Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
X. Роковая тень.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. X. Роковая тень. (старая орфография)

X. Роковая тень.

"Я Александр Манетт, несчастный доктор, уроженец Бове, поселившийся в Париже, пишу этот грустный рассказ во время заключения своего в камере Бастилии, в последний месяц 1767 г. Я писал это урывками, испытывая всякия затруднения. Я намерен спрятать это в стене, где я постепенно приготовил место. Быть может, чья нибудь сердобольная рука найдет это, когда я и горе мое исчезнут с лица земли.

"Слова эти я пишу кончиком куска ржавого железа, собирая с большим трудом сажу из трубы и угольную пыль и смешивая их с кровью, в последний месяц десятого года моего заключения. Всякая надежда давно уже улетучилась из моей души. Я знаю но некоторым ужасным признакам, что разум мой недолго останется нетронутым, но торжественно объявляю, что в настоящее время я нахожусь еще в полном уме и памяти, и что я пишу истину, за которую, будет этот рассказ прочитан кем или нет, готов ответить перед престолом Вечного Судии.

"В одну лунную и облачную ночь, на третьей недели декабря (сколько помню двадцать второго числа) 1757 г. я гулял в уединенном месте набережной Сены, находившемся на разстоянии часа ходьбы от моей квартиры в улице Медицинской Коллегии, когда мимо меня промчалась какая то карета. Когда я, опасаясь быть раздавленным, посторонился, чтобы дать ей дорогу, из окна её выглянула голова и голос крикнул кучеру, чтоб он остановился.

"Карета остановилась, как только кучер натянул возжи и тот же голос назвал меня по имени. Я отозвался. Карета уже отъехала от меня, так что сидевшие в ней успели отво- иврит дверь и выйти из нея прежде, чем я подошел к ним.

Я заметил, что оба были закутаны в плащи и старались быть неузнанными. Пока они стояли у дверей кареты, я успел заметить также, что оба они были, повидимому, одних лет со мною или несколько моложе, и что оба походили друг на друга ростом, сложением, голосом и (насколько я мог видеть) даже лицом.

-- Вы доктор Манетт? - спросил один из них.

-- Да!

-- Доктор Манетт, уроженец Бове? - сказал другой. - Молодой доктор, известный хирург, репутация которого за последний год или два все более и более растет в Париже?

-- Мы были у вас на квартире, но к несчастью не застали вас дома. Нам сообщили, что вы отправились гулять в этом направлении, и мы поехали сюда в надежде встретить вас. Будьте любезны войти в карету!

"Оба говорили повелительным голосом и после этих слов стали таким образом, что я очутился между ними и дверцой кареты. Они были вооружены, я нет.

-- Господа, - сказал я, - извините меня, но я имею привычку спрашивать всегда, кто делает мне честь, прося моей помощи, и по какому собственно случаю меня приглашают.

"Отвечал мне на это тот, который говорил вторым.

в карету?

"Мне ничего не оставалось, как повиноваться, и я вошел. Оба они сели вслед за мной; последний из них поднял за собою подножку. Карета поворотила и понеслась.

"Я с точностью привожу этот разговор и не сомневаюсь, что привел его слово в слово. Я стараюсь не отвлекаться от своих мыслей, чтобы припомнить малейшую подробность. Звездочки, поставленные здесь, означают, что я на время прекратил свой рассказ и прячу бумагу в приготовленный мною тайник. * * * *

"Карета оставила позади себя несколько улиц, проехала северную заставу и выехала за город. Отъехав две трети мили от заставы, - пространство это я определил на обратном пути, - мы свернули в сторону и остановились возле уединенного дома. Мы вышли все трое и, пройдя по мягкой дорожке сада, мимо заброшенного фонтана, переполненного водой, подошли к дверям дома. Дверь открылась не сразу после звонка и один из моих проводников ударил тяжелой перчаткой но лицу человека, открывшого ее.

"В этом поступке ничего не было такого, что особенно поразило бы мое внимание, ибо я привык уже видеть, что с простым народом обращаются хуже, чем с собаками. Зато другой разсердился еще больше и ударил человека по лицу прямо рукой. Манера и поступки братьев были так сходны между собою, что только тут догадался я, что они были близнецы.

"С той минуты, как мы вышли из кареты у наружных ворот, которые были закрыты на замок, когда мы подъехали, (один из братьев отомкнул замок, чтобы впустить нас и затем снова запер его) я все время слышал крики, доносившиеся из верхних комнат. Меня повели прямо туда; чем выше поднимались мы по лестнице, тем громче становились крики и, войдя в комнату, я увидел на кровати больную в сильном пароксизме головной горячки.

"Это была молодая женщина замечательной красоты, лет двадцати, не более. Волоса её были спутаны и разбросаны, а руки привязаны к телу носовыми платками и полосами какой то материи, которые я скоро признал за части мужской одежды. Одна из тех полос оказалась шарфом с бахромой, предназначенным для парадного костюма; на нем был дворянския герба и буква Э.

"Все это я увидел сразу, как только подошел к больной; безпокойно двигая головой, то в ту, то в другую сторону, она повернула ее лицом вниз, прямо на край кровати и забрала себе в рот конец шарфа так, что едва не задохлась. Я протянул руку и, отодвигая шарф в сторону, заметил на уголке его герб и букву.

"Я повернул её лицо осторожно кверху, положил свою руку ей на грудь и, придерживая ее, заглянул ей в лицо. Глаза её были широко раскрыты и взор их был совершенно безумный; она пронзительно кричала и повторяла все время: - "Мой муж, мой отец, мой брат!" Затем считала до двенадцати и говорила: "тсс!..." С минуту после этого она молчала и прислушивалась, потом снова начинала пронзительно кричать и повторяла: - "мой муж, мой отец, мой брат!" считала до двенадцати и говорила: "тсс!.." Ни в тоне, ни в порядке слов не было никаких изменений. Перерывов также почти никаких не было; только правильно повторяемые паузы и опять те же слова.

-- Как давно случилось это? - спросил я.

"Чтобы различать братьев друг от друга, я буду называть их старшим и младшим; старшим я обозначаю того, который видимо всем распоряжался. На мой вопрос мне отвечал старший:

-- Вчера вечером, в этот самый час.

-- У нея есть муж, отец и брат?

-- Брать.

-- Не с её ли братом я говорю?

"Он отвечал мне с большим неудовольствием: - Нет!

-- Какое воспоминание может быть связано у нея с числом двенадцать?

Младший брать нетерпеливо отвечал:

-- Двенадцать часов.

-- Вот видите, господа, - сказал я, продолжая держать руки на её груди, - как безполезно было привозить меня сюда. Знай я, что я увижу здесь, я взял бы с собой все необходимое. Теперь же время потрачено будет даром. В таком уединенном месте, как это, трудно достать необходимые медикаменты.

"Старший брат взглянул на младшого, который надменно мне отвечал:

-- Здесь у нас есть ящик с медикаментами, - и вслед за этим вынул его из шкапа и поставил на стол. * * * *

"Я откупорил несколько бутылочек, понюхал их, попробовал на вкус. Собственно говоря, я не употребил бы почти ни одного из них, потому что все это были сильные и ядовитые наркотическия средства.

-- Вы сомневаетесь в них? - спросил младший брат.

-- Как видите, я хочу воспользоватся ими, - отвечал я и не сказал больше ни слова.

"С большим трудом и то после нескольких усилий удалось мне заставить больную проглотить лекарство. Имея намерение дать ей вторичную дозу и желая видеть, какое действие произвело принятое ею лекарство, я уселся подле её кровати. Кроме меня в комнате находилась еще робкая и запуганная женщина, (жена человека, виденного мною внизу лестницы), которая стояла в отдаленном углу. Дом был сырой и приходил уже в упадок; обставлен он был кое как и видимо занят только недавно и то на время. Окна были завешаны старыми толстыми занавесками с тою целью, вероятно, чтобы заглушать звуки. Женщина попрежнему с тою же правильной последовательностью продолжала кричать: - "мой муж, мой отец, мой брат!", затем считала до двенадцати и говорила "тсс!..." Припадки её безумного бреда были так сильны, что я решил не развязывать её рук, но только понемногу ослабил повязки, чтобы ей не было больно. Меня поддерживало только то, что рука моя, лежавшая на груди страдалицы, производила на нее некоторое действие, успокаивая ее на несколько минут. Но на её крики все это не производило никакого действия; они повторялись правильно, как стук маятника часов.

