или двух ярдов от которой прохаживался монсеньер, разглагольстовавший во всеуслышание о том, что он сделал бы, чтобы выместить на народе все свои несчастия. Такова уж была привычка монсеньера во всеуслышание изливать все постигшия его горести. Во всеуслышание толковал также и истый британец об ужасной революции, как будто бы это была единственная жатва под небом, взрощенная людьми в течении многих лет, как будто бы ничего не было сделано или что либо было упущено из виду, чтобы привести к ней, как будто бы не было людей, давно уже наблюдавших за миллионами несчастных жителей Франции и за теми злоупотреблениями и безсовестным истощением средств, которые подвергали их всевозможным бедствиям, как будто бы люди эти много лет еще тому назад не предвидели появления этих ужасов и не записали того, что они наблюдали! Такие безсмысленные разговоры монсеньера о безразсудных планах для возстановления того порядка вещей, который давно уже пережил не только самого себя, но небо и землю, были невыносимы для человека здравомыслящого, которому хорошо была известна вся истина. Такая безсмыслица, доходившая до ушей Чарльза Дарнэ, голова которого и без того была занята всевозможными волновавшими его мыслями, мучила его и положительно выводила из себя.

Среди болтунов, собравшихся здесь, находился также и член королевского суда, Страйвер, который в свою очередь жарко разсуждал о новостях дня. Он поддерживал планы монсеньера уничтожить народ, стереть его с лица земли, предлагал, одним словом, проект уничтожить сразу всех орлов, насыпав им соли на хвост. Дарнэ с отвращением прислушивался к его речам и стоял, колеблясь между желанием уйти, чтобы не слышать того, что он говорил, и желанием вставить также и свое словечко. Случалось, однако, все так, как должно было случиться.

К мистеру Лорри подошел глаза фирмы и, положив перед ним запечатанное письмо, спросил его, нашел ли он, наконец, следы того, кому адресовано это письмо? Последнее так близко положено было подле Дарнэ, что тот сразу увидел адрес, тем более, что письмо было адресовано на его настоящее имя. Адрес, переведенный на английский язык, был следующий:

"Спешное. Г. бывшему маркизу Сент-Эврсмонду из Франции. Передача его поручается Тельсону и К°. Банкиры. Лондон. Англия".

В день свадьбы доктор Манетт настоятельно потребовал от Чарльза Дарнэ, чтобы тайна его имени была твердо сохранена между ними и чтобы никто этого не знал. Таким образом никому не было известно настоящее имя Чарльза Дарнэ, даже жена его не подозревала этого. Не знал этого и мистер Лорри.

-- Нет, - отвечал мистер Лорри главе фирмы, - я, сколько мне помнится, всем здесь показывал его, но никто не мог сказать, где находится этот джентльмен.

Стрелка часов тем временем приблизилась к часу закрытия байка и мимо конторки мистера Лорри потянулся целый ряд болтунов. Мистер Лорри с видом вопроса показывал всем письмо; из монсеньеров представителей партии негодующих эмигрантов - заговорщиков, то тот, то другой то третий находили нужным выразить по английски или по французски свое мнение о маркизе, которого никак не могли найти.

-- Это, должно быть племянник... и, конечно, выродившийся... во всяком случае наследник того самого маркиза, который был убит, - сказал один. Я очень рад, что никогда не был знаком с ним.

-- Подлый трус, покинувший свой пост, - сказал другой. Говорят, что этот племянничек изволил бежать из Парижа в нагруженном сеном возе, где едва не задохся. Это было несколько лет тому назад.

-- Заразился новыми идеями, - сказал третий, лорнируя всех проходящих, - стоял во враждебных отношениях к покойному маркизу, дяде, покинул унаследованное им поместье и оставил его на произвол стада негодяев. Надеюсь, они наградят его по заслугам.

-- Вот что! - крикнул Страйвер. - Он сделал все это?! Так вот он какого сорта этот малый! Дайте-ка мне взглянут на его опозоренное имя! Экий негодяй!

Дарнэ, не будучи в состоянии сдерживаться долее тронул Страйвера за плечо и сказал:

-- Я знаю его.

-- Знаете? - сказал Страйвер. - Жаль, что знаете!

-- Почему?

-- Почему, мистер Дарнэ? Слышите вы, что он говорит? В такое время никто не спрашивает почему.

-- А я спрашиваю почему.

-- Вторично повторяю вам, мистер Дарнэ; - мне очень жаль, что вы знали этого человека. Мне грустно слышать, что вы предлагаете такие необыкновенные вопросы. Перед вами негодяй, зараженный самыми пагубными и богохульными идеями, придуманными самим чортом, и негодяй этот отдает поместье на произвол самой подлой черни, какая когда либо существовала на свете, которая режет всех и вся, и вы спрашиваете вдруг, почему я сожалею, что человек, поучающий юношество, знает этого негодяя? Прекрасно, я сейчас отвечу вам. Жаль мне потому, что знакомство с таким негодяем оскверняет человека! Вот-с почему!

Дарнэ, не желая нарушать данного им слова, всеми силами удерживался от ответа.

