Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
XIII. Пятьдесят два.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. XIII. Пятьдесят два. (старая орфография)

XIII. Пятьдесят два.

В мрачной тюрьме Консьержери ждали своей судьбы осужденные на казнь в тот день. Их было столько, сколько недель в году. Пятьдесят две жизни должны были отбыть из города и поглотиться безпредельным морем вечности. Камеры, где они содержались, были еще заняты, а уже намечены были новые заместителя их; кровь их не смешалась еще с кровью, пролитой вчера, а уже приготовлена была кровь, чтобы смешаться завтра с их кровью.

Приговорено было ровно пятьдесят два, начиная от откупщика, которого не могли снасти все его богатства, до двадцатилетней швеи, которую не могли спасти ни её бедность, ни её неизвестность. Болезни тела, которые приобретаются, благодаря небрежности или пороку, находят себе жертв среди всех классов общества, в свою очередь и нравственный недуг, рожденные невыразимым страданием, невыносимым угнетением и безсердечием, также не разбирает своих жертв.

Шарль Дарнэ, вернувшись из суда и сидя один в своей камере, не тешил себя никакими надеждами. Он чувствовал свое осуждение, прислушиваясь к каждой строке прочитанного перед ним рассказа. Он прекрасно понимал, что никакое человеческое влияние не спасет его, ибо он безповоротно приговорен целыми миллионами, а потому всякия попытки спасти его безполезны.

Не легко было ему, однако, ясно видя перед собой лицо любимой им жены, подготовить свои ум к тому, что должно было случиться. Узы, привязывающия его к жизни были слишком крепки, и потому ему трудно было разстаться с нею постепенными усилиями старался он разорвать эти узы, но разрывая их в одном месте, он крепко стягивал их в другом; не успевал он, так сказать, разжать руку, как она снова сжималась. Вся мысли его, вся пылкость и энергия души его возмущались против покорности судьбе. Если на минуту ему удавалось вернуть к себе эту решимость, то образы жены и ребенка заставляли его снова противиться, представляя ему эту решимость, как эгоизм.

Но так было только в начале. Когда хе он стал размышлять о том, что в роковой судьбе его нет безславия и что безчисленное количество людей прошли тем же страдальческим путем, какой ждет его, и буду ъ идти после него, то кисть эта подкрепила его. Затем он стал думать о том, что спокойствие в будущем и душевный мир близких его сердцу находятся в полной зависимости от твердости его духа. Так, мало-помалу, привел он себя в более спокойное состояние, всеми мыслями своими обратился ввысь, и тогда на него снизошло утешение.

Он сделал весь этот долгий путь к вечеру того дня, когда произнесен был его приговор. Ему разрешили купить все необходимое для письма и свечу, и он сел писать, пользуясь тем временем, пока огни в тюрьме не были еще погашены.

Он написал длинное письмо Люси, в котором говорил ей, что ничего решительно не знал о заключении её отца в тюрьме до тех пор, пока она сама не сообщила ему об этом, и что он так же, как и она, узнал только из прочитанного рассказа об участии в этом заключении своего отца и дяди. Он объяснял уже ей, что скрыл свое настоящее имя лишь по требованию - вполне понятному теперь - её отца и по обещанию данному им последнему в день их свадьбы. Он просил ее, ради спокойствия отца, никогда не разспрашивать его о том, забыл ли он совсем о существовании этих записок или, быть может, вспомнил о них в то достопамятное воскресенье, когда они сидели в саду под милым, старым кленом и слушали рассказ о башне. Если даже предположить, что он сохранил воспоминание об этих записках, то нет сомнения, что он считал их уничтоженными вместе с Бастилиею, так как их не оказалось среди записок других узников, которые были открыты народом и сделались известны всем. Он просил се, - хотя знал, что просить об этом не нужно - чтобы она утешала отца, внушая ему ласково и нежно, что он ни в чем решительно не должен упрекать себя, так как всегда забывал себя и думал только об их счастии. Затем, чтобы она, в память любви его и благословения и в надежде на будущую встречу с ним на небе, старалась преодолеть свое горе и посвятила бы свою жизнь ребенку и отцу.