"Видя, какое действие производила моя рука, я полчаса, не двигаясь с места, сидел у её кровати. Братья стояли и все время смотрели на меня и наконец старший сказал:

-- Здесь есть еще один больной.

Я удивился и спросил:

-- Это такой же спешный случай?

"Второй больной лежал в задней комнате, куда мы поднялись по другой лестнице; комната эта больше походила на сеновал или конюшню. Над одной частью комнаты находился низкий потолок, выбеленный штукатуркой, над другой потолка не было, а только черепичная крыша и поперек её балка. Здесь были сено и солома, дрова и целая куча яблок в песке. В памяти моей, как видите, сохранились все подробности. Я припоминаю их все, и вижу их здесь в камере Бастилии, в конце десятого года моего заключения так же ясно, как видел их в ту ночь.

"На куче сена с небрежно брошенной подушкой под годовой, лежал красивый крестьянский мальчик, лет семнадцати, не более. Он лежал на спине со стиснутыми зубами; правая рука его была прижата к груди, а горящие лихорадочным огнем глаза смотрели вверх. Я не мог видеть, где у него рана и стал на колени подле него; но я понял сразу, что он умирает от раны.

-- Я доктор, бедный мой малый, - сказал я, - позволь мне осмотреть тебя.

-- Я не хочу, чтобы ее осматривали. - отвечал он, - пусть будет, что будет.

"Рана была у него прикрыта рукой, но мне удалось уговорить его и он позволил мне сдвинуть руку. Рана была нанесена ударом шпаги уже двадцать или двадцать четыре часа тому назад; но будь помощь подана ему во время, то и тогда нельзя было бы его спасти. Он должен был умереть. Взглянув на старшого брата, я увидел, что он смотрит на умирающого мальчика, как будто бы это было не раненое человеческое существо, а подстреленная на охоте птица, или заяц, или кролик.

-- Кто его ранил? - спросил я.

-- Бешеный щепок! Раб! Вынудил брата моего поднять на него шпагу и ранить его... точно дворянин!

"В голосе его не слышно было ни сожаления, ни огорчения, никакого, один словом, человеческого чувства. Говоривший был, повидимому, очень сердит на то, что рабское создание умирает вдруг здесь, а не в какой ни будь темной конуре, более подходящей для такой твари, как он. В нем не было ни малейшей тени сострадания ни к мальчику, ни к его судьбе.

"Пока он говорил, глаза мальчика медленно повернулись к нему, а затем так же медленно повернулись ко мне.

вы се, доктор?

"Громкие крики больной были слышны здесь, несмотря на такое разстояние. Он относился к ним так, как будто она лежала тут вблизи него.

-- Я видел ее, - сказал я.

-- Она моя сестра, доктор. Они присвоили себе постыдное право, эти дворяне... и уж много лет посягают на добродетель и скромность наших сестер... А между ними есть много хороших, честных девушек. Я знаю это и слышал от моего отца. Она была просватана за хорошого молодого человека... Он вот у него арендовал землю. Мы все его арендаторы... того вот человека, что стоит здесь. А тот вот его брат, самый злой из всего их злого племени.

"Мальчик говорил с трудом и только необыкновенная душевная энергия поддерживала его и давала ему силы говорить.

мельнице, принуждал нас кормить его домашних птиц нашим жалким урожаем, запрещая в то же время под страхом смерти держать у себя хотя бы одну домашнюю птицу, грабил и обирал нас до такой степени, что если нам удавалось каким нибудь способом добыть себе мяса, то мы ели его, закрыв двери и ставни, чтобы прислужники его не увидели этого и не отняли у нас мяса...Да, нас так грабили, так охотились за нами и делали нас такими несчастными, что отец наш говорил нам: для нас нет большого несчастия, как ребенок, рожденный на свет, и нам следует молиться о безплодия наших женщин, чтобы жалкое племя наше скорее вымерло.

"Никогда еще не случалось мне до тех пор видеть такого пылкого взрыва чувств у этих угнетенных существ. Я предполагал всегда, что сознание своего угнетенного состояния гнездится глубоко в их душе, но выражение его я в первый раз встретил у этого умирающого мальчика.

-- Тем временем, доктор, сестра моя вышла замуж. Он заболел бедный малый, её жених... и она вышла за него замуж, чтобы улаживать и присматривать за ним в нашем доме... в нашей собачьей конуре, как говорит этот человек. Не прошло и нескольких недель после её свадьбы, как брат этого человека увидел ее... она понравилась ему и он просил мужа уступить ему ее... Находятся среди нас и такие мужья!... Он, пожалуй, и согласился бы, да сестра моя была женщина честная и добродетельная и ненавидела брата этого человека так же сильно, как и я. Чего ни делали только эти оба, чтобы побудить его принудить мою сестру к повиновению!

"Глаза мальчика, все время устремленные на меня, медленно повернулись к братьям, по лицу которых я увидел, что он говорит правду. Такия два противоположные выражения чувства гордости случается видеть мне и здесь в Бастилии: пренебрежительное равнодушие у дворянина и чувство угнетения, смешанное с жаждой мщения у крестьянина.

-- Вы знаете, доктор, что дворяне эти присвоили себе право запрягать нас, простых псов, в телегу и ездить на нас. Ну вот и мужа сестры моей запрягали и ездили на нем. Они также считают себя вправе держать нас целую ночь в саду и заставлять нас смотреть за тем, чтобы лягушки не мешали их дворянскому сну. Целую ночь держали они его в тумане и сырости, а днем опять запрягали его. Но его не могли убедить... нет! И вот, когда его выпрягли в полдень, чтобы он поел... если только он мог, найти какую нибудь пищу... он всхлипнул двенадцать раз, по разу при каждом ударе часов... и умер у ней на груди.

"Никакия человеческия силы не могли бы удержать жизнь в теле мальчика и держалась она еще пока, лишь благодаря его необычайной силе воли. Он отталкивал от себя носившуюся над ним тень смерти, крепко придерживая и прикрывая рукой свою рану.

-- С позволения этого человека и даже с его помощью, брат его увез се... не смотря на то, что она говорила его брату, а что она говорила, это недолго останется вам неизвестным, доктор... его брат увез ее для собственной забавы и на короткое время. Я видел, когда он провез ее мимо меня. Когда я принес Это известие домой, сердце отца моего разорвалось... он ни единого слова не сказал нам о том, что переполняло его сердце. Я увез свою другую сестру (у меня есть еще другая) в безопасное место, где человек этот не доберется до нея, так что она никогда не будет его рабой. Затем я выследил его брата и вчера вечером пробрался сюда... я... простая собака... со шпагой в руке... Где окно? Есть кто нибудь здесь?

"В глазах у него темнело... мир суживался кругом него. Я оглянулся и заметил, что сено и солома на полу были потоптаны, как будто кто то боролся в этом месте.

-- Она услышала меня и прибежала. Я крикнул ей не подходить до тех пор, пока он не будет мертв. Он вошел и прежде всего стал мне совать деньги, а потом набросился на меня с плетью Но хоть я и простая собака, а я так налетел на него, что он вынужден был взяться за оружие. Пусть его ломает на сколько хочет кусков свою шпагу, а все же он замазал ее моей простонародной кровью, все же он вынужден был защищаться с оружием в руках.

"Взор мой в эту минуту упал на куски сломанной шпаги, разбросанные на сене. Это было оружие дворянина. На некотором разстоянии оттуда лежала другая шпага, повидимому солдатская.

-- Его здесь нет, - сказал я, приподымая его и думая, что он говорит о брате.

-- Эге! Горды то они эти дворяне, а боятся смотреть на меня. Где тот человек, который был здесь? Поверните мое лицо к нему.

-- Я исполнил его желание и положил его голову к себе на колени. Но воодушевленный в эту минуту какой то сверхъестественной силой, он вдруг поднялся во весь рост; я вынужден был также подняться, потому что иначе не мог поддерживать его.

-- Маркиз, - сказал он, поворачиваясь к нему с широко открытыми глазами и поднятой рукой, - в те дни, когда придется всем отвечать за все это, я призываю к ответу вас, и всех ваших, и все ваше злое племя. Крещу вас кровавым крестом в знак того, что все это будет так. В те дни, когда всем придется отвечать за это, я призываю к ответу вашего брата, самого худого из вашего злого племени, и ответит он за все это особо от других. Крещу его кровавым крестом в знак того, что все это будет так.

