Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращение к жизни.
V. Винный погребок.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращение к жизни. V. Винный погребок. (старая орфография)

V.
Винный погребок.

Большой боченок с вином разбился на улице. Он упал на раскате, когда сваливали его с телеги, обручи лопнули и теперь он лежал на мостовой, у дверей погреба, разбитый, как ореховая скорлупа.

Народ по-соседству бