Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
IX. Игра кончена.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. IX. Игра кончена. (старая орфография)

IX. Игра кончена.

Когда Сидней Картон и тюремная овца удалились в соседнюю темную комнату, где они говорили так тихо, что не было слышно ни единого звука, мистер Лорри взглянул на Джерри с некоторым сомнением и недоверием. Вид честного ремесленника после этого взгляда тоже не внушал особенного доверия; он так часто переступал с ноги на ногу, что казалось, будто у него их целых пятьдесят и он хочет всех их перепробовать. Он кроме того занимался самым тщательным исследованием своих ногтей; когда же его глаза встречались с глазами мистера Лорри, у него начинался странный, короткий кашель и он закрывался рукой, что, как известно, всегда служит доказательством отсутствия чистосердечия.

-- Джерри, - сказал мистер Лорри, - подойдите сюда!

Мистер Кренчер двинулся вперед боком, выставив одно плечо вперед.

-- Чем вы занимались, кроме ремесла посыльного?

После некоторого колебания и пристального взгляда на своего патрона мистеру Кренчеру пришел в голову блистательный ответ:

-- Я занимался земледелием.

-- Я прихожу к тому убеждению, - сказал мистер Лорри, сердито грозя ему пальцем, - что вы пользовались почтенным и знаменитым домом Тельсонов, как ширмой, и что вы занимались каким то безчестным и постыдным ремеслом. Если я не ошибаюсь, то не разсчитывайте на то, чтобы я защищал вас, когда мы вернемся в Англию. Если это так, не надейтесь, что я скрою это. Я не позволю надувать Тельсонов.

-- Надеюсь, сэр, - сказал мистер Пренчер с замешательством, - что такой джентльмен, как вы, которому я имел честь служить до седых волос, не пожелает сделать зла такому человеку, как я, хотя бы он и заслуживал этого... Я не говорю, что заслуживает, но если бы заслуживал. Да если бы он даже сознался, что виноват, то и тогда это дело надо разсматривать не с одной только стороны. Потому здесь две стороны. Доктора медицины набивают себе карманы гинеями, а честный ремесленник добывает не больше фартинга... да, фартинга! Нет! не больше полу-фартинга... полу-фартинга! Ни даже четверти фартинга... А они кладут деньги в банк Тельсона, а затем медицинскими глазами своими хитро подмигивают ремесленнику, когда входят в свой экипаж и когда выходят из него. Разве по вашему это не обман Тельсонов? Большая честь, пожалуй? А то гусыню пропустят, а гуся - нет. А тут еще мистрисс Кренчер, которая придерживается старых обычаев и готова хоть сейчас, лишь бы только представился случай, хлопаться на колени и молиться!... Одно разорение, да и только, да, разорение. Ну, а жены докторов разве хлопаются?.. Видали вы их за этим делом? А если и хлопаются, то хлопанье их ведет к тому, чтобы было больше пациентов... Ну, тогда, разумеется, одно к другому и подходит. А когда тебе приходится иметь, кроме того, дело с гробовщиками, причетниками, пономарями, сторожами (и скряги какие), где уж тут получить много, если и получишь что? И какое уж тут благоденствие, мистер Лорри, когда человеку так мало приходится на долю. Никогда ему не жилось хорошо от этого; знай он, как выкарабкаться ему из такого дела, он бы и выкарабкался.

-- Фу! - воскликнул мистер Лорри, как бы смягчившись немного, - мне и смотреть то на вас тошно стало!

-- Теперь, вот о чем я хотел бы почтительнейше просить вас, - продолжал мистер Кренчер. Если бы я был, например, виноват, хотя я не говорю этого...

-- Не кривите вы, ради Бога, душою, - сказал мистер Лорри.