"Два раза прикладывал он свою руку к ране на груди и два раза проводил двумя пальцами крестообразно по воздуху. С минуту простоял он с поднятыми пальцами, затем рука его опустилась и он рухнул мертвый на пол.

Когда я вернулся к молодой женщине, я нашел ее все в том же состоянии горячечного бреда. Но прежнему она пронзительно кричала, ни разу не нарушая порядка произносимых ею слов. Они были все те же: - "Мой муж, мой отец, мой брат! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать! пcc!..." Я знал, что это продолжится еще много часов и все же кончится безмолвием могилы. Я снова дал ей лекарства и сидел у её кровати до самого вечера.

"Прошло двадцать шесть часов с тех пор, как я в первый раз увидел ее. Два раза приходил и уходил я и теперь, сидя у её кровати, стал замечать, что язык её начинает заплетаться. Я сделал все, что мог, чтобы помочь ей, но она мало-по-малу впала в летаргию и лежала, как мертвая.

"Казалось, будто после ужасной бури затихли и дождь, и ветер; я развязал её руки и попросил бывшую тут женщину помочь мне удобнее уложить ее и оправить её одежду. Тут только я заметил, что она готовилась быть матерью; и это заставило меня окончательно потерять надежду на её спасение.

-- Умерла она? - спросил маркиз, которого я все время называл старшим братом. Он вошел в комнату в высоких сапогах, повидимому, после верховой езды.

-- Что за сила в телах этой черни! - сказал он, поглядывая на нее с некоторым любопытством.

-- Тайна этой силы, - отвечал я, - заключается в горе и отчаянии.

"Сначала он засмеялся в ответ на мои слова, а затем нахмурился. Он придвинул ногой стул поближе ко мне, приказал женщине выдти вон и сказал мне сдавленным голосом:

нужно приобрести сосгояние, конечно, не прочь позаботиться о своих интересах. Все, что вы здесь видите, можно видеть, но рассказывать об этом нельзя.

"Я стал прислушиваться к дыханию больной, стараясь таким образом избегнуть ответа.

-- Желаете удостоить меня своего внимания, доктор?

-- Профессия моя, - отвечал я, - требует, чтобы я, выслушивая тайны своих пациентов, никому не сообщал о них.

"Я отвечал как можно осторожнее, потому что был сильно взволнован всем, что я видел и слышал.

"Дыхание молодой женщины было совсем слабо, и я тщательно выслушивал её сердце и пульс. Жизнь еще теплилась в ней, но и только. Когда я, садясь на прежнее место, оглянулся кругом, то увидел, что оба брата пристально смотрят на меня. * * * *

"Я пишу с большим трудом... Здесь так холодно. Я боюсь, что меня накроют и запрут, в какую нибудь подвальную камеру, где совсем темно, и мне придется прекратить этот рассказ. Я не смешиваю фактов и память моя нисколько не ослабела; я все прекрасно помню, каждую подробность, каждое слово, которым я обменивался с двумя братьями.

"Она прожила еще целую неделю. К концу этого времени она еле могла пролепетать несколько слов, когда я прикладывал ухо к её губам. Она спросила меня, где она, и я сказал ей; кто я такой, я также сказал ей. Но напрасно просил я ее сказать мне, как ее зовут. Она слабо покачала головой и унесла с собой свою тайну, как и брат её.

"Мне больше не представлялось случая предложить ей какой нибудь вопрос; жизнь её быстро угасала, и я сказал братьям, что дольше завтрашняго дня она не проживет. Пока она была в сознании, около нея не было никого, кроме той женщины и меня, но тем не менее тот или другой из братьев всегда сидел подле больной. Когда же дело стало близиться к концу, то им, повидимому, было уже безразлично, буду ли я говорить с нею или нет; можно было подумать - мысль эта пришла мне тогда внезапно в голову - что и я тоже умирал.