В том же почти духе написал он письмо и её отцу, настаивая главным образом на том, что он исключительно ему одному поручает заботу о своей жене и ребенке. Он написал это с тем намерением, чтобы отвлечь его мысли от своей воображаемой ответственности и тем предотвратить возможность повторения приступа прежней болезни.

Мистеру Лорри он поручал их всех и сделал распоряжения, касающияся его дел. Выразив ему затем свою глубокую привязанность и искреннюю благодарность, он на том и кончил письмо. О Картоне он ни разу не вспомнил. Душа его была слишком полна другими, чтобы думать о нем.

Письма он кончил еще до того, как погасили огни в тюрьме. Укладываясь на свою соломенную постель, он подумал, что навсегда покончил с этим миром.

Напрасно! Во сне мир этот представился ему снова в самых ярких, ослепительных формах. Свободным и счастливым видел он себя в прежнем доме в Сого (хотя дом этот не походил на тот, где он был теперь); и снова, с облегченным сердцем был с Люси, которая уверяла его, что все это был сон и что он никогда не разставался с нею. Прошло несколько времени забытья и он увидел, что кончил страдать и вернулся к ней мертвый и спокойный, и опять таки никакой перемены в нем будто бы не произошло. Он снова забылся, а когда проснулся, то начиналось уже утро, и он никак не мог сообразить, где он и что с ним случилось, пока в голове его не сверкнула мысль, что сегодня день его казни.

Так провел он ночь до наступления дня, когда должны были пасть пятьдесят две головы. Но тут, когда он успокоился и начал уже надеяться, что встретит свой конец с должным героизмом, в голове его мелькнула новая мысль, от которой он никак не мог отделаться.

Он никогда не видел той машины, которая должна была прекратить его жизнь. Как высоко отстоит она от земли, сколько у ней ступенек, где он будет стоять, как тронут его, будут ли окрашены кровью руки, которыми к нему притронутся, как повернут его лицо, будет ли он первым или последним? Бот вопросы, которые помимо воли его возникали в его уме, повторяясь все снова и снова безчисленное множество раз. Но страха они не вызывали в нем, он забыл о страхе. Он чувствовал скорее странную потребность узнать, что надо будет делать, когда наступит время, желание до нельзя несообразное с теми немногими минутами, которые ему оставались. В нем словно вселился чей-то посторонний дух.

Минуты шли за минутами, а он все ходил взад и вперед но камере, считая часы, боя которых он никогда больше не услышит. Пробило девять и кануло в вечность, десять и тоже кануло в вечность, потом одиннадцать, потом двенадцать придут и уйдут. Сделав над собой невероятное усилие, он отделался от странных мыслей, мучивших его в эти последния минуты и когда это удалось ему, он почувствовал себя лучше и покойнее. Теперь уж, продолжая ходить взад и вперед по камере, он не думал об этом, а повторял имена близких его сердцу. Он одолел самое тяжкое и освободился от мучивших его представлений. Он ходил и молился за себя и своих близких.

Двенадцать пробило и кануло в вечность.

Его предупредили, что последним часом его будет три, а он знал, что его вызовут несколько раньше, так как повозки тяжело и медленно двигались по улицам. В уме своем он решил, что его вызовут в два и он старался придать себе больше бодрости и силы, чтобы поддерживать других.

Прохаживаясь ровным шагом со скрещенными на груди руками, он совсем не походил на узника Ла-Форс. Без всякого удивления слушал он, как пробило час. Час этот прошел, подобно другим часам. Он вознес горячого благодарность небу за ниспосланное ему самообладание и, подумав: - "еще один", - продолжал ходить по прежнему.

За дверью послышались шаги по каменному корридору. Он остановился.

-- Он никогда не видел меня здесь; я старался не показываться ему. Войдите одни, я подожду здесь. Не теряйте времени.

