Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
V. Пильщик.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. V. Пильщик. (старая орфография)

V. Пильщик.

Год и три месяца!... В течение всего этого времени Люси ни одного часа в своей жизни не была уверена в том, что на следующий день голова её мужа не падет под секирой гильотины. Каждый день двигались по каменным мостовым тяжелые телеги, наполненные осужденными. Прелестные девушки и красивые женщины с каштановыми, черными и седыми волосами; юноши, мужчины в расцвете лет и старики, дворяне и крестьяне, все поили красным вином гильотину, всех вытаскивали на свет из мрачных камер отвратительных тюрем и везли по улицам, чтоб утолить её жажду. Свобода, равенство, братство или смерть... последнее доставлялось легче всего. О, гильотина!

Если бы внезапное горе и быстро вращающияся колеса времени повергли бы в отчаяние дочь доктора, с нею случилось бы тоже, что так часто случалось со многими в то время. Но с того часа, как она еще на чердаке Сент-Антуана положила седую голову его к себе на грудь, она всегда была верна своему долгу. Она была ему верна и во время испытании, как бывает верно все честное и доброе.

Как только они устроились в новом помещении и отец её предался обычным занятиям, так она тотчас же устроила маленькое хозяйство, какое вела в доме своего мужа. Все имело свое определенное место и все совершалось в определенное время. Маленькая Люси училась правильно каждый день, как и во время пребывания своего в Англии. Слабая надежда, которую Люси лелеяла в душе своей, что она скоро соединится с мужем, маленькия приготовления к его возвращению, как отдельный стул и книги, жаркая молитва о спасении дорогого узника, который находился в тюрьме среди других таких же несчастных, окутанных тенью смерти, были единственным облегчением тяготевшого на душе её горя.

По наружности она не казалась старше прежнего. Простенькое темное платье, сходное с траурным, какое носили она и её девочка, сидело на ней несравненно лучше светлых платьев её счастливых дней. Она побледнела и лицо её носило теперь постоянно напряженное и сосредоточенное выражение, по она была по прежнему мила и красива. По вечерам, сидя рядом со своим отцом, она целовала его, изливая ему свое горе, которое сдерживала целый день, и говорила ему, что единственным утешением её под небесами был он. Он всегда отвечал ей на это:

-- Ничего не может случиться с ним без моего ведома. Я еще знаю, что могу спасти его, Люси.

Порядок жизни их не изменялся в течение многих недель, когда отец её, вернувшись однажды вечером домой, сказал ей:

-- Дорогая моя, в тюрьме есть наверху окно, к которому Чарльзу удается иногда пробраться часа в три пополудни. Когда он находится у него, что зависит от многих случайностей, он, по его мнению, может видеть тебя, если ты будешь стоять на известном месте улицы, которое я укажу тебе. Но ты не будешь видеть его, бедное дитя мое, и даже если бы ты могла увидеть его, то ради его и собственной безопасности не должна показывать этого.

-- О, покажите мне это место, папа, и я каждый день буду ходить туда!

С этого времени она, не обращая внимания ни на какую погоду, ждала двух часов. В два часа она отправлялась на указанное место, а в четыре возвращалась обратно. Если погода была сухая и позволяла ей взять девочку с собой, то оне вдвоем отправлялись туда; в другое время она ходила одна, не пропуская ни единого дня.

Это был мрачный и грязный уголок извилистой, улицы. Навес, под которым пильщик пилил дрова, был на ней единственным домом, все остальное состояло из заборов. На третий день после того, как она начала ходить туда, пильщик заметил ее:

-- Добрый день, гражданка!

-- Добрый день, гражданин!

Обращение такого рода было предписано особым декретом. Несколько лет тому назад оно было добровольно установлено некоторыми рьяными патриотами, теперь же оно требовалось законом.

-- Гуляешь, гражданка?

-- Как видишь, гражданин!

Пильщик, человек маленького роста, говоривший с разными жестами, (он был когда то дорожным мастером), взглянул на тюрьму, указал на нее пальцем и, приложив к лицу десять пальцев, изображая этим решетку, стал смотреть через них.

-- Ну, да это не мое дело, - сказал он и снова принялся пилить дрова.