-- Нет, сэр, я не кривлю, - отвечал мистер Кренчер, как будто бы он никогда и не помышлял об этом. - Я не говорил только, что это было. Вот что я почтительнейше хочу предложить вам, сэр! Там на стуле, у той двери, сидит мой мальчик; я воспитал и выростил его, чтобы он стал человеком и мог бы служить у вас на посылках и исполнять все ваши поручения до тех пор, пока ноги ваши там, где и голова ваша, пока вы пожелаете. Если это было так, хотя я не говорю этого (я не кривлю душою, сэр!), позвольте этому мальчику занять место отца, чтобы он мог помогать своей матери; не губите отца этого мальчика... не делайте этого, сэр!.. Дайте отцу возможность поступить на правильную должность, чтобы он мог загладить то, что он делал, если это было так... чтобы он мог зарывать то, что раньше выкапывал, и чтобы все они были в безопасности. Бот, мистер Лорри, - сказал мистер Кренчер, вытирая лоб рукой в знак того, что он кончает свою речь, - что я хотел предложить вам, сэр. Человек не может видеть тех ужасов, что делаются кругом него, и смотреть на этих людей без головы, платы за которых хватит разве только за их переноску, да и то, пожалуй, вряд ли... Как же после этого не обратиться к серьезным мыслям? Вот я и надумал сказать вам все и открыл вам все, когда мог бы по прежнему придержать при себе.

-- Да, все это правда, - сказал мистер Лорри. - Не говорите больше ничего. Весьма возможно, что я буду вашим доброжелателем, если вы раскаятесь и заслужите этого... но, разумеется, не на словах. Я не желаю больше никаких разговоров.

Мистер Кренчер поднес кулак ко лбу, когда в комнату вошли Сидней Картон и шпион.

-- До свиданья, мистер Барсад, - сказал первый, - условия наши заключены и вам нечего опасаться меня.

Он сел на стул у камина против мистера Лорри. Когда они остались одни, мистер Лорри спросил его, какое условие он заключил?

-- Ничего особенного... Если дела нашего узника примут худой оборот, он устроит мне доступ к нему.

Лицо мистера Лорри вытянулось.

-- Это все, что я мог сделать, - сказала. Картон. - Потребуй я большого, я мог поставить голову этого человека под секиру, а он говорит, что хуже этого и от доноса с ним ничего случиться не может. В этом то и заключается вся слабость нашего положения. Помощи нам ждать не откуда.

-- По доступ к нему, - сказал мистер Лорри, - не спасет его, если дело его перед трибуналом примет худой оборот

Глаза мистера Лорри устремились на огонь; привязанность его с своей любимице и тяжелое разочарование по случаю второго ареста совершенно разстроили его; он сразу превратился в старика, убитого горем, и заплакал.

-- Вы добрый человек и верный друг, - сказал Картон упавшим голосом. - Простите мне, что я позволяю себе говорить об этом. Я не мог бы видеть отца своего плачущим и сидеть беззаботно рядом с ним. И будь вы даже моим отцом, я и тогда не больше теперешняго уважал бы ваше горе. Но вы избавлены от несчастия быть моим отцом.

Хотя слова эти он произнес обычным ему легким тоном, в них, тем не менее, слышалось столько искренного чувства и уважения, что мистер Лорри, никогда раньше не видевший его таким. был совершенно поражен. Он протянул ему руку и мистер Картон крепко пожал ее.

-- Вернемся, однако, к бедному Дарнэ, - сказал Картон. - Не говорите ей о моем свидании со шпионом и о нашем условии. Это ведь не поможет ей увидеть его. Она может подумать, что все это было устроено, в худшем случае, только затем, чтобы он мог упредить казнь самоубийством.

Мистер Лорри не думал об этом и бросил поспешный взгляд на Картона, чтобы убедиться, думал ли он об этом. Повидимому так, потому что он отвернулся, избегая его взгляда.

-- Она может подумать много разных вещей, - сказал Картон, - и каждая дума только увеличит её горе. Не говорите ей обо мне. Я говорил уже вам, когда приехал, что лучше будет мне не видеть ее. Я и без этого сделаю для нея все, что могу, и прибегну ко всем средствам, какие только найду возможными. Вы пойдете к ней, надеюсь? Она должна быть в большом отчаянии сегодня.

-- Я сейчас иду туда.

-- Рад этому. Она очень привязана к вам и доверяет вам. Как она выглядит?

-- Она несчастна и в большом отчаянии, по прекрасна по прежнему.

Это был странный, печальный звук... не то вздох, не то сдержанное рыдание. Мистер Лорри невольно взглянул на Картона, лицо которого было повернуто к огню. Свет или тень (старый джентльмен не мог определить) пробежала по этому лицу так же быстро, как пробегает она по холму в ясный день. Картон поднял ногу и толкнул полено, которое едва не выпало из камина. На нем был белый сюртук и высокие сапоги, обыкновенный костюм того времени, и огонь, подавший на эту светлую одежду, делал его еще бледнее с его длинными, каштановыми волосами, которые в безпорядке спускались ему на плечи. Он совершенно забыл об огне и мистер Лорри вынужден был сделать ему замечание, потому что его нога продолжала стоять на горящем полене, которое распалось под ударом его сапога.

-- Ни забыл об этом, - сказал он.

Глаза мистера Лорри снова обратились на его лицо. Взглянув на изнуренное безпутной жизнью лицо, красивое от природы, он вдруг припомнил, что видел такое же точно выражение на лицах приговоренных к смерти.

-- Вы, кажется, покончили со всеми вашими делами, сэр? - спросил Картон, оборачиваясь к нему.

-- Да... как я уже говорил вам в тот вечер, когда Люси так неожиданно пришла ко мне. Я сделал все, что мог. Я думал, что они останутся здесь в полной безопасности и разсчитывал уехать из Парижа. Я получил даже пропуск и могу уехать.

Оба замолчали.

-- Долгую жизнь имеете вы за собою, не правда ли, сэр? - спросил Картон.

-- Мне семьдесят восемь лет.

-- Всю жизнь свою приносили вы людям пользу. Вы были деятельны и заняты постоянно. Вам доверяли, вас уважала и почитали.

-- Я всегда был деловым человеком, насколько я могу припомнить себя. Мне кажется, что я еще мальчиком был уже деловым человеком.

-- Смотрите сколько места заполняете вы в семьдесят восемь лет. Сколько людей почувствуют ваше отсутствие, когда вы оставите пустым это место.

-- Я одинокий старый холостяк, - отвечал мистер Лорри, грустно качая головой. - Никто не заплачет обо мне.

-- Да, да, благодарение Богу! Я не подумал об этом.

-- Это такая вещь, за которую надо благодарить Бога, не правда-ли?

-- Разумеется.

-- Если в этот вечер вы принуждены были бы сказать своему одинокому сердцу, - "я не приобрел ни любви и привязанности, ни благодарности и уважения ни единого человеческого существа; я не привлек на себя ничьего нежного взгляда; я не сделал ничего хорошого или достойного того, чтобы меня помнили", - ведь тогда ваши семьдесят лет были бы для вас семидесятые проклятиями, не правда-ли?

-- Совершенно верно, мистер Картон! Они были бы проклятием для меня.

Сидней снова повернулся к огню и после нескольких минут молчания, сказал:

-- Мне хотелось бы спросить вас... Кажется ли вам детство ваше таким далеким? Помните ли вы те дни, когда вы сидели на коленях вашей матери?

Мистер Лорри отвечал ему:

-- Двадцать лет тому назад все это казалось мне далеким, но в настоящее время нет. Чем больше приближаюсь я к концу своей жизни, тем близко становлюсь я к её началу. Все это смягчает и подготовляет меня к переходу в иной мир. Сердце мое волнуется при воспоминании о том, что давно уже кануло в вечность. Я вспоминаю свою молодую, красивую мать (а я так стар), много различных событий, когда я не понимал еще, что такое действительная жизнь, когда я не отдавал себе отчета в своих недостатках.

-- Я понимаю это чувство! - воскликнул Картон и лицо его вспыхнуло. - И вы становитесь лучше при этом?

-- Надеюсь.

Картон встал с места, чтобы помочь ему надеть верхнюю одежду.

-- Но вы, - сказал мистер Лорри, помогая ему в свою очередь, - вы еще молоды

-- Да, - ответил Картон, - я не стар, но молодость моя не кончится старостью. Не надо говорить обо мне!

-- И обо мне также, - сказал мистер Лорри. - Вы идете со мной?

-- Я провожу вас до её ворот. Вы знаете мои бродячия и безпутные привычки. Если я долго прошляюсь по улицам, не безпокойтесь обо мне. Я вернусь утром. Вы будете завтра в суде?

-- К моему несчастью, да.

-- Я также буду там, но только среди толпы. Шпион найдет для меня место. Обопритесь мне на руку, сэр!