Дверь открылась и закрылась и он увидел перед собой Сиднея Картона, который спокойно смотрел на него с сияющим улыбкой лицом и приложенным к губам пальцем.

Глаза его были так ясны и выражение их было такое особенное, что в первую минуту узник подумал, не видение ли перед ним? Но он заговорил, и это был его голос; он взял узника за руку, и тот почувствовал знакомое пожатие.

-- Из всех людей на земле вы менее всего ожидали видеть меня? - сказал он.

-- Я не мог поверить себе, что это вы, да я и теперь не верю этому. Вы не арестованы? - спросил он, потому что эта мысль внезапно пришла ему в голову.

-- Нет, я случайно приобрел некоторую власть над одним из здешних тюремщиков и это помогло мне пройти к вам. Я пришел от нея... от вашей жены, Дарнэ!

Узник пожал ему руку.

-- Я пришел передать вам её просьбу.

-- В чем дело?

-- Это в высшей степени серьезная, настоятельная и горячая просьба, которую она обращает к вам молящим голосом, так близким вашему сердцу, что забыть его вы не могли.

Узник отвернул свое лицо в сторону.

-- У вас не хватит времени разспрашивать меня, почему я приношу эту просьбу и что она означает, а мне не хватит времени рассказывать. Вы должны это понимать... Снимайте ваши сапоги и надевайте мои.

У стены камеры, как раз позади узника стоял стул. Картон, не мешкая ни минуты, моментально усадил на него Дарнэ и стоял уже перед ним без сапог.

-- Надевайте мои сапоги. Слышите, берите-же!... Скорей!

-- Картон, убежать из этого места невозможно! Никогда и никому это не удавалось. Вы даром погибнете. Это безумие.

-- Безумием это было бы, если бы я предлагал вам бежать отсюда; а я разве предлагаю? Когда я предложу вам выйти из этой двери, тогда говорите о безумии и о том, чтобы оставаться здесь. Переменитесь со мною галстуками, а я тем временем надену гашу ленту... Распустите волосы, как у меня.

С поразительным присутствием духа и необыкновенной силой воли, казавшейся сверхестественной, проделал он все эти переодевания над узником, как над малым ребенком.

-- Картон! Милый Картон! Это безумие! Это не может иметь успеха, это никогда не удавалось... Это пробовали, но всегда напрасно. Умоляю вас... Смерть ваша только отравит мои последния минуты.

-- Да разве я прошу вас, Дарнэ, выйти за эту дверь? Когда дойдет до этого, можете отказаться. На столе я вижу чернила, перо и бумагу... Достаточно ли тверда рука ваша, чтобы писать?

-- Постарайтесь, чтобы она была тверда и пишите то, что я буду вам диктовать. Скорее, друг мой, скорее!

Прижав руку к своей положительно обезумевшей голове, Дарнэ сел к столу. Картон, заложив руку за борт одежды стал подле него. - Пишите же, что я буду говорить.

-- Кому адресовать?

-- Никому. - Картон продолжал держать руку за пазухой.

-- Писать число?

-- Нет!

Узник подымал голову при каждом вопросе. Картон стоял подле него, держа руку за пазухой, и смотрел на него сверху.

"Если вы помните", - говорил Картон, диктуя, - "слова, сказанные между нами, много лет тому назад, вы легко поймете это, когда прочтете. Вы вспомните их, я знаю. Не в вашем характере забывать".

Он вынул руку из за пазухи; узник, продолжавший писать, хотел в эту минуту оглянуться, а потому Картон придержал руку и что то зажал в ней.

-- Написали вы "забывать?" - спросил Картон.

-- Написал. У вас в руке оружие?

-- Нет, я не вооружен.

-- Что же у вас в руке?

-- Вы скоро узнаете. Пишите же, осталось несколько слов.

Он начал диктовать дальше:

"Я благодарю небо, что наступило, наконец, время, когда я могу доказать это. Я делаю это без всякого сожаления и горя".

Пока он говорил эти слова, устремив пристальный взгляд на писавшого, он медленно и осторожно поднес руку к его лицу.