"Глядя на них, я приходил к убеждению, что гордость обоих глубоко уязвлена тем обстоятельством, что младшему брату пришлось скрестить шпаги с крестьянином, да еще с мальчиком. Это мучило их, как что-то унизительное для их рода и смешное! Всякий раз, когда я встречался с глазами младшого брата, я всегда выносил убеждение, что он глубоко ненавидит меня за то, что я узнал об этом от мальчика. Он, правда, относился ко мне мягче и вежливее старшого, но я видел это. Я видел также, что и старший почему то тяготится мною.

"Больная моя умерла за два часа до полуночи... в тот самый час, почти минута в минуту, когда я в первый раз увидел ее. Я был один с нею, когда её усталая молодая головка тихо склонилась на бок и с тем вместе кончились все её земные горести и печали. Братья были в нижней комнате, с нетерпением ожидая, когда им можно будет уехать. Я слышал, как они безпокойно ходили взад и вперед по комнате и хлыстами били себя по сапогам.

-- Поздравляю, брат, - были его первые слова младшему.

"Еще раньше предлагал он мне деньги, но я отказался. Теперь он подал мне сверток золота. Я взял его и положил на стол. Я раньше обдумал это и решил ничего не принимать.

-- Прошу извинить меня, - сказал я, - по обстоятельства не позволяют мне при пять это.

"Они переглянулись, поклонились мне, я в свою очередь поклонился им и мы разстались, не говоря ни слова.

"Я так устал, устал, устал, так измучен своим несчастием! Я не могу перечитать того, что я написал этой исхудалой рукой.

"Рано утром у дверей моей квартиры нашли маленький ящичек со свертком золота. На ящике было мое имя. Я сейчас же стал с волнением думать о том, что мне делать? Я решил написать в тот же день частное письмо министру и сообщить ему о двух случаях, свидетелем которых я был, и о месте, где они происходили и при каких обстоятельствах. Я хотел написать это письмо лишь для того, чтобы облегчить свою душу, ибо, зная силу и связи, которыми дворяне пользовались при дворе, я был уверен, что этому делу никогда не будет дан ход. Я держал все это дело в глубокой тайне, даже от своей жены; об этом я также решил упомянуть в своем письме. Я не имел никакою предчувствия о том, какой опасности себя подвергаю, а думал только о том, какой опасности могу подвергнуть других, если узнают, что им тоже известна эта тайна, известная мне.

"Я был очень занят в тот день и не мог кончить письма. На следующее утро я встал гораздо раньше обыкновенного, чтобы кончить его. Это был последний день старого года. Не успел я кончить письмо, как мне доложили, что меня желает видеть какая то молодая дама".

"Мне становится все труднее и труднее довести до конца задуманное много дело. Здесь так холодно, темно, такой мрак окружает меня и чувства мои так притуплены.

"Дама была молода, привлекательна, красива, но, повидимому недолговечна. Она была сильно взволнована и представилась мне, как жена маркиза Сент-Эвремона. Я припомнил титул, каким крестьянский мальчик называл старшого из братьев, затем букву на шарфе и я понял, что с ним я и имел дело.

"Память моя нисколько не изменяет мне, но я не могу с точностию привести всего разговора с ней. Я подозреваю, что за мною следят больше прежнего, но я не знаю в какое именно время за мною следят. Она сама частью подозревала, а частью узнала главные факты этой ужасной истории, затем об участии её мужа в ней и моем пребывании там. Она не знала, что молодая женщина умерла. Она надеялась, прибавила она с большим огорчением, что ей удастся высказать ей свое женское сочуствие. Она надеялась, что ей удается отвлечь гнев Божий от своей семьи, которую так ненавидят за все причиненные ею страдания.

"У нея было основание предполагать, что у покойной осталась в живых сестра, и величайшим желанием её было помочь этой сестре. Я ничего не мог сказать ей относительно этой сестры, потому что сам ничего не знал о ней. Главной побудительной причиной её приезда ко мне было желание заслужить мое доверие, в надежде, что я скажу ей имя этой девушки и место, где она находится. Но все это, даже до настоящого времени, осталось мне совершенно неизвестно.

"Мне не хватает бумаги. От меня уже взяли один лист бумаги и пригрозили мне. Я должен непременно сегодня кончить.

"Это была добрая, сострадательная дама и очень несчастная в своей супружеской жизни. Да и могла ли она быть счастливой! Брат мужа не доверял ей и не любил ее и влияние его было противоположно её влиянию; она боялась его и боялась своего мужа. Я проводил ее до дверей и увидел в карете прехорошенького мальчика двух или трех лет.

