Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
II. Точильный камень.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. II. Точильный камень. (старая орфография)

II. Точильный камень.

Банк Тельсона находился в Сент-Жерменском предместье и помещался в флигеле большого дома, который был отделен от улицы высокой стеной и крепкими воротами. Дом этот принадлежал знатному вельможе, который жил в нем до тех пор, пока не начались смуты, и ему пришлось в одежде своего повара бежать заграницу. Зверь, бежавший в этой одежде от преследующих его охотников, был никто иной, как известный уже нам монсеньер, к устам которого три лакея подносили шоколад, который готовился вышеупомянутым поваром.

Монсеньер бежал, а три лакея, раскаявшись в том, что они грешили до сих пор, получая большое жалованье, заявили, что во всякое время готовы были перерезать монсеньеру горло на алтаре восходящей республики, единой и нераздельной, республики свободы, равенства и братства или смерти. Дом монсеньера был секвестрован, а затем конфискован. Все это совершалось тогда быстро и декрет следовал за декретом с такою стремительностью, что уже в третью ночь осенняго месяца сентября патриоты эмиссары овладели на законном основании домом монсеньера и, украсив его трехцветным знаменем, распивали водку в его апартаментах.

Если бы Лондонский банк Тельсонов походил на свое парижское отделение, то все источники его давно бы изсякли и все газеты прозвонили бы об его несостоятельности. Что сказали бы строгие и почтенные бриты, увидя во дворе банка померанцовые деревья в кадках и купидона над прилавком? Правда, Тельсоны поспешили забелить купидона известкой, но тем не менее он ясно виден был в потолке и холодно целился в деньги (что бывает очень часто) с утра и до поздней ночи. Банкротство в Ломбард-Стрите и в Лондоне было бы неизбежно, благодаря присутствию этого юного язычника и занавешенному алькову позади безсмертного юноши, и зеркалу, вделанному в стену, и молодым клеркам, которые во всякое время и из за всякой безделицы готовы были пуститься в пляс при всей публике. Но во французском банке Тельсонов дела, не смотря на это, шли превосходно, и никто ничего не боялся и не вынимал оттуда своих денег.

Но ни единый человек, ни даже сам Джервис Лорри, сидевший, глубоко задумавшись над этими вопросами, не мог сказать, какие капиталы будут вынуты из банка, какие останутся там забытые и потерянные, какие драгоценности и серебряные вещи пропадут в потайных местах Тельсонова банка, тогда как владельцы их будут гнить в тюрьмах или погибнут жестокой, насильственной смертью. Мистер Лорри сидел у разведенного огня (в тот неурожайный год холода наступили раньше обыкновенного времени) и на честном открытом лице его лежала тень, гораздо более мрачная, чем тень бросаемая висячей лампой или каким бы то ни было предметом в комнате. Тень эта была тень ужаса.

Он поселился в комнатах банка, верный "Дому", часть которого он составлял, как плющ, обвившийся вокруг дерева. Помещение это было так безопасно, благодаря тому, что главное здание было занято патриотами; но верный старый джентльмен не особенно разсчитывал на это. Преданный, однако, своему долгу, он совершенно равнодушно относился к этому. На противоположной стороне двора, под колоннадой, стоял целый ряд экипажей и между ними, вероятно, также экипажи монсеньера. К двум колоннам прикреплены были два большие факела, свет которых падал на точильный камень, стоявший на открытом воздухе; он был поставлен кое-как, на скорую руку, точно кто-то притащил его из какой-нибудь кузницы или другой мастерской и поспешно бросил тут. Мистер Лорри встал и подошел к окну, но увидя этот невинный предмет, вздрогнул всем телом и вернулся обратно на свое место. Перед этим он открыл не только окно, но и решетку, находившуюся снаружи, теперь же он закрыл и то и другое.

С улицы, из-за высоких стен и крепких ворот, доносился обычный вечерний гул города, смешанный с какими то странными, точно неземными, наводящими ужас звуками, которые неслись, казалось, к самому небу.

-- Благодарение милосердому Богу, - сказал мистер Лорри, складывая руки, - что сегодня вечером никого близкого и дорогого мне нет в этом ужасном городе. Смилуйся, о, Господи, над всеми, кто теперь в опасности!

Вскоре после этого у больших ворот раздался громкий звонок и он подумал: - "это они вернулись обратно!" - Не слышно было, однако, чтобы кто нибудь с шумом врывался во двор; только ворота захлопнулись и все стало тихо по прежнему.

