Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
VI. Триумф.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. VI. Триумф. (старая орфография)

VI. Триумф.

Страшный трибунал из пяти судей, - общественного обвинителя и четырех присяжных, заседал обыкновенно каждый день. Списки составлялись каждый вечер и читались узникам тюремщиками разных тюрем. Тюремщики говорили обыкновенно шутливым тоном:

-- Эй, вы там, выходите читать вечернюю газету.

-- Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ!

Такими словами началась вечерняя газета в Ла-Форс.

Владелец прочитанного имени становился обыкновенно на отдельное место, предназначенное для тех, кто получал это роковое приглашение. Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ, хорошо знал этот обычай; он видел уже сотни проходивших на это место.

Тюремщик с отекшим лицом, надевший очки, чтобы видеть лучше то, что он читал, взглянул на него, чтобы удостовериться в том, что он занял свое место, и продолжал вызывать следующих, останавливаясь для той же цели после каждого имени. Всего было двадцать три имени, но отозвались только двадцать; один из узников умер в тюрьме и его забыли, а двух гильотинировали ч также забыли. Список читался в той самой комнате со сводами, где Дарнэ видел целое общество узников в первый вечер своего прибытия. Все они погибли во время резни; каждое человеческое существо, о котором он с тех пор думал и сожалел, кончило свою жизнь на эшафоте.

Прощание было торопливое и непродолжительное. События такого рода случались ежедневно, а общество Ла-Форс готовилось к играм в фанты и маленькому концерту, назначенному на этот вечер. Все столпились, правда, у решеток и проливали слезы, а между тем необходимо было заполнить другими участниками игр и концерта двадцать неожиданно освободившихся мест, а времени оставалось мало до того часа, когда корридоры и общия комнаты наполнялись большими собаками, которые ночью сторожили узников. Заключенных отнюдь нельзя было назвать безчувственными, - все являлось следствием условий того времени. В этом случае это была своего рода горячка или безумие, заставлявшее некоторых бравировать смертью на гильотине, что делалось не из хвастовства, а просто под влиянием дикого помешательства, которое овладело всем народом. Известны случаи во время чумы, когда некоторыми овладевает необыкновенное влечение к болезни и страстное желание умереть от нея. Странности такого рода скрыты в глубине наших существ и нужен только благоприятный случай, чтобы пробудить их.

Переезд в Консьержери совершался быстро, зато ночь в её кишащих паразитами камерах тянулась долго и была холодная. На следующий день пятнадцать узников появилось перед судом прежде, чем вызвали Шарля Дарнэ. Все пятнадцать были осуждены после суда, продолжавшагося всего каких нибудь полтора часа.

Но вот перед судом предстал, наконец, Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ.

Его судьи заседали в шляпах с перьями, но среди публики преобладали красная шапка и трехцветная кокарда. Стоя перед судьями, он смело мог подумать, что обычный порядок вещей перевернулся вверх дном и что теперь преступники судят честных людей. Главными деятелями, которые руководили открывшимся перед ним зрелищем, были представители самой низкой, жестокой и испорченной части населения города; они шумно разсуждали, апплодировали, порицали, одобряли и торопили с решением. Мужчины были вооружены самым разнообразным оружием; из женщин некоторые вооружены были ножами, некоторые кинжалами, некоторые пили и ели, многия вязали. Между последними была одна, которая вязала, держа в то же время под рукой уже оконченное вязанье. Она сидела в переднем углу подле человека, которого Чарльз не видел со времени своей остановки у заставы, но тем не менее узнал, что это был Дефарж. Он заметил, что женщина, сидевшая подле него, раз или два шепнула ему что то на ухо, и вывел заключение, что это его жена; он заметил также, что обе эти фигуры, не смотря на то, что были совсем близко от него, ни разу не взглянули в его сторону. Оба, повидимому, ждали только решения суда и не видели никого, кроме присяжных. Ниже президента сидел доктор Манетт в обычном своем костюме. Насколько Чарльз мог заметить, только он один, да мистер Лорри, не имевшие никакого отношения к трибуналу, были одеты в обыкновенную одежду и не носили украшений Карманьолы.

Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ, обвинялся общественным обвинителем, как эмигрант, жизнь которого принадлежит республике, и который на основании декрета должен быть приговорен к смертной казни. То обстоятельство, что декрет был издан после его возвращения во Францию, не имеет никакого значения. Вот эмигрант, а вот декрет; он был арестован во Франции и народ требует его головы.

-- Долой ему голову! - крикнули слушатели. - Он враг республики!

Президент призвал звонком к молчанию и спросил узника, правда ли, что он прожил несколько лет в Англии?

Да, он жил в Англии.

Так как же он не эмигрант после этого? Как же назовет он себя?

Не эмигрантом, разумеется, в смысле и духе закона.

-- Почему нет? - желал узнать президент.

-- Потому что он добровольно отказался от ненавистного ему титула и от ненавистного ему владения и оставил свое отечество, когда слово эмигрант понималось не в том смысле, в каком оно признается теперь трибуналом, и жил там на собственные свои средства, не пользуясь средствами обездоленного налогами народа Франции.

-- Где доказательство его слов?

-- Слова его могут подтвердить два свидетеля: Теофил Габелль и Александр Манетт.

-- Но ведь он женился в Англии? - продолжал президент.

-- На французской гражданке?

-- Да, на природной француженке.

-- Имя её и фамилия?

-- Люси Манетт, единственная дочь доктора Манетта, известного доктора, который сидит здесь.

Ответ этот произвел весьма благоприятное действие на слушателей. Зал суда наполнился громкими криками восторга, которыми публика приветствовала знаменитого доктора. Настроение народа в то время было крайне капризное; слезы полились по лицам многих из присутствующих, которые перед этим с ненавистью смотрели на подсудимого, с нетерпением ожидая момента, когда его можно будет вытащить на улицу и убить.

Каждый шаг свой на этом опасном пути Чарльз Дарнэ соразмерял сообразно указаниям доктора Манетта. Осторожный советник заранее распределил каждый шаг, каждый дюйм этого шага на предстоящем ему пути.

Не вернулся он раньше по очень простой причине, а именно потому, что во Франции он не имел других средств к жизни, кроме тех, от которых отказался, тогда как в Англии он добывал себе средства к существованию преподаванием французского языка и литературы. Вернулся он теперь по письменной просьбе французского гражданина, который писал ему, что жизнь его подвергается опасности в его отсутствии. Он поспешил сюда, чтобы спасти жизнь этого гражданина и, рискуя даже личной безопасностью своею, установить истину. Было ли это преступлением в глазах республики?

-- Нет! - крикнул народ с безумным восторгом и, не смотря на звонок председателя, продолжал кричать "нет!" до тех пор, пока не остановился по собственной воле.

Президент спросил имя этого гражданина.

Подсудимый отвечал, что гражданин этот был первым его свидетелем. Затем он сослался на письмо этого гражданина, которое было взято от него у заставы, но которое находится, без сомнения, среди бумаг, лежащих перед президентом.

с необыкновенной деликатностью и вежливостью, что по причине спешных дел, накопившихся у трибунала, которому приходится бороться с множеством врагов республики, его забыли в тюрьме Аббатства... Он, так сказать, улетучился из патриотической памяти трибунала... О нем вспомнили только три дня тому назад, когда его вызвали к суду и освободили по заявлению присяжных, которые нашли, что обвинение снимается с него само собою, вследствие появления гражданина Эвремонда, называемого Дарнэ.

Следующим был допрошен доктор Манетт. Его громадная популярность и точность его ответов произвели большое впечатление. Он указал на то, что обвиняемый был лучшим другом его после освобождения из тюрьмы, что он оставался в Англии из за любви и преданности к его дочери и к нему самому, что он не был в милости у аристократического английского правительства, а напротив был привлечен к суду, как враг Англии и друг Соединенных Штатов. Последнее обстоятельство, изложенное свидетелем просто, но со всею силою истины, произвело одинаковое впечатление на присяжных и на народ. Когда затем он сослался на мистера Лорри, английского джентльмена, и тот сказал, что может подтвердить все это, как человек, сам лично присутствовавший в суде во время разбирательства дела, то присяжные объявили, что с них достаточно всего, что они слышали, и что они готовы выразить свое мнение, если только президенту угодно выслушать его.

При всяком мнении (присяжные выражали его громко и каждый из них отдельно) народ отвечал шумным взрывом восторга. Все голоса были в пользу обвиняемого и президент объявил его свободным.

