Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
I. Секретно.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. I. Секретно. (старая орфография)

КНИГА ТРЕТЬЯ.
СЛЕД БУРИ.

I. Секретно.

Медленно двигался по дороге путешественник, ехавший в Париж из Англии осенью тысяча семьсот девяносто второго года, Путь его замедлялся не из-за худых дорог, худых экипажей, и худых лошадей. Путешествуй он в то время, когда низвергнутый и несчастный король Франции был еще во всей своей славе и тогда все это было бы не лучше. Но дело было в том, что новые времена и новые условия вызвали и новые дорожные препятствия. У каждых городских ворот, у каждой деревенской конторы стояла банда граждан-патриотов с национальными мушкетами, каждую минуту готовая пустить их в ход; эта банда останавливала всех приходящих и уходящих, допрашивала их, осматривала их бумаги, искали их имена в своих собственных списках, возвращала их назад или пропускала вперед, оставляла и задерживала их, сообразно тому, что по их капризу и фантазии было лучше для республики единой и нераздельной, для республики свободы, равенства и братства или смерти.

Немного еще французских миль проехал Чарльз Дарнэ, но уже заметил, что, двигаясь по этому пути, он все более и более теряет надежду на возвращение, которое может состояться лишь после того, как его признают добрым гражданином по приезде его в Париж. Что бы ни случилось, но он должен был продолжать свое путешествие. Всякая деревня, оставшаяся позади него, всякая застава, опустившаяся за ним казались ему новой железной дверью в целом ряде железных дверей, ставших преградой между ним и Англией. Надзор, окружавший его со всех сторон, до того тяготил его, что окружи его сетью или отправь его в клетке к месту назначения, то и тогда не чувствовал бы он большого лишения свободы, чем теперь.

Благодаря такому надзору, его раз по двадцати останавливали между станциями, раз двадцать в день мешая ему двигаться вперед; его то догоняли и возвращали обратно, то заезжали вперед и останавливали его, то сопровождали его под караулом. Несколько дней ехал он таким образом по Франции, когда, наконец, измученный и усталый, решился переночевать в маленьком городке на большой дороге, который все еще довольно далеко отстоял от Парижа.

Только предъявление письма огорченного Габелля из тюрьмы в Аббатстве дало ему возможность проехать так далеко. Затруднения, встреченные им в этом маленьком городке, дали ему почувствовать, что начинается критический момент в его путешествии. Поэтому он не особенно удивился, когда ночью его разбудили в маленькоЙ гостиннице, где он остановился до утра.

Его разбудили скромный местный чиновник и три вооруженных патриота в толстых красных шапках и с трубками во рту, которые безцеремонно уселись к нему на кровать.

-- Эмигрант, - сказал чиновник, - я отправляю вас в Париж под караулом.

-- Гражданин, я ничего лучшого не желаю, как отправиться в Париж, хотя не нуждаюсь для этого в карауле.

-- Молчать! - проворчала красная-шапка, ударив по одеялу прикладом мушкета. - Не разсуждай, аристократ.

-- Этот добрый патриот говорит правду, - заметил скромный чиновник; - вы аристократ и должны быть сопровождаемы караулом... и должны платить за это.

-- У меня нет иного выбора, - сказал Чарльз Дарнэ.

-- Выбора! Слышите, что он говорит! - крикнула та же красная-шапка. - Не признает милости быть под защитою от фонарного столба!

-- Добрый патриот всегда бывает прав, - заметил чиновник. - Вставайте и одевайтесь, эмигрант!

Дарнэ повиновался и его поведи на гауптвахту, где другие патриоты в красных шапках курили, пили и дремали у сторожевого огня. Здесь с него потребовали высокую плату за конвой, в сопровождении которого он в три часа утра отправился дальше по грязной дороге.

Конвой состоял из двух конных патриотов в красных шапках с трехцветными кокардами, вооруженных мушкетами и саблями и ехавших по обе стороны Дарнэ. Последний сам управлял своею лошадью, к узде которой была привязана длинная веревка, обмотанная другим концом вокруг руки одного из патриотов. Так двигались они вперед, не смотря на проливной дождь, хлеставший им в лицо; ехали они тяжелой драгунской рысью по неровным городским мостовым и по грязным, топким дорогам. Так ехали они все время, меняя только лошадей и их ход, пока не прибыли в Париж.

Они ехали только ночью, а час или два после наступления разсвета останавливались и отдыхали до сумерек. Люди, составлявшие конвой, одеты были как нищие; ноги их были обмотаны соломой, которой прикрыты были от непогоды и их плечи, видневшияся из под лохмотьев. Не смотря на неприятную близость такого конвоя и на опасность, которой он подвергался от одного из патриотов, вечно пьяного и державшого ружье самым беззаботным образом, Чарльз Дарнэ не тревожился этими стеснениями и старался не поддаваться чувству страха. Он пробовал уверить себя, что это не имеет никакого решительно отношения ни к его личному делу, которое он не успел еще выяснить, ни к показаниям, которые он даст в свое время и которые будут подтверждены заключенным в Аббатстве.

Но когда он приехал в Бовэ, куда они прибыли вечером, когда он увидел улицы, наполненные народом, он перестал скрывать от себя, что дело принимает крайне тревожный оборот. Зловещая толпа собралась поглазеть на него, когда он слезал с лошади на почтовом дворе, и несколько голосов громко крикнули из толпы: - Долой эмигранта!

-- Эмигрант, друзья мои! Разве вы не видите, что я приехал во Францию по собственной своей воле?

-- Ты проклятый эмигрант, - сказал какой то кузнец, с молотком в руках пробираясь к нему, - ты проклятый аристократ!

Почтмейстер поспешил стать между всадником и кузнецом и, чтобы успокоить последняго, сказал:

-- Оставь его в покое, не трогай! Его будут судить в Париже.

-- Судить! - повторил кузнец, потрясая молотком. - Ага! И осудят, как изменника.

Толпа громким ревом одобрила эти слова. Дарнэ остановил почтмейстера, который собирался повернуть его лошадь во двор (пьяный патриот, с обмотанной кругом руки веревкой, спокойно смотрел на все происходившее, продолжая сидеть на седле) и сказал, когда заметил, что его могут слышать:

-- Друзья, вы ошибаетесь или вас обманывают, - я не изменник.

-- Он лжет! - крикнул кузнец, - он изменник, согласно декрету. Жизнь его принадлежит народу. Его гнусная жизнь больше не его собственность.

В ту же минуту Дарнэ заметил, какой злобой сверкнули глаза всей толпы, которая вслед за этим готовилась уже наброситься на него, когда почтмейстер поспешно повернул лошадь его во двор, а конвой примкнул к нему с обеих сторон. Почтмейстер поспешил закрыть ворота двойными запорами. Кузнец застучал молотком по воротам, толпа заревела, но этим все и кончилось.

-- Что это за декрет, о котором говорил кузнец? - спросил Дарнэ почтмейстера после того, как поблагодарил его.

-- Декрет о продаже имущества эмигрантов.

-- Когда издан?

-- Четырнадцатого.

-- В день моего отъезда из Англии.

-- Говорят, что это один из многих, что будут еще другие... если только их нет уже... изгоняющие всех эмигрантов и осуждающие тех из них, которые вздумают вернуться. Он это и подразумевал, когда сказал, что жизнь ваша но принадлежит больше вам.

-- Но таких декретов нет еще?

-- Почем я знаю! - отвечал почтмейстер, пожимая плечами. - Может быть есть уже, а может быть нет. Не все ли равно! Что вы тут поделаете?

