Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращение к жизни.
III. Ночные тени.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращение к жизни. III. Ночные тени. (старая орфография)

III.
Ночные тени.

Поразительный факт, над которым можно позадуматься: - каждое человеческое создание так устроено, что оно представляет глубокую тайну для остальных людей. Я думаю, когда я вхожу ночью в большой город, каждый из этих тесно-скученных домов заключает свою собственную тайну, в каждой комнате в них - своя тайна, каждое бьющееся сердце в сотнях тысяч людей есть тайна в некоторых чувствованиях, для сердца, ближайшого к нему. Это объясняет отчасти страх самой смерти. Я не могу уже более перевертывать листы этой дорогой книги, которую я так любил, которую я надеялся современем прочесть до конца. И не могу уже более глядеть в неизмеримую глубину этой массы воды, где я, при блеске мимолетного света, высматривал схороненное сокровище. Книга замкнулась пружиною навсегда, когда а успел прочесть только одну страницу. Вечный мороз сковал воду, когда свет играл на её поверхностью, а я в неведении стоял на берегу. Мой друг умер, мой ближний умер, моя любовь, жемчужина моей души умерла. Это неумолимое утверждение, увековечение тайны, которые всегда была в этих личностях и которую я должен носить в себе до конца жизни. На кладбищах этого города, через который я прохожу, скажите, есть ли хоть один мертвец, которого было бы труднее разгадать, нежели для меня сокровеннейшую личность его деятельных жителей, или им меня?

В этом отношении, наш верховой имеет такия же права, по своему природному и неотъемлемому наследию, как и король, первый министр, или богатейший купец в Лондоне; точно также три пассажира, заключенные в узком объеме тащившейся старой почтовой кареты, были тайнами друг для друга, столь же непроницаемыми, как еслиб каждый из них находился в своей собственной карете, запряженной шестериком, и целое графство разделяло их.

Верховой ехал назад легкою рысью, останавливаясь довольно-часто, у кабачков, чтоб выпить, собраться с мыслями и нахлобучить треугольную шляпу на глаза. Его глаза была совершенно подстать этому головному убору: чорные плоские глаза, без малейшей глубины, так близко сведены вместе, как-будто они боялись, что взгляды их будут подмечены в-одиночку, еслиб более-значительное разстояние разделяло их. Они имели очень-неприятное выражение, выглядывая из-под старой треугольной шляпы, похожей на треугольную плевательницу, и из-под толстой шали, в которою были закутаны горло и подбородок и которая спускалась почти до самых колен. Когда он останавливался выпить, он отодвигал левою рукою шаль, пока правою вливал жидкость в горло, и потом сейчас же закутывался.

-- Нет, Джери, нет! говорил верховой, постоянно повторяя ту же тему: - это не по тебе, Джери. Джери, ты честный торговец, это не по твоему роду занятий! "Возвращен!.." Пусть я лопну, если он не был пьян!

Это послание в такой степени тревожило его ум, что он несколько раз был готовь снять шляпу и почесать голову. Голова, плешивая на маковке, была покрыта жесткими черными волосами, которые торчали клочками и росли но лбу почти до самого широкого, плоского носа. Она была так-похожа на верх забора, утыканного гвоздями, что лучшие игроки в чехарду, вероятно, отказались бы прыгать через него, как через самого опасного человека.

Между-тем, как он ехал передать послание ночному сторожу в караульне у дверей банка Тельсона, который должен был передать его главным хозяевам, находившимся внутри, ночные тени, ему казалось, принимали формы, соответствующия его странному содержанию; те же ночные тени принимали другия, страшные формы в глазах лошади, в согласии с её собственным тревожным состоянием, и она пугалась на каждом шагу.

Почтовая карета с тремя таинственными спутниками все это время тащилась, тряслась, дребезжала и билась по своей скучной дороге, и тени ночные также являлись путешественникам в формах, которые создавали их дремлющие глаза и блуждающия идеи.