Перо выпало из рук Дарнэ и он, как то странно оглянулся.

-- Что это за испарения? - спросил он.

-- Мне чем-то застилает глаза.

-- Я ничего не замечаю... здесь ничего не может быть. Возьмите перо и кончайте. Скорей же!

Можно были подумать, что память и соображение узника совершенно разстроились, так как ему повидимому стоило больших трудов сосредоточить снова свое внимание. Мутными глазами и тяжело дыша смотрел он на Картона, который снова спрятал руку за пазуху.

-- Скорей-же, скорей!

Узник склонился над бумагой.

"Будь это не так, (Картон вынул руку и осторожно опустил ее вниз) я никогда не воспользовался бы этим случаем. Будь это не так, (рука Картона была у самого лица узника) я взял бы тяжелую ответственность на себя. Будь это не так..." Картон взглянул на перо и увидел, что из под него выходят путаные черты.

Рука Картона потянулась снова к пазухе. Узник вскочил с выражением упрека во взоре, но Картон держал правую руку крепко у самых его ноздрей, а левой обнимал его вокруг талии. Несколько секунд выбивался Дарнэ из рук человека, который пришел положить жизнь свою за него, но спустя минуту он лежал уже без чувств на полу.

Быстро и твердой, как его сердце, рукой надел Картон на себя одежду узника, зачесал волоса назад, перевязал их ленточкой и затем тихо позвал: - Войдите!

В камеру вошел шпион.

-- Видите? - сказал Картон, стоявший на коленях подле безчувственной фигуры на полу, за пазуху которой он клал только что написанную записку. - Велик ли ваш риск?

-- Мистер Картон, - отвечал шпион, прищелкивая робка пальцами, - риск мой не в этом, а в том, будете-ли вы верны и всему остальному нашему уговору? Необходимо, чтобы число пятьдесят два не нарушалось. Если вы дополните его в этой одежде, то опасаться мне нечего.

-- Не бойтесь! Я скоро буду вне всякой возможности вредить вам, а остальные, даст Бог, будут далеко отсюда. Ну-с, зовите кого надо и несите меня в карету.

-- Вас? - воскликнул испуганный шпион.

-- Его, человека, с кем я поменялся одеждой. Вы выйдите через те же ворота, через которые провели меня?

-- Разумеется.

-- Я был болен и слаб, когда вы привели меня сюда, а теперь я в обмороке. Разлука с другом страшно повлияла на меня. Такия вещи случались здесь часто... слишком даже часто. Жизнь ваша в собственных руках ваших. Живей же! Зовите людей!

-- Поклянитесь мне еще раз, что не выдадите меня! - сказал дрожащий шпион, двигаясь с места

-- О, глупый человек! - воскликнул Картон, топая ногой. - Не дал я вам разве торжественной клятвы исполнить все, о чем я условился с вами? Зачем же вы теряете напрасно драгоценные минуты? Возьмите его и несите до известного вам двора, сами посадите его в карету, покажите его мистеру Лорри и скажите ему, чтобы он не давал ему ничего возбуждающого; ему ничего не надо кроме воздуха... Напомните ему мои слова накануне вечером и обещание, которое он мне дал тогда, и пусть едут немедленно.

Шпион вышел, а Картон сел у стола, опираясь головой на руки. Шпион тотчас же вернулся назад в сопровождении двух человек.

-- Хороший патриот, - сказал другой, - мог бы огорчиться если бы аристократ вынул пустой билет.

Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки и вынесли за двери.

-- Времени осталось мало, Эвремонд, - сказал шпион тоном предостережения.

-- Знаю прекрасно, - отвечал Картон. - Позаботьтесь о моем друге, прошу вас, и оставьте меня в покое.

-- Идем, ребята, - сказал Барсад, - оставим его.

Дверь закрылась и Картон остался один. Он прислушивался, напрягая до высшей степени свой слух, но не слышал ни малейшого подозрительного звука, который мог бы внушить ему опасение и тревогу. Ключи поворачивались, двери хлопали, слышались шаги в отдаленных корридорах, но ни крика, ни суматохи, ничего вообще необычайного. Вздохнув свободнее, он сел у стола и слушал, пока часы пробили два.