Они отдыхали на соломе сеновала до полуночи, а затем, когда все в городе легли спать, отправились дальше. К числу странных перемен в самых обыкновенных вещах, которые делали это путешествие почти фантастическим, не последнее место занимала овладевшая всеми безсонница. Проехав некоторое разстояние по совершенно необитаемым, пустынным дорогам, они неожиданно подъезжали к ветхим, жалким избушкам, которые не были погружены во мрак, но ярко освещены; близ этих избушек, точно призраки среди ночной тьмы, кружились люди, держа друг друга за руки, вокруг дерева свободы и пели песни свободы. К счастью в эту ночь в Бовэ все спали и это дало им возможность спокойно выбраться из города и снова выехать на уединенную дорогу; они продолжали трястись по холоду и сырости, среди обнаженных полей, которые не дали никакой жатвы в этот год; поля сменялись черными развалинами сгоревших домов. Время от времени путь их разнообразился появлением из засады патриотического патруля, которые были разставлены по всем дорогам.

В один прекрасный день на разсвете они прибыли, наконец, к стенам Парижа. Застава была закрыта и охранялась стражей, когда они подъехали к ней.

Неприятно пораженный этими словами, Чарльз Дарнэ поспешил заявить, что он свободный путешественник и французский гражданин, которого сопровождает конвой, данный ему по причине безпокойного положения страны и что он заплатил за этот конвой.

-- Где бумаги арестанта? - повторил тот же человек, не обращая внимания на слова Дарнэ.

Бумаги оказались в шапке пьяного патриота, который поспешил вынуть их оттуда. Просмотрев письма Габелля, то же лицо, облеченное властью, с некоторым удивлением и безпокойством пристально взглянуло на Дарнэ.

Не сказав ни слова, этот человек оставил конвой и конвоируемого и вошел в караульню. В ожидании его выхода Чарльз Дарнэ занялся осмотром всего окружающого и заметил при этом, что застава охраняется смешанным караулом из солдат и патриотов (последних было больше), что телеги крестьян с провизией и всевозможные мелкие торговцы пропускались в город довольно легко, но выход оттуда даже для людей нисшого класса был очень затруднителен. Целая толпа мужчин и женщин, не говоря уже о животных и всевозможного рода экипажах, ждала пропуска; но так как допросы и проверка паспортов проезжающих через заставу происходили очень медленно, то некоторые, зная, что очередь не скоро дойдет до них, ложились на землю и засыпали, или курили, а другие разговаривали или прогуливались взад и вперед. Красная шапка и трехцветная кокарда виднелись повсюду, как у мужчин, так и женщин.

Полчаса просидел Дарнэ на седле, успев за это время ознакомиться со всем происходившим кругом него, когда к нему снова подошел человек, облеченный властью, и приказал открыть ворота. Затем он выдал конвою, и пьяному, и трезвому, росписку в том, что конвоируемый доставлен на место и приказал Дарнэ слезть с лошади. Он повиновался, а оба патриота, взяв под уздцы его усталую лошадь, повернули обратно и уехали, не заезжая в город.

Чарльз Дарнэ в сопровождении человека, облеченного властью, вошел в караульню, где пахло простым вином, где кругом стояли и лежали солдаты и патриоты, сонные и бодрствующие, пьяные и трезвые, во всевозможных видах и стадиях сна и бодрствования, хмеля и трезвости. Караульня освещалась частью догорающим ночником, частью бледными лучами начинающагося разсвета, что вполне соответствовало окружающей обстановке.

Несколько открытых списков лежало на столе, за которым сидел грубый и мрачный офицер.

-- Гражданин Дефарж, - сказал он, обращаясь к проводнику Дарнэ, когда тот передал ему бумагу. - Это и есть эмигрант Эвремонд?

-- Он самый.

-- Сколько лет, Эвремонд?

-- Тридцать семь.

-- Женаты, Эвремонд?

-- Да,

-- Где женились?

-- В Англии.

-- Без сомнения. Где ваша жена, Эвремонд?

-- В Англии.

-- Без сомнения. Вы приговариваетесь, Эвремонд, к заключению в тюрьму Ла-Форс.