-- Зато я понимаю, как припереть вас к углу, мистер Дарнэ, - сказал Страйвер, - и я сделаю это. Если человек этот джентльмен, то я не понимаю его. Так и скажите ему от меня. Скажите ему также от меня, что я удивляюсь, почему он не становится во главе убийц, на произвол которых он, забыв достоинство свое, оставил наследственное поместье. Нет, джентльмены, - Продолжал Страйвер, оглядываясь кругом и прищелкивая пальцами, - я слишком хорошо знаю человеческую натуру, и я говорю вам, что среди молодцов такого сорта вы не найдете ни одного, который доверился бы своим милым protégés. Нет, джентльмены, они сразу навастривают лыжи и дают тягу.

С этими словами, прищелкнув еще раз пальцами, мистер Страйвер плечом вперед выбрался на улицу Фдит-Стрит, сопровождаемый всеобщими возгласами одобрения. Мистер Лорри и Чарльз Дарнэ остались одни в конторе после ухода всей публики.

-- Хотите взять на себя передачу письма? - спросил мистер Лорри. - Вы знаете, вероятно, куда передать его?

-- Знаю.

-- Объясните ему, пожалуйста, что письмо это, по нашему предположению, адресовано сюда в той надежде, что нам известно его местопребывание и что письмо залежалось у нас.

-- Хорошо... Вы тронетесь в путь прямо отсюда?

-- Отсюда, в восемь часов вечера.

-- Я зайду на обратном пути, чтобы проводить вас.

Недовольный самим собою, Страйвером и вообще людьми, Дарнэ отправился в спокойный Темпль, вскрыл письмо и прочел его. Вот его содержание:

"Господин бывший маркиз,

"После того, как моя жизнь долго подвергалась опасности среди жителей деревни, меня схватили и самым зверским, недостойным образом погнали пешком до самого Парижа. Много натерпелся я страданий по дороге. Но это не все еще... Мой дом разрушен и срыт до основания.

"Преступление, за которое меня заключили в тюрьму, г. бывший маркиз, и за которое меня призывают к суду и хотят лишить жизни (без вашей великодушной помощи) это измена народу, против которого я действовал ради эмигранта. Напрасно доказывал я им, что я поступал так для их же пользы, а не во вред, согласно вашим приказаниям. Напрасно говорил я им, что еще до секвестра имущества эмигранта я не требовал податей, которые они перестали платить, что я не собирал оброка, что я не тянул их к суду... В ответ на это они твердили только, что я держал сторону эмигранта и спрашивали где этот эмигрант?

"О, великодушный г. бывший маркиз, где этот эмигрант? Я даже во сне рыдаю, спрашивая, где он? Неужели он во имя неба не придет освободить меня? О, г. бывший маркиз, мой отчаянный крик летит через море, надеясь, что он, пройдя через великий банк Тельсона, известный в Париже, достигнет вашего уха.

"Во имя неба, справедливости, великодушия, чести вашего благородного имени, умоляю вас, г. бывший маркиз, помогите и освободите меня! Вся моя вина в том, что я был верен вам. О, г. бывший маркиз, молю вас, не покиньте меня!

"Из этой ужасной тюрьмы, где я ежечасно все ближе и ближе подвигаюсь к гибели, я шлю вам, г. бывший маркиз, грустные уверения в своей несчастливой преданности.

Все, что до сих пор втайне мучило Дарнэ, все с новой энергией поднялось в нем после прочтения этого письма. Опасность, угрожавшая старому и верному слуге, преступление которого заключалось в верной службе ему и его роду, тяжелым упреком легла ему на душу и, прогуливаясь взад и вперед по Темплю и раздумывая о том, что ему делать, он даже отворачивал лицо свое от прохожих.

Он прекрасно сознавал, что из за своего ужаса перед убийством, завершившим целый ряд преступлений и безславных поступков его рода, из за злобного и подозрительного отношения к нему дяди, из за отвращения к рушившемуся зданию, которое тот считал возможным поддерживать, он действовал не совсем правильно. Он прекрасно сознавал, что из за любви своей к Люси, он слишком поспешно и необдуманно отрекся от своего положения в обществе. Он сознавал, что ему следовало действовать более обдуманно и систематически, что он не исполнил того, что хотел исполнить.

недели, отодвигавшия на задний план не созревшия еще планы предыдущей недели и совсем новые и неожиданные в последующую за этой неделю, все это, не смотря на внутреннее, душевное сопротивление, все же в конце концов подавило его намерения. Он выжидал благоприятного момента, чтобы начать действовать, но события так быстро сменялись событиями, что момент этот был упущен. Дворяне всеми окольными и не окольными путями сломя голову бежали из Франции; имущество их было или конфисковано, или уничтожено, даже имена некоторых совершенно исчезли; все это было ему так же хорошо известно, как известно оно было новым властям Франции, которые во всякое время могли обвинить его.

ничьей помощи, имел частную службу и сам зарабатывал себе свой насущный хлеб. Мосье Габелль управлял разоренным поместьем его на основании данной ему от него письменной инструкции, в которой требовалось, чтобы он щадил народ, давал ему то немногое, что можно было дать - столько топлива, сколько жестокие кредиторы оставят ему на зиму, столько продуктов, сколько ему удастся снасти от тех же когтей; - все это, по его мнению, должно было послужить ему в защиту и вполне обезпечивало ему безопасность.