Мистер Лорри взял его под руку; они спустились с лестницы и вышли на улицу. Немного погодя, они пришли туда, куда шел мистер Лорри. Картон простился здесь с ним, но отойдя на некоторое разстояние, снова вернулся к воротам, которые были уже заперты и притронулся к ним. Он слышал, что она ходила каждый день к тюрьме.

-- Она выходила отсюда, - сказал он, оглядываясь кругом, - повертывала сюда и затем шла по тем камням. Пойду и я по её следам.

-- Добрый вечер, гражданин, - сказал Сидней Картон, который остановился подле него, заметив, что он пытливо всматривается в него.

-- Добрый вечер, гражданин!

-- Как поживает республика?

-- Хотите сказать гильотина? Недурно. Скоро дойдет до сотни. Самсон и его помощники работают до изнеможения. Ха, ха, ха! Такой он смешной этот Самсон... Настоящий цирюльник!

-- Вы часто ходите смотреть?

-- Как он бреет? Всегда, каждый день. Что это за цирюльник! Видели вы его за работой?

-- Никогда!

-- Подите и посмотрите, когда у него бывает много клиентов. Представьте себе, гражданин! Шестьдесят три, пока я выкурю две трубки!... Две трубки!.. Честное слово!

Когда маленький человек вынул трубку изо рта, и, оскалив зубы, стал объяснять ему, как исполнитель казни делает все скоро, Картон почувствовал такое непреодолимое желание пришибить его, что решил уйти поскорее.

-- Вы, кажется, не англичанин, хотя и носите английский костюм, - сказал ему пильщик.

-- Я англичанин, - сказал Картон, останавливаясь и отвечая через плечо.

-- Вы говорите, как француз.

-- Я бывший здешний студент.

-- Ага!.. Совсем как француз! До свиданья, англичанин!

-- До свиданья, гражданин!

-- Сходите, сходите и посмотрите на этого ловкача, - сказал пильщик ему вслед. - Да возьмите трубку с собой!

Отойдя на несколько шагов, Сидней остановился посреди улицы у горевшого фонаря и карандашем написал несколько слов на клочке бумаги. Потом, пройдя решительным шагом, как человек, хорошо знающий дорогу, несколько темных и грязных улиц - на этот раз еще более грязных, чем обыкновенно, потому что во время террора не чистились даже самые людные и лучшия улицы, - он остановился подле аптеки, которую хозяин запирал всегда сам собственными своими руками. Аптека находилась на извилистой, шедшей под гору улице; хозяин её был человек маленького роста, кривой и подслеповатый.

Пожелав и этому гражданину доброго вечера, Картон подошел к прилавку и положил на него клочек бумаги.

Аптекарь прочитал и свистнул.

-- Фью! Хи-хи-хи!

Сидней Картон не шевельнул даже бровью, когда аптекарь спросил его:

-- Для меня.

-- Держите каждое отдельно, гражданин! Известно вам, что получится, если вы смешаете их?

-- Известно.

Аптекарь сделал несколько маленьких пакетиков и передал их ему. Он спрятал их во внутренний карман своего сюртука, заплатил деньги и вышел из аптеки.

-- До завтра нечего больше делать, - сказал он, глядя на луну, - но я не могу спать.

Он произнес эти слова, задумчиво смотря на быстро проносившияся облака, и в тоне его голоса, не слышно было ни прежней безпечности, ни небрежности. Сказаны они были, напротив, тоном человека уставшого, который странствовал, боролся, сбивался с пути, и вот, наконец, вышел на дорогу и подходит уже к концу её.

Много лет тому назад, когда среди своих сверстников он был известен, как много-обещающий юноша, провожал он к могиле своего отца. Мать его умерла еще раньше. Торжественные слова, сказанные священником на могиле отца, пришли ему вдруг на намять, когда он шел по темным улицам, покрытым мрачными тенями, и смотрел на луну и облака, плывущия высоко над ним. "Я воскресение и жизнь, говорит Господь; всякий, верующий в меня, хотя и умрет, но будет жив, ибо всякий живущий во мне и верующий в меня, во век не умрет".