-- Праведное Небо! - воскликнул Дарнэ. - На основании каких законов и за какое преступление?

-- С тех пор, как вы уехали отсюда, Эвремонд, у нас появились новые законы и новые преступления, - сказал он с злобной улыбкой, продолжая писать.

-- Я прошу вас обратить внимание на то, что я приехал сюда добровольно, призванный сюда письмом гражданина, которое лежит перед вами. Умоляю об одном, дайте мне возможность исполнить без замедления то, о чем он меня просит. Разве я не вправе ожидать этого?

-- Эмигранты не имеют никаких прав, Эвремонд, - было ему ответом. Офицер продолжал писать до конца, затем прочел написанное про себя, посыпал песком и, передав Дефаржу, сказал: - Секретно!

Дефарж взял бумагу и сказал Дарнэ, чтоб он следовал за ним. Дарнэ повиновался и за ним последовал конвой из двух вооруженных патриотов.

-- Не вы ли, - спросил Дефарж шепотом, когда они вышли из караульни и направились к Парижу, - женились на дочери доктора Манетта, который был раньше заключен в Бастилии?

-- Да, - отвечал Дарнэ, с удивлением взглянув на него.

-- Меня зовут Дефарж и я имею винную лавку в Сент-Антуанском предместье. Вы, быть может, слышали обо мне?

-- Не к вам ли приезжала моя жена. за своим отцом?

Слово "жена" произвело, повидимому, очень неприятное впечатление на Дефаржа, который сказал с некоторым нетерпением в голосе:

-- Во имя вновь народившейся женщины, известной под названием гильотины, спрашиваю вас - зачем вы приехали во Францию?

-- Несколько минут тому назад вы слышали уже "зачем". Вы не верите, что я сказал правду?

-- Плохая правда для вас, - сказал Дефарж, нахмурив брови и уставившись в пространство.

-- Я положительно ничего не понимаю. Все здесь так изменилось, все так неожиданно для меня, всюду такая несправедливость, что я совершенно теряюсь. Можете вы чем нибудь помочь мне?

-- Нет! - отвечал Дефарж, продолжая неподвижно смотреть вперед.

-- Можете вы ответить мне на один вопрос?

-- Может быть... смотря на какой. Скажите, в чем дело,

-- Из этой тюрьмы, куда меня отправляют так несправедливо, позволят ли мне сноситься с внешним миром?

-- Увидите сами.

-- Неужели меня похоронят там, осудят, не дав мне возможности оправдаться?

-- Но я никогда не делал этого, гражданин Дефарж!

Дефарж вместо ответа мрачно взглянул на него и продолжал идти молча. Чем дольше он молчал, тем слабее становилась надежда - так думалось Дарнэ - на смягчение его участи. Он все же решился заговорить.

-- Мне весьма важно будет узнать (вам, гражданин, еще более моего известно, как это важно), могу ли я войти в сношение с мистером Лорри из банка Тельсона, с английским джентльменом, который теперь в Париже, и сообщить ему просто, без всяких комментарий, что я заключен в тюрьму Ла-Форс? Можете вы это сделать для меня?

-- Я ничего не могу сделать для вас, - мрачно отвечал ему Дефарж. - Я обязан служить своему отечеству и народу. Я клялся служить обоим против вас. Я ничего не сделаю для вас.

к зрелищу проводимых по улицам узников. Даже дети почти никакого внимание не обращали на него. Некоторые прохожие только поворачивали голову в его сторону, а некоторые указывали на него пальцами, как на аристократа; одним словом, вид человека хорошо одетого и отправляющагося в тюрьму был, повидимому, так же обычен, как и вид рабочого, отправляющагося на работу. В одной узкой, мрачной и грязной улице они прошли мимо какого-то оратора, который стоял на стуле и держал пылкую речь к возбужденным слушателям о преступлениях, совершенных против народа королем и королевской семьей. Из нескольких слов дошедших до его слуха, Чарльз Дарнэ узнал, что король находится в тюрьме и все иностранные посланники уехали из Парижа. Дорогою он ничего об этом не слышал. Конвой и безпрестанный надзор держали его в стороне от совершающихся событий.