Мысли эти подкрепили отчаянную решимость Чарльза Дарнэ ехать в Париж.

Да! Его, как мореплавателя страшной сказки, втягивали ветры и течения внутрь заколдованного круга притягательной силы магнитной скалы; он чувствовал, как его тянет, и сознавал, что не может противиться. Все говорило ему, что чем дальше, тем сильнее, тем неотразимее будет влечь его туда, к этому ужасному центру притяжения. Он выходил из себя при мысли о том, что злые агитаторы подымают смуту в его несчастном отечестве, пользуясь для этого всякими безчестными средствами, а между тем он знал, что он гораздо лучше их понимает, что надо сделать, для того, чтоб остановить кровопролитие и внушить людям чувство милосердия и человечности. Под влиянием этих угрызений он невольно стал сравнивать себя с старым почтенным джентльменом, который так строго относился к своему долгу. За этим сравнением (обидным для него) ему вспомнились насмешки монсеньера, которые так жестоко уязвили его, и грубые насмешки Страйвера которые казались еще грубее по старым воспоминаниям. Но хуже всего было письмо Габелля: - воззвание несчастного заключенного к его справедливости, чести и доброму имени.

Решение его становилось безповоротным. Он считал, что он обязан ехать в Париж.

Да! Магнитная скала тянула его и он вынужден плыть к ней, рискуя быть разбитым в дребезги. Он не признавал никакой скалы и не видел никакой опасности. Он надеялся, что добрые побуждения, руководившия его поступками, будут признаны во Франции, когда он явится туда, чтобы лично удостоверить их. Затем славные мечты о возможности сделать добро, которые часто с такою ясностью представляются пылкому воображению великодушных умов, до того овладели всеми помыслами его, что он видел себя благоразумным руководителем безумной и всеразрушающей революции.

разлуки; к тому же ему хотелось, чтобы отец Люси, с каким то отвращением избегавший воспоминания о прошедшем, узнал об этом, когда все будет уже решено и поздно уже будет колебаться. Он во многих отношениях приписывал свое неопределенное положение отцу Люси; он забывал, о всех делах своих, думая постоянно о том, чтобы не вызвать чем нибудь мучительных воспоминаний, связанных у доктора с Францией. Это было также одним из обстоятельств, имевших влияние на его решение.

Так ходил он взад и вперед, не переставая думать об одном и том же, пока не настал час вернуться в банк Тельсона, чтобы проститься с мистером Лорри. По прибытии в Париж, он разумеется посетит своего старого друга, - думал он, - но теперь ничего не скажет ему о своих намерениях.

У дверей банка ждала уже карета, запряженная почтовыми лошадьми, а подле стоял Джерри, совершенно готовый для путешествия.

-- Я отдал уже письмо, - сказал Чарльз Дарнэ мистеру Лорри. - Я не согласился на то, чтобы брать от него письменный ответ; вы предпочтете, быть может, передать словесный?

-- Охотно, - отвечал мистер Лорри, - если это не сопряжено с какою нибудь опасностью.

-- Как его зовут? - спросил мистер Лорри, вынимая записную книжку.

-- Габелль.

-- Габелль. Какое же послание следует передать несчастному Габеллю, заключенному в тюрьме?

-- Скажите ему только одно: - "Он получил письмо и приедет".

-- Он выедет завтра вечером.

-- Передать ему кто?

-- Нет.

Дарнэ помог мистеру Лорри надеть на себя безчисленное множество сюртуков и плащей и вместе с ним вышел из теплой атмосферы банка Тельсона в туманную атмосферу Флит-Стрита.

Чарльз Дарнэ кивнул головой и загадочно улыбнулся, когда карета отъехала от дверей.

убеждавшия его в том, что ему лично не грозит никакой опасности. Второе было адресовано доктору, заботам которого он поручал Люси и свое дорогое дитя, и затем излагал ему те же доводы. Обоим он писал, что немедленно по прибытии своем в Париж, напишет им в доказательство своей безопасности.

Тяжело было ему проводить этот день вместе с ними, в первый раз в жизни имея на душе тайну, которую он скрывал от них. Тяжело было обманывать их и видеть, что они ничего не подозревают. Но любящий взор жены, счастливой и деятельной, как всегда, удержал его от желания сказать ей все (он готов был уже поведать ей свою тайну, так странно было ему делать что нибудь без её совета) и день прошел незаметно. Рано вечером он крепко обнял ее и её маленькую тезку и, сказав, что скоро вернется (раньше он выходил также под вымышленным предлогом и успел вынести незаметно свой чемодан с платьем), вышел с тяжелым сердцем на туманную улицу.

Какая то невидимая сила тянула его к себе и все приливы, течения, ветры гнали его туда. Оба письма он передал верному посыльному и приказал ему передать их за полчаса до полуночи, никак не раньше. Наняв лошадь в Дувр, он пустился в путь.

и направляясь туда, куда его тянула притягательная сила магнитной скалы.