Нервное и крайне возбужденное состояние, в котором он находился, являлось следствием того ужаса, который внушало ему крайне неопределенное положение банка, не смотря на то, что его хорошо охраняли и сам он находился среди верных людей. В эту минуту дверь его комнаты внезапно открылась я к нему бросились две фигуры, при виде которых он отскочил назад, пораженный ужасом.

Люси и её отец! Люси с мольбой протягивала к нему руки и на лице её было знакомое ему сосредоточенное и напряженное выражение, которое, казалось, нарочно было запечатлено на нем, чтоб придать ему больше силы и влияния в эту ужасную минуту её жизни.

-- Что это значит! - воскликнул мистер Лорри, задыхаясь от волнения; - в чем дело? Люси! Манетт! Что случилось? Что привело вас сюда?

Бледная, с неподвижно устремленным на него взглядом, она бросилась к нему и воскликнула:

-- О, дорогой друг! Мой муж!...

-- Ваш муж, Люси?..

-- Чарльз!

-- Что такое с ним?

-- Здесь!

-- Здесь! В Париже?

в тюрьму.

У мистера Лорри вырвался невольный крик. Почти в ту же минуту у ворот раздался снова громкий звонок, а вслед за этим весь двор наполнился шумом голосов и шагов.

-- Что это за шум? - спросил доктор, поворачиваясь к окну.

-- Не смотрите! - крикнул мистер Лорри, - Не смотрите! Ради жизни вашей, не отодвигайте занавесок, Манетт!

Доктор повернулся к нему, продолжая держать руку на ручке окна, и сказал со спокойной улыбкой:

-- Дорогой друг мой, жизнь моя здесь, в этом городе заколдована. Я был узником в Бастилии. В Париже... да что в Париже! - в целой Франции не найдется ни одного патриота кто, зная, что я был узником Бастилии решился бы пальцем тронуть меня; - а если бы и тронул, то лишь для того, чтобы обнять меня и с триумфом понести на руках. Страдания мои способствовали тому, что нас пропустили через заставу, сообщили нам известие о Чарльзе и привели вас сюда. Я знал, что это будет так; я знал, что я смогу спасти Чарльза от опасности... Я так и сказал Люси... Что это за шум? - И он снова хотел открыть окно.

-- Не смотрите! - с отчаянием вскрикнул мистер Лорри. - Нет, Люси, дорогая моя, и вы не смотрите! - Он обнял ее, чтобы удержать. - Не пугайтесь так, дорогая моя! Клянусь вам, что мне неизвестно, чтобы с Чарльзом случилось что нибудь худое; я даже не знал, что он находится в этом ужасном городе. В какой тюрьме он?

-- Ла-Форс.

-- Ла-Форс! Люси, дитя мое, если вы мужественны... а вы всегда были мужественны... вы должны взять себя в руки и точно исполнять все, что я вам скажу. Вы и представить себе не можете, как много тут зависит от выдержки и хладнокровия. Сегодня вечером нет возможности что либо сделать, нечего и думать о том, чтобы можно было выйти. Я говоры это, чтобы указать вам, что вы должны делать для спасения Чарльза, и чтоб вы знали, что это гораздо труднее, чем вы думали. Вы должны быть покойны и во всем повиноваться мне. Позвольте мне отвести вас вот в ту заднюю комнату. Оставьте вашего отца минуты на две со мною... Не откладывайте ни минуты, потому что дело идет здесь о жизни и смерти.

-- Я даю слово слушать вас... Я вижу по вашему лицу, что лучше этого я ничего не могу сделать. Я знаю, что должна верить вам.

Они увидели толпу мужчин и женщин; их было немного, но совершенно достаточно, чтобы наполнить собою двор; всех было человек сорок, пятьдесят, не более. Люди, жившие в доме, сами открыли им ворота, и они, войдя во двор, бросились прямо к точильному камню, который, повидимому, был нарочно поставлен для этой цели в таком уединенном месте.

О, какие это были ужасные работники и какая это была ужасная работа!