Да, он понял теперь, что очутился среди гораздо больших опасностей, чем все прежния, которым он подвергался со времени отъезда своего из Англии. Он понял теперь, что опасность эта постепенно увеличивалась. Он невольно подумал, что имей он возможность предвидеть все случившияся здесь события, он ни за что не предпринял бы этого путешествия. По все эти неудачи не казались ему настолько уже мрачными, насколько они должны были казаться при существующих обстоятельствах. В каком смутном виде ни представлялось ему будущее, все же оно не казалось ему таким неизвестным, чтобы сквозь него не проглядывал луч надежды. Ужасная резня, продолжавшаяся здесь несколько дней и залившая кровью давно уже подготовлявшуюся жатву, была ему так же мало известна, как если бы она случилась сто тысяч лет тому назад. Новорожденная женщина, окрещенная именем "гильотины" была ему известна только но имени, как и большинству. Ужасные убийства, которые должны были совершиться в самом непродолжительном времени, вряд ли еще зарождались в мозгу самых участников их. Как же могли они представиться возможными уму кроткому и великодушному?

Тюремное заключение со всей его несправедливостью и грубостью, сопровождаемое разлукой с женой и ребенком, ясно представлялось Чарльзу Дарнэ, но кроме этого он ничего себе ужасного не представлял. С такими мыслями в голове прибыл он к тюрьме Ла-Форс.

Человек с отекшим лицом открыл тяжелую калитку и Дефарж сказал ему:

-- Эмигрант Эвремонд.

Дефарж, ни слова не отвечая на это восклицание, получил росписку и удалился со своими двумя товарищами патриотами.

-- Чорт возьми, опять-же говорю, - повторил тюремщик, оставшись один со своей женой. - Сколько их сюда пришлют еще!

Жена тюремщика, заранее приготовившая ответ на это, восклицание, сказала ему:

-- Терпение, мой друг!

Слова эти казались неприличными в таком ужасном месте.

Тюрьма Ла-Форс была тюрьма мрачная, грязная, с ужасным запахом затхлой, не проветриваемой спальни. Удивительно как скоро, во всех решительно худо содержимых местах сказывается этот зловредный запах.

-- В секретную! - проворчал тюремщик, просматривая бумагу. - Точно у меня и без того не набито все битком!

Продолжая ворчать, он воткнул бумагу на крючек и Чарльз Дарни сидел полчаса, пока ему вздумается заняться им. Он то ходил взад и вперед по высокой комнате со сводами, то садился на каменную скамейку, как бы оставаясь здесь для того, чтобы тюремщик и его подчиненные лучше запечатлели в памяти его лицо.

Новая жертва последовала среди полумрака грязной тюрьмы за своим проводником, который повел ее по корридорам и лестницам, переходя из одной двери в другую, которые тотчас же запирались за ними, и привел ее, наконец, в большую, низкую комнату со сводами, где находилось множество заключенных обоего пола. Женщины сидели у длинного стола и читали или писали, вязали, шили и вышивали; мужчины большею частью стояли позади их стульев или ходили взад и вперед по комнате.

Инстинктивно соединив в уме своем понятие об арестанте с понятием о преступлении и пороке, Чарльз Дарнэ собирался уже отшатнуться от этой компании; но тут случилось нечто неожиданное, вполне завершившее его необыкновенное путешествие. Все поднялись сразу, чтобы приветствовать его с самыми утонченными манерами и со всей грацией и вежливостью, присущими светскому кругу.

Так странно было видеть эту утонченность и изящество среди мрака тюрьмы, так призрачно-фантастичны казались они среди грязи и нищеты, окружающей их, что Чарльзу Дарнэ вообразилось, будто он очутился среди мертвецов. Да, это были призраки! Призраки красоты, призраки величия, призраки изящества, призраки гордости, призраки легкомыслия, призраки остроумия, призраки юности, призраки старости, которые ждали; когда их увезут от этого берега. Все они смотрели на него глазами, запечатленными смертью, которая царила над ними с того часа, как они прибыли сюда.