Вскоре послышались звуки, которых он не испугался, но значение которых сразу понял. Несколько дверей открылись одна за другой и наконец его собственная. Тюремщик со списком в руках заглянул в его камеру и весело сказал: - "Иди за мною, Эвремонд!" Молча последовал он за ним в темную комнату, находившуюся в стороне от его камеры. Был пасмурный, зимний день и, благодаря темноте внутри и темноте снаружи, он с трудом мог разсмотреть узников, которых привели сюда, чтобы связать им руки. Одни из них стояли, другие сидели. Некоторые плакали и без отдыха ходили взад и вперед; но таких было мало. Большинство молчало и угрюмо смотрело вниз.

Когда он стоял у стены в самом темном углу комнаты в ожидании, пока соберут весь комплект в пятьдесят два человека, подле него остановился проходивший мимо мужчина и обнял ого, как знакомого. Он задрожал от ужаса при мысли, что откроется обман, но человек этот тотчас же отошел от него. Спустя несколько минут к нему подошла молодая женщина, на вид совсем девочка, с милым, худеньким личиком, на котором не было и признаков румянца, с большими страдальческими глазами; она давно уже следила за ним с того места, где сидела, и ей захотелось вдруг поговорить с ним.

-- Гражданин Эвремонд, - сказала она притрогиваясь к нему. - Я бедная швея и была вместе с вами в Ла-Форсе.

-- Верно, - отвечал он. - Я забыл, в чем вас собственно обвиняли.

-- В заговоре... Богу известно, что я ни в чем невиновна. Да и похоже ли это на меня? Кому придет в голову устраивать заговоры с таким жалким, больным созданием, как я?

Страдальческая улыбка, появившаяся на её лице, когда она говорила это, так тронула его, что у него показались слезы.

-- Я не боюсь смерти, гражданин Эвремонд, но я ничего не сделала. Что-ж, я готова умереть, если республика, которая хочет улучшить положение бедняков, извлечет какую нибудь пользу из моей смерти. Не пойму только, гражданин Эвремонд, действительно ли будет какая либо польза от этого... от смерти такого маленького жалкого создания!

Ничто казалось бы не могло теперь смягчить и согреть сердце Картона, а между тем слова девушки смягчили и согрели его.

-- Я слышала, будто вас оправдали, гражданин Эвремонд! Я надеялась, что это правда.

-- Да, меня оправдали, а затем снова арестовали и приговорили к смерти.

-- Если я поеду с вами,гражданин Эвремонд, вы мне дадите вашу руку? Я не боюсь, но- я такая маленькая и слабая и вы поддержите меня.

Когда девушка подняла на него глаза, он заметил в них тень сомнения, а затем удивление. Он сжал её исхудалые от работы и голода руки и приложил палец к своим губам,.

-- Вы хотите умереть за него? - шепнула она.

-- Я вы дадите мне вашу честную руку, незнакомец?

-- Тише! Да, моя бедная сестра, и до конца.

------

Мрак, окружавший тюрьму, в три часа пополудни, окружал и заставу, когда к ней подъехала карета, ехавшая из Парижа.

-- Кто едет? Кто внутри кареты? Бумаги!..

Бумаги были поданы и прочитаны.

-- Александр Манетт. Доктор. Француз. Который?

Вот он... безпомощный, шепчущий безсвязные слова, безумный старик.

-- Гражданин доктор, повидимому, не в полном разсудке... Не лихорадка ли революционная так сильно повлияла на него?

-- Да, слишком сильно.

-- Ага! Многие не выносят её. Люси. Его дочь. Француженка. Которая?

-- Вот она.

-- Повидимому, она! Люси, жена Эвремонда; не так ли?

-- Да!

-- Эта.

-- Поцелуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцеловала хорошого республиканца. Это кое-что новое в твоей семье. Помни это! Сидней Картон. Адвокат. Англичанин. Который?