На следующий день он заговорил с нею, как только она показалась.

-- Как! Опять гуляешь, гражданка?

-- Да, гражданин!

-- Ага! И ребенок!.. Твоя мама, не правда ли, маленькая гражданка?

-- Сказать мне да, мамочка? - шепнула матери маленькая Люси, прижимаясь к ней.

-- Разумеется, голубчик!

-- Да, гражданин!

При этих словах отпиленное полено упало; он поднял его и бросил в корзину.

-- Я называю себя Самсоном дровяной гильотины. Смотри! Лу, лу, лу! Лу, лу, лу! Тикль, тикль! Пикль, пикль! Головы и нет! И так вся семья!

Люси вздрогнула, когда он бросил еще два полена в корзину, но ей невозможно было стоять здесь так, чтобы пильщик не видел ее. Впоследствии, чтобы заслужить его расположение, она первая заговаривала с ним и давала ему денег на водку, что он принимал очень охотно. Он был, повидимому, весьма любопытный малый; когда она забывала иногда об его присутствии и смотрела на крышу и решетки тюрьмы, всем сердцем своим стремясь к своему мужу, и затем снова садилась на скамью, то замечала, что он не работает и внимательно смотрит на нее.

-- Ну, да не мое это дело, - говорил он в таких случаях и снова принимался за распилку дров.

Во всякую погоду, зимой в снег и мороз, весною при пронзительном ветре, летом при жгучих лучах солнца, осенью во время дождя и снова в снег и мороз зимою проводила Люси ежедневно два часа на одном и том же месте, и уходя, целовала стену тюрьмы. Муж видел се (так сказал ей отец) один раз в пять, шесть дней, иногда подряд два, три раза, иногда ни одного раза за неделю или две недели. Но он довольствовался даже и тем, что, ему удавалось хотя изредка, при благоприятном только случае, видеть ее и готов был ждать такого случая не только один день, но все семь дней недели.

Среди такого препровождения времени Люси не заметила, что наступил декабрь, как не заметил этого и отец её, продолжавший по прежнему ходить с высоко поднятой головой. Однажды, когда сыпал мелкий снежок, она по своему обыкновению пришла в знакомый ей уголок. В этот день совершалось какое то дикое празднество. Все дома, мимо которых она проходила, были украшены маленькими копьями с маленькими красными шапками на них и трехцветными лентами, и, кроме того, знаменами с надписью из трехцветных букв: - "Республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, братство или смерть!"

Жалкая лавчонка пильщика была так- мала, что всей её поверхности не хватило бы для такой надписи. Он нашел кого то, кто согласился выцарапать ее для него, постаравшись при этом более ясно написать слово смерть. На верхушке лавки, как и подобает хорошему гражданину, он поместил копье и шапку, а в окне выставил свою пилу с надписью "маленькая святая гильотина" - ибо новорожденная женщина была канонизирована народом. Лавка его была закрыта и пильщика самого не было. Люси вздохнула с облегчением, радуясь, что будет одна.

Он был, однако, недалеко. Она услышала смешанный шум шагов и голосов, которые приближались в её сторону и наполнили ее ужасом. Спустя минуту из за угла тюрьмы вынырнула целая толпа народа, среди которой она увидела знакомого пильщика, державшого за руку Месть. Толпа состояла не менее как из пятисот человек, которые отплясывали, словно пятьсот демонов. Музыки не было никакой кроме их собственного пения. Они танцевали под звуки популярной революционной песни, придерживаясь самого бешеного темпа; мужчины и женщины танцевали попарно, либо мужчины танцевали друг с другом, либо женщины одна с другой, смотря, как приходилось, одним словом. Сначала это была, как показалось Люси, целая буря налетевших откуда то красных шапок и шерстяных лохмотьев; когда же они наполнили всю улицу и принялись танцовать кругом Люси, они показались ей целым сонмом танцующих духов. Они двигались вперед, отступали назад, били друг друга по рукам, стукались головами, вертелись кругом, хватали один другого и кружились попарно до тех пор, пока некоторые из них падали на землю. Пока эти лежали, остальные брали друг друга за руки и начинали кружиться; затем, круг этот разрывался и составлялись отдельные круги из двух или четырех человек, которые кружились, кружились, и вдруг останавливались, затем, снова начинали, причем толкали, дергали, рвали друг друга и повернувшись в другую сторону, кружились в обратном порядке. Не много погодя они останавливались снова, вытягивались в две линии по всей улице и, опустив головы вниз, а руки подняв вверх, с громким криком неслись друг на друга. Никакая драка в мире не могла быть ужаснее этого танца. Это был какой то невероятный, бешеный спорт, нечто, бывшее когда-то невинным времяпрепровождением, а теперь превратившееся в какую то чертовщину; здоровое развлечение, сделавшееся средством, чтобы возбудить волнение крови, отуманить здравый смысл, ожесточить сердце. Грация, проглядывавшая иногда в этом танце, делала его еще ужаснее, показывая наглядным образом, как можно извратить даже самые лучшия по своей природе вещи. Девичья грудь, нарочно обнаженная для этого случая, прелестная почти детская головка, искаженная гримасой, нежная ножка, семенящая в крови и грязи, вот каковы были тины того разнузданного времени.