день он ответит за все, если я хоть чем нибудь не заглажу этого дела. Все, что я имею право называть своим... все драгоценные вещи... всем этим готова я пожертвовать...

"Я постараюсь, кроме того, внушить ему, чтобы он, помня слезы и сострадание своей покойной матери, считать бы своей первой обязанностью вознаградить поруганное семейство и во что бы то ни стало найти сестру.

"Она поцеловала мальчика и сказала, лаская его: - это ради тебя самого, дорогой мой. Ты будешь верен мне, мой малютка Шарль? - Мальчик решительно отвечал ей: - Да! - Я поцеловал ей руку; она посадила мальчика на колени и уехала, продолжая ласкать его. С тех пор я никогда больше не видел ее.

"Хотя она назвала имя своего мужа в полной уверенности, что я знаю его, я все же не упомянул его в письме, и не доверяя никому, сам передал его в тот день по назначению.

"В этот вечер, последний вечер этого года, часов около девяти, у моих ворот позвонил какой то человек в черной одежде, сказал, что желает видеть меня, и потихоньку прокрался по лестнице за моим слугой, Эрнестом Дефаржем. Когда слуга вошел ко мне в комнату, где я сидел со своей, женой... О, моя жена, любовь сердца коего, моя юная жена!... Мы увидели позади Дефаржа человека, о котором думали, что он остался ждать у ворот.

"Он привез меня сюда... в эту могилу. Когда мы отъехали от дому, на меня накинули сзади черный платок и завязали мне рот, а руки скрутили назад. Из темного угла вышли оба брата и подтвердили, что это я. Маркиз вынул из кармана письмо которое я писал, показал мне его, сжег на огне фонаря, который он держал в руке, и ногой растер его обгорелый остаток. При этом не было сказано ни единого слова. Меня привезли сюда и погребли заживо.

"Если бы Господу было угодно смягчить жестокое сердце хотя одного из братьев и который нибудь из них прислал бы мне в течение этих ужасных лет известие о моей дорогой жене, хотя бы только о том, жива она или умерла, я подумал бы, что Он не покинул их. Но теперь я верю тому, что кровавый крест будет роковым для них и что им нечего разсчитывать на Его милосердие к ним. Их и все их потомство до самого последняго колена, я, Александр Манетт, несчастный узник, призываю в эту последнюю ночь 1767 г. на суд, когда наступит время возмездия. Призываю их на суд неба и земли!"

Страшные крики поднялись, когда кончилось чтение этого документа... крики, дышавшие только жаждою крови. Разсказ этот возбудил все самые мстительные страсти того времени и не нашлось бы ни одной головы во всем народе которая не пала бы под тяжестью такого обвинения.

Ни трибунал, ни публика не особенно заботились о том, чтобы узнать, почему Дефарж скрыл этот документ и не сразу приобщил его ко всем прочим мемуарам, захваченным в Бастилии и выступавшим на сцену при судопроизводстве. Не заботились также и о том, чтобы показать, что ненавистный аристократический род давно уже был предан анафеме Сент-Антуанского предместья и занесен в роковой список. На всем земном шаре не было человека, заслуги которого могли бы поддержать его в этот роковой день, при таком доносе.

добродетелям древности и стремление к принесению жертв и само-закланию на алтаре республики. А потому, когда президент сказал (ведь и его голова не прочно сидела на плечах), что добрый доктор, как истый приверженец республики готов искоренить ненавистную семью аристократов и с радостью и готовностью приносит ей в жертву счастье своей дочери, делая ее вдовой, а дочь её сиротой, слушатели пришли в неистовый, патриотический восторг, не проявив не малейшого чувства сожаления и сочувствия.

-- Большое, однако, влияние имеет этот доктор! - пробормотала мадам Дефарж, улыбаясь Мести. - Спаси-ка его, доктор!

Мнение каждого присяжного покрывалось громким ревом восторга... Голоса подавались один за другим. И за каждым рев и рев.

Приговор оказался единогласным. В душе и по происхождению аристократ, враг республики, угнетатель народа. В Консьержери его, и смерть ему через двадцать четыре часа!