Один, ночью на улицах этого города, где царил топор, он глубоко скорбел душою о тех шестидесяти трех, которые были умерщевлены сегодня днем, и о тех еще не сосчитанных жертвах, которых ждет та же участь завтра и в следующие и последующие дни. Его думы невольно привели его к этим словам, цепь сочетания мыслей извлекла их из глубины души, как цепь из железа вытягивает со дна моря старый, ржавый якорь; он не искал этих слов, но они сами пришли ему на намять и он повторял их.

Так шел он, глядя с живым интересом на освещенные окна, где люди собирались на покой, чтобы, хотя несколько часов отдохнуть от окружающих их ужасов, на башни церквей, где больше не читались молитвы, ибо такова была сила народного отвращения к длившемуся веками обману духовных лиц, их поборам и разнузданности; на кладбища, на воротах которых была надпись, гласившая о вечном сне; на переполненные тюрьмы, на улицы, по которым ехали те шестьдесят, чтобы принять смерть, которая сделалась до того обыкновенным явлением, что воображение народа не создало даже никаких преданий о призраках погибших на гильотине. С таким же интересом думал он о жизни и смерти города, прекратившого свое бешенство на несколько часов краткого ночного отдыха.

Перейдя Сену, Сидней Картон вступил в ярче освещенные улицы. Здесь было мало экипажей, потому что едущие в экипажах попадали в разряд подозреваемых, и потому даже дворяне ходили по улицам в красных шапках и тяжелых деревянных башмаках. Но театры были все наполнены; когда он проходил мимо, оттуда выходил уже народ и направлялся домой. У дверей одного из театров он увидел маленькую девочку с матерью, которая высматривала, где лучше перейти грязную улицу. Он перенес девочку и прежде, чем она сняла свои рученки с его шеи, он попросил ее поцеловать его.

"Я воскресение и жизнь, говорит Господь; всякий, верующий в меня, хотя и умрет, но будет жив, ибо живущий во мне и верующий в меня, не умрет во веки".

Теперь, когда на улице все было тихо и ночная тьма окутала все, эти слова, точно эхо, звучали в его ушах и разносились кругом по воздуху. Совершенно спокойный шел он вперед, все время повторяя их, потому что они всюду слышались ему.

Ночь пришла к концу и когда он стоял на мосту и смотрел на воду, плескавшуюся о набережную острова, где при свете луны открывался живописный вид на дома и собор, на небе, точно бледное лицо покойника, появились первые холодные проблески утра. Ночь, луна и звезды бледнели все больше и исчезали и была минута, когда казалось, будто вся природа кругом подпала власти смерти.

Но при свете восходящого светила ему снова послышались те же слова, которые всю ночь раздавались в его ушах, и теперь вместе с солнечными лучами проникли к его сердцу и согрели его. Он взглянул на восток, прикрыв глаза руками, и ему показалось, что он видит целый мост света, тянувшийся в воздухе между ним и солнцем, а под мостом переливающую искрами реку.

Сильное течение быстрой и глубокой реки казалось ему чем то родственным среди утренней тишины. Он прошел вдоль реки туда, где не было домов и, согревшись на солнце, лег на скамейку и заснул. Когда он проснулся и встал на ноги, то постоял несколько времени на одном месте, наблюдая за образовавшимся на реке водоворотом, который кружился до тех пор, пока течение не унесло его в море.

-- На меня похоже! - сказал он.

грехов и заблуждений, закончившаяся словами: "Я воскресение и жизнь".

Мистера Лорри не было уже дома, когда он вернулся назад; догадаться, куда ушел старый джентльмен было не трудно. Сидней Картон выпил немного кофе и съел кусочек хлеба. Затем он умылся, переоделся и отправился в суд.

Послышался ропот неудовольствия, когда черная "тюремная овца", от которой все отшатывались с ужасом, провела его сквозь толпу в самый темный угол. Мистер Лорри был здесь и доктор Манетт был здесь. Она также была здесь и сидела рядом со своим отцом.

Когда её мужа вызвали, она взглянула на него таким ободряющим, таким полным любви и нежности взглядом, что это сразу придало ему мужества, покрыло краской и осветило его лицо и согрело его сердце. Имей кто нибудь возможность проследить за тем, какое влияние произвел этот взгляд на Сиднея Картона, то он увидел бы, что оно было то же самое.

Неправедное судилище мало или совсем не признавало никакого порядка в ведении дел, дающого обвиненному возможность оправдаться. Не было бы и революции, не будь так чудовищно нарушены все законы и порядки, не будь они развеяны по ветру чувством мести, обуявшим народ.