Это была карманьола. Когда толпа ушла, Люси все еще оставалась в дверях лавки пильщика, испуганная и ошеломленная всем, что она видела. А пушистый снег падал ровно и спокойно, ложась белым и мягким покровом, как будто бы здесь никогда и ничего не происходило.

-- О, папа! - сказала она, подняв глаза и увидя его перед собою. - Какое ужасное, зверское зрелище!

-- Знаю, дорогая моя, знаю. Я видел это много раз. Не пугайся! Ни один из них не сделает тебе вреда.

-- Я боюсь не за себя, папа. Но когда я думаю о своем муже и о милосердии этих людей...

-- Он будет скоро в независимости от милосердия этих людей. Я дал ему возможность пробраться к окну и пришел сказать тебе это. Здесь никто не увидит. Ты можешь рукой послать поцелуй но направлению к крыше тюрьмы.

-- Ты не можешь видеть его, бедное дитя мое?

-- Нет, отец, - отвечала Люси, рыдая и посылая поцелуи рукой, - нет!

Послышались чьи то шаги. Появилась госпожа Дефарж.

-- Привет, гражданка, - сказал доктор.

Сказано это было мимоходом. Ничего больше. Мадам Дефарж ушла, покрыв тенью белую дорогу.

-- Дай мне твою руку, дорогая моя. Ради безопасности своей ты должна идти отсюда с веселым и беззаботным лицом. Вот так, хорошо, - продолжал он, уводя ее оттуда. - Чарльз вызван завтра в суд.

-- Завтра!

-- Нельзя терять ни минуты времени. Я приготовился уже к этому, но нам следует принять еще кое-какие предосторожности, которых нельзя было принять до тех пор, пока его не вызвали в трибунал. Его еще не уведомили об этом, но мне хорошо известно, что его вызывают завтра и для этой цели переводят в Консьержери. Меня уведомили нарочно заранее. Ты не испугалась?

-- Так и следует. Твои страдания скоро кончатся, дорогая моя! Через несколько часов он будет возвращен тебе. "Я буду ему хорошей защитой. Теперь мне нужно видеть мистера Лорри.

-- Я должен видеть Лорри, - сказал доктор, поворачивая с нею в противоположную сторону.

Старый джентльмен был верен своим доверителям и неуклонно исполнял свой долг. К нему являлись для проверки его книг, когда дело касалось конфискации имущества и переведении его в национальную собственность. Он спас все, что можно было спасти для своих вкладчиков. Трудно было найти другого человека, который сумел бы так спокойно поддерживать интересы банка Тельсонов.

Во дворе, над кучей грязи и пепла виднелась надпись: "Национальная собственность. Республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, братство или смерть!"

Но кто это мог быть с мистером Лорри? Чей это был дорожный плащ на стуле? Кто скрывался в задней комнате? От кого вышел Лорри, взволнованный и удивленный, чтобы обнять свою любимицу? К кому обратился он, чтобы передать услышанное им сообщение, возвысив голос и повернув голову в сторону комнаты, откуда он только что вышел: - "Переведен в Консьержери и вызывается завтра к суду?"...