-- Лежит в углу кареты.

-- Английский адвокат, кажется, в обмороке?

-- И только-то? Ну, это не так еще страшно. Многие находятся в немилосги у республики и вынуждены по этому смотреть в маленькое окошечко. Джервис Лорри. Банкир. Англичанин. Который?

-- Это я, очевидно, потому что последний.

Джервис Лорри давал ответы на все предыдущие вопросы. Джервис Лорри вышел из кареты и отвечал группе чиновников. Они обошли кругом кареты, один из них поднялся на козлы, чтобы освидетельствовать багаж, находившийся наверху кареты; поселяне, обступившие карету, теснились к ней и заглядывали в дверцы; маленький ребенок, сидевший на руках у матери, протянул ручку и выразил желание притронуться к жене аристократа, который был казнен на гильотине.

-- Получки ваши бумаги, Джервис Лорри... Оне подписаны.

-- Можно... Вперед, почтальоны! Счастливого пути!

-- До свиданья, граждане! Первая опасность миновала.

Сказав последния слова, мистер Лорри с благоговением сложил руки и обратил глаза вверх. В карете царил ужас и плач и слышалось тяжелое дыхание безчувственного путешественника.

-- Не слишком ли медленно мы едем? Нельзя ли ехать скорее? спросила Люси, прижимаясь к старику.

-- Взгляните назад, взгляните! Не преследуют ли нас?

-- Все спокойно на дороге, милая моя! Пока никто не преследует нас.

Мимо мелькают группы домов, по два, по три дома, одинокия фермы, разрушенные здания, красильни, кожевенные заводы, открытые места, аллеи, по краям которых тянутся деревья без листьев. Карета катится по неровной мостовой, окаймленной с обеих сторон полосами жидкой грязи. Временами она сворачивает в эту грязь, чтобы избежать камней, на которых она подскакивает и трясется; временами она застревает в колеях и вязнет в глине. Нетерпение путешественников доходит тогда до крайняго предела и они, охваченные страхом и тревогой, готовы выскочить и бежать, спрятаться где-нибудь, сделать что угодно, только бы не останавливаться.

Но вот открытая местность осталась позади них и снова мимо них пошли разрушенные здания, одинокия фермы, красильни, кожевенные заводы, группы дач, аллеи, обсаженные деревьями без листьев. Неужели эти люди обманули их и везут но другой дороге назад? Не по прежнему ли месту едут они вновь? Слава Богу, нет! Деревня. Взгляните назад, взгляните, не преследуют ли их? Тсс!... Почтовая станция.

за ними почтальоны, которые заплетают концы своих бичей, держа их во рту; медленно считают почтальоны полученные ими деньги, сбиваются в счете и остаются недовольны. Сердца путешественников бьются в груди их с такою быстротой, что они могли бы перегнать самых быстроногих лошадей в мире.

Но вот новые почтальоны на местах, а старые остаются позади. Они проехали деревню, поднялись на гору и спустились в сырую местность. Тут почтальоны, жестикулируя руками, с жаром заговорили вдруг между собой и так круто осадили лошадей, что те поднялись на дыбы. Не гонятся ли за ними?...

-- Эй! Вы там, в карете? Ответьте-же!

-- В чем дело, - спросил мистер Лорри через окно.

-- Сколько они сказали?

-- На последней почтовой станции что говорили? Сколько отправлено сегодня на гильотину?

-- Пятьдесят два.

-- Я так и говорил!... Хорошее число! Мои товарищи, граждане, уверяют, будто всего сорок два. На десять голов, значит больше. Ай, да, гильотина! Люблю ее за это! Ну, вперед!..

Ночь наступила. Он начинает шевелиться; он, повидимому, начинает приходить в себя и что то неясно бормочет; он думает, что тот опять с ним. Он называет его по имени и спрашивает, что у него в руке? О, сжалься над нами, милосердое небо, и помоги им! Взгляните назад, взгляните, не преследуют ли нас!