В почтовой карете происходил набег на Тельсонов банк. Пассажир, принадлежавший к нему, продернув руку за ремень, чтоб не толкать сидевшого против него спутника, при каждом толчке кареты качал постоянно головою с полузакрытыми глазами. И окошечки кареты, и каретные фонари, тускло-светившие сквозь лих, и большой узел его спутника превращались в банк, банк, производивший громадные операции. Дребезжание упряжи обращалось в звон монеты, и в пять минут банк уплачивал втрое более векселей, нежели как это бывало на-самом-деле, несмотря на все его заграничные и внутренния сношения. Потом перед ним раскрывались подземные кладовые Тельсонова банка, со всеми драгоценными сокровищами и тайнами, известными только пассажиру (а оне были ему довольно-хорошо известны), и он ходил между ними с огромными ключами и тускло-горевшею свечею; все было цело, безопасно и также надежно и тихо, как в последний раз, когда он видел их.

откапывать из могилы.

Тени ночные не указывали, которое из множества лиц, перед ним носившихся, на-самом-деле принадлежало похороненному человеку; но все они принадлежали мужчине лет сорока-пяти и различались преимущественно выражением страстей и степенью мертвенности и истощения. Гордость, презрение, пренебрежение, упрямство, покорность, сожаление сменялись одно за другим, точно также, как и разнообразие впалых щек, помертвелого цвета лица и исхудалого тела. Но в общем, черты лица были одинаковы и каждая голова была преждевременно седа. Сотни раз, дремавший пассажир спрашивал у этого призрака:

-- Как давно похоронены?

Ответ был постоянно одинаков: - почти восьмнадцать лет.

-- Вы потеряли всякую надежду, что вас отроют?

-- Вы знаете, что вы возвращены к жизни?

-- Я слышал так.

-- Я надеюсь, вы хотите жить?

-- Не знаю как сказать.

Ответы на этот вопрос были различны и противоречили один другому. Иногда это был безсвязный ответ: - "подождите, это убьет меня, если я слишком-скоро увижу ее". Иногда, поток нежных слез был одним ответом, а за ними следовали слова поведите меня к ней". Иногда это был изступленный ответ: "я не знаю её, я не понимаю".

После такого воображаемого разговора, пассажир начинал в своем воображении копать, копать и копать, то лопатою, то большим ключом, то руками, чтоб выкопать это несчастное создание. Вырытое наконец, с землею на лице и в волосах, оно вдруг распадалось в прах. Пассажир вздрагивал про себя и опускал окошко, чтоб почувствовать действительность тумана и дождя.

Но даже когда его глаза были совершенно открыты, когда они следили за туманом и дождем, за движущимся пятном света от каретных фонарей, за изгородями по сторонам дороги, даже и тогда внешния ночные тени сливались с призраками, наполнявшими внутренность кареты. Банкирский дом у темпльских ворот, действительные банкирския операции вчерашняго дня, действительная кладовая, действительная эстафета, посланная за ним, действительный ответ, отправленный на ней - все являлись здесь, и посреди их поднималось помертвелое лицо, и он опять заговаривал с ним.

-- Давно похоронены?

-- Я надеюсь, вы хотите жить?

-- Не знаю как сказать?

И он копал... копал... копал, пока нетерпеливое движение одного из пассажиров не убеждало его поднять окошко, продернуть руку в ремень и подумать немного о двух спящих фигурах; во ум скоро оставлял их, и они скрывались в банк и могилу.

-- Давно похоронены?

-- Давно уже.

Слова эти еще звучали в его ушах, также ясно, как слова, сказанные в действительной жизни, когда утомленный пассажир вдруг почувствовал наступление разсвета, и тени ночные исчезли.

Он опустил окошко и взглянул на восходящее солнце. Перед ним открывалась полоса вспаханной земли, с плугом, оставленным здесь вчера вечером, когда из него были выпряжены лошади; за нею спокойный кустарник, еще сохранивший огненно-красные и желтые, золотистые листья.