с привидениями кокетки, молодой красавицы и благовоспитанной зрелой женщины, и зрелище это было до того разительно своей несообразностью, что казалось положительно собранием каких то заколдованных теней. Да, все это были призраки! И все они, думал он, были обманом его больного воображения, разстроенного его фантастической поездкой.

-- Во имя собравшихся здесь товарищей по несчастию, - сказал один из джентльменов, выступая вперед, - честь имею приветствовать вас в тюрьме "Пa-Форс и выразить вам наше общее сочувствие к несчастью, постигшему вас. Пусть все кончится счастливо для вас! Позвольте узнать ваше имя и звание. В другом месте, это было бы дерзостью с моей стороны, но не здесь.

Чарльз Дарнэ, успевший несколько придти в себя, отвечал наиболее подходящими словами, какие только он мог подыскать в эту минуту.

-- Надеюсь, - продолжал джентльмен, провожая глазами тюремщика, проходившого в эту минуту через комнату, - что вы не в секретную?

-- Я не понимаю значения этого термина, но я слышал, что в секретную.

сожалению должен сообщить обществу.... секретно.

Со всех сторон слышался шепот сожаления, когда Чарльз Дарнэ направился к решетчатой двери, у которой его задал тюремщик; несколько голосов, среди которых слышались нежные и сострадательные голоса женщин послали ему вслед наилучшия пожелания быть покойным и мужественным. Подойдя к дверям, он обернулся и поблагодарил от всего сердца. Тюремщик закрыл за ним дверь - и призраки исчезли навсегда.

За дверью начиналась каменная лестница, шедшая наверх. Когда они поднялись на сорок ступеней, тюремщик открыл низкую, черную дверь и они вошли в одиночную камеру.

-- Ваша, - сказал тюремщик.

-- Почему я в одиночном заключении?

-- Можно мне купить перьев, чернил и бумагу?

-- Я не имею на это разрешения. Когда вас посетят, можете спросить. До тех пор вы можете покупать только съестное и больше ничего.

В камере находились стул, стол и соломенный матрац. В то время, как тюремщик осматривал все эти предметы и также стены, в уме заключенного мелькнула странная фантазия: ему вообразилось, что этот тюремщик с отекшим лицом, имел также и тело отекшее и походил на утопленника, пропитанного водой. Когда тюремщик вышел, он подумал: - ну, теперь меня все оставили, точно покойника! - Затем он подошел к матрацу, перевернул его с чувством необычайного отвращения и подумал: - все эти ползающия твари всегда являются первыми спутниками мертвого тела!

-- Пять шагов в длину, четыре с половиной в ширину; пять шагов в длину, четыре с половиною в ширину. Заключенный считал и ходил взад и вперед по камере, а извне доносился какой то шум, точно заглушенный бой барабанов и рев толпы.

Заключенный снова начал считать шаги, стараясь в то же время ходить быстрее, чтобы прогнать из головы слова, которые он повторял перед этим.

-- Призраки исчезли, когда закрылась дверь. Между ними он запомнил даму, одетую в черном, которая стояла, прислонившись в амбразуре окна; у нея были блестящие, как золото, волоса и она походила... Поедем ка, ради Бога, верхом по освещенным улицам, где народ бодрствует... Он шил башмаки, он шил башмаки, он шил башмаки... Пять шагов в длину, четыре с половиной в ширину...--

Повторяя все эти безсвязные фразы, заключенный ходил все быстрее и быстрее и все упорнее считал и считал. Шум доходивший извне несколько изменился, но все еще походил На отдаленный гул барабанного боя, только теперь к нему примешивался и покрывал его собою вопль хорошо знакомых ему голосов.