Вслед за этим началась одна из тех необыкновенных сцен, которые могли служить доказательством чего угодно: - и непостоянства черни, и её лучших стремлений к великодушию и милосердию, и её желания заглушить угрызения совести при воспоминании о том, что она делала во время приступов дикой ярости. Ни один человек не мог бы сказать, в чем крылись причины таких необыкновенных сцен; надо полагать, что здесь играли роль все три упомянутые выше побуждения и преимущественно второе из них. Не успел президент произнести оправдательного приговора, как у многих полились слезы так же быстро, как лилась кровь в другое время, и люди обоего пола бросились к оправданному с распростертыми братскими объятиями, которые грозили ему опасностью потерять сознание, продолжайся они еще несколько времени. Не менее приводило его в ужас и сознание того, что та же чернь, подхваченная неожиданно другим потоком, могла наброситься на него с тою же стремительностью, разорвать его на куски и разбросать их по улице.

Необходимость удалиться из суда, чтоб дать место другим подсудимым избавила его от этих нежеланных восторгов. Судили пятерых сразу, как врагов республики, за то, что они не помогали ей ни словом, ни делом. Трибунал так спешил вознаградить себя и народ за потерянный случай, что не успел Чарльз отойти в сторону, как все пятеро были приговорены к смертной казни через двадцать четыре часа. Один из них дал ему знать об этом, подняв кверху палец, что было обыкновенным знаком в тюрьме, а затем все вместе крикнули: - "Да здравствует республика!"

лиц бывших в суде. Отсутствовали только двое, которых они тщетно высматривали. Не успели они выйти, как их снова окружили; полились слезы, начались объятия и крики, причем кричали по очереди или все вместе; можно было опасаться, что даже река, вблизи которой разыгрывалась вся эта. сцена, придет в такое же безумство, в каком находился и народ, ставший на её берегу.

Они посадили его на большое кресло, которое вытащили из валы суда, или из какой то комнаты, или из корридора. На кресло они набросили красный флаг, а к спинке его прикрепили пику, на верхушку которой надели красную шапку. Не смотря на все старания доктора отклонить такой триумф, мужчины поставили кресло себе на плечи и понесли его к дому. Видя кругом себя целое море красных шапок и свирепые лица, которые время от времени подымались к нему, Чарльз начинал сомневаться в своем оправдании и ему казалось, что он сидит на телеге и его везут к гильотине.

Эта причудливая процессия двигалась вперед, то останавливаясь, чтобы обняться со встречными, то указывая на Чарльза проходившим мимо. Так шла она, заполняя снежные улицы преобладающим республиканским цветом, как незадолго перед этим пропитывала снег другим кровавым цветом. Наконец она добралась до двора дома, где он жил. Отец поспешил вперед, чтобы предупредить Люси, а когда её муж встал с кресла, она без чувств упала к нему на руки.

Он прижал ее к сердцу и повернул её лицо так, чтобы оно было обращено к нему и по видело толпы. Слезы и уста их слились вместе, и при этом зрелище многие из толпы пустились в пляс. Мгновенно вся толпа ринулась во двор и начала карманьолу. Затем она подняла на кресле молодую женщину, находившуюся среди толпы, и понесла ее, как богиню свободы, направившись по близ лежащим улицам, вдоль берега реки и наконец через мост. Карманьола охватила безумством всю толпу и увлекла с собою.

Пожав руку доктора, который с победоносным и гордым видом стоял перед ним, пожав руку мистера Лорри, который еле переводил дыхание после того, как ему удалось выбраться из налетевшого смерча карманьолы, поцеловав маленькую Люси, которую подняли так, что она могла обвить его шею рученками, обняв верную Просс, поднявшую девочку, он заключил жену в свои объятия и повел ее в комнату.

Все с благоговением преклонили головы и вознесли сердца свои к Богу. Поток он снова заключил ее в объятия и сказал ей:

-- А теперь обратись к своему отцу. Ни один человек во всей Франции не мог бы сделать для меня того, что он сделал.

Она положила голову свою на грудь отца, как и он, много лет тому назад, клал свою голову на её грудь. Он был счастлив тем, что сделал для нея, он был вознагражден за свои страдания и гордился своею силою.