выдавался один человек с жестоким лицом, который все время водил пальцами по губам и появление которого доставило, повидимому, удовольствие всем зрителям. Этот присяжный, жаждущий жизни и крови людоед, был никто иной, как Жак третий из Сент-Антуанского предместья. Все присяжные, вместе взятые, походили на собак, приготовившихся травить зверя.

Все смотрели на пятерых судей и на общественного обвинителя. Настроение сегодняшняго дня не казалось благоприятным. Видно было, что тут замышлялось явное, безнаказанное убийство. Взоры толпы, встречаясь, приходили к безмолвному соглашению. Все тянулись вперед.,

-- Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ. Освобожден вчера. Обвинен и арестован вчера-же. Обвинение предъявлено ему вчера вечером. Подозревается, как враг республики, аристократ, один из семьи тиранов, один из лишенных покровительства законов, как пользовавшийся своими привиллегиями для постыдного угнетения народа. Шарль Эвремонд, называемый Дарнэ, на основании этого обвинения объявляется вне закона.

Президент спросил, было ли обвинение тайное или открытое?

-- Открытое, президент!

-- Тремя. Эрнестом Дефаржем, содержателем винной лавки в Сент-Антуанском предместье.

-- Хорошо.

-- Терезой Дефарж, его женой.

-- Хорошо.

В зале поднялся страшный шум, и доктор Манетт, бледный и дрожащий, встал со скамьи, на которой он сидел.

-- Президент, я с негодованием протестую против такого подлога и обмана. Вам известно, что обвиняемый муж моей дочери. Дочь моя и тот, кто дорог ей, для меня дороже собственной жизни. Кто тот лживый заговорщик и где он, который осмеливается сказать, что я донес на мужа своей дочери?

-- Гражданин Манетт, успокойтесь! Не подчиняясь авторитету трибунала, вы сами становитесь вне закона. Что касается того, что должно быть для вас дороже жизни, то хорошему гражданину ничто не может быть дороже республики.

Громкия восклицания восторга приветствовали этот ответ. Президент позвонил в колокольчик и продолжал:

Безумные крики одобрения поднялись снова. Доктор Манетт сел, осматриваясь кругом... Губы его дрожали. Дочь крепче прижалась к нему. Кровожадный человек, входивший в состав присяжных, потер себе руки и затем одной из них провел себе по губам.

Когда все успокоилось кругом и суд выразил желание выслушать Дефаржа, он в коротких словах рассказал о заключении доктора, у которого он находился в то время в услужении, об его освобождении, о том, в каком состоянии он находился, когда его выпустили и передали ему.

-- Не вы ли, гражданин, оказали добрую услугу республике, участвуя во взятии Бастилии?

-- Полагаю, что так.

-- Вы были одним из лучших патриотов! Почему вы не говорите этого? Вы были канониром в тот день, и вы в числе первых вошли в эту проклятую крепость! Патриоты, я говорю истину!

-- Ну, мне эти колокольчики ни по чем!

-- Гражданин, трибунал просит вас сообщить ему о том, что вы делали внутри Бастилии.

камере, находившейся в северной башне, и числился под номером сто пятым. Я знал это от него самого. Он так и знал себя только под номером сто пятым из северной башни, когда его передали мне на попечение. В тот день я решил, как только будет взята Бастилия, осмотреть эту камеру. Бастилия пала. Я отправился в камеру в сопровождении вот того гражданина, который находится среди присяжных, а также тюремщика. Я внимательно осмотрел ее. В углублении камина, где я заметил вынутый и вновь вложенный кирпич, я нашел исписанную бумагу. Вот она! Я просматривал образчики почерка доктора Манетта. Это несомненно почерк доктора Манетта. Передаю эту бумагу в руки президента.

-- Немедленно прочесть эту бумагу!

Бумага была прочитана среди мертвой тишины. Во время чтения узник, стоявший перед трибуналом, не спускал любящого взора со своей жены, которая смотрела то на него, то на своего отца. Доктор Манетт не сводил взора с читавшого бумагу, Дефарж не спускал взора со своей жены, а все остальные упорно смотрели на доктора, не видевшого никого из них.