У точильного камня было две ручки и его вертели два человека с длинными растрепанными волосами; варварское выражение лица их было несравненно ужаснее и жесточе, чем у самых диких зверей. Накладные брови и накладные усы, хриплые от рева, голоса, отвратительные лица, покрытые кровью и потом, искаженные зверской жаждой крови и отекшия от безсонной ночи. Убийцы, волоса которых то падали им на лицо, то откидывались на затылок, все вертели и вертели, а женщины в это время подносили им ко рту вино, чтобы они могли пить, не прекращая своей работы. И капающая кровь, и капающее вино, и целый поток искр, разлетающихся во все стороны, все это пропитывало окружающую их атмосферу огнем и кровью. Трудно было указать хотя бы одного человека среди всей этой толпы, который не был бы испачкан кровью. Все эти люди, толкающие друг друга, чтобы ближе пробраться к точильному камню, были почти сплошь покрыты кровью; люди в рубищах носили следы крови на своих лохмотьях, люди, нарядившиеся в награбленные ими шелк и кружева и бархат, не менее были покрыты пятнами крови, как и первые. Топоры, ножи, штыки, сабли, все точилось одно за другим и все было красно от крови. У некоторых сабли были привязаны к руке обрывками полотна и одежды, которые все насквозь пропитаны были тою же кровью. И когда неистовые дикари, точившие все это оружие, выступали из снопов искр точильного камня и выходили на улицу, то безумные глаза их горели тем же красным цветом. Нашелся бы, я думаю, не один человек, который при виде этих глаз готов был бы пожертвовать двадцатью годами своей жизни, чтобы иметь возможность прострелить эти глаза.

Все это промелькнуло в одну минуту перед ними, как видение человека утопающого, или какое мелькает перед глазами каждого человеческого существа, совершающого великий переход из этой жизни. Они отскочили от окна и доктор с удивлением взглянул в побледневшее лицо друга.

это так... покажитесь вы этим злодеям и заставьте их идти в Ла-Форс. Быть может слишком поздно... Не знаю... Не теряйте во всяком случае ни минуты.

Доктор Манетт пожал ему руку и поспешил из комнаты; он был уже во дворе, когда мистер Лорри вернулся к окну.

Длинные седые волоса его, выразительное лицо и вся фигура, внушающая доверие, сразу дали ему возможность пробраться в самую середину толпы, окружавшей точильный камень. Все смолкло на несколько минут, но вслед затем поднялся шум, ропот и смешанный гул голосов; мистер Лорри увидел, как все окружили доктора и, подняв его на плечи, понесли из ворот с громкими, оглушительными криками:

-- Да здравствует узник Бастилии! Помогите узнику Бастилии пройти в Ла-Форс! Место узнику Бастилии! Идем освободить узника Эвремонда из тюрьмы!

Мистер Лорри закрыл поспешно решетку, закрыл окно, опустил занавеси и поспешил к Люси, чтобы сказать ей, что народ взял под свою защиту её отца и отправился с ним на поиски её супруга. Он нашел у нея маленькую Люси и мисс Просс; только потом, спустя несколько времени, когда он сидел ночью, охраняя их покой, сообразил он, сколько было удивительного в их появлении.

питомицы. О какой длинной, невероятно длинной, показалась эта ночь бедной женщине! О как невыносимо мучительно было ждать возвращения отца и известия о муже!

Два раза среди темноты раздавался у ворот громкий звонок, слышался затем шум врывающейся толпы и визг вращающагося точила. - "Что это?" - вскрикивала Люси. - "Тише! солдаты точат свои сабли, - отвечал мистер Лорри. - Место это национальная собственность и служит им для склада оружия, моя дорогая!"

Два раза всего, и во второй раз работа шла довольно вяло. Скоро в окно забрезжил разсвет и мистер Лорри, нежно высвободив руку Люси, снова взглянул в окно. Какой то человек, до того испачканный кровью, что его можно было принять за солдата, изрубленного в бою и осторожно пробирающагося с поля-битвы, поднялся с мостовой, где он лежал у самого точильного камня и с безсмысленным взором оглянулся кругом. Усталый и измученный убийца, увидя один из роскошных экипажей монсеньера, шатаясь направился к нему, и влез в дверцу, которую тотчас же закрыл за собою, собираясь отдохнуть от своих дневных подвигов.

Земля, великое точило, заключила свой суточный оборот, когда мистер Лорри вскоре после этого снова выглянул в окно, и восходящее солнце залило весь двор своими пурупуровыми лучами. Точильный камень стоял теперь один, залитый красным цветом, которого солнце никогда не могло дать ему и никогда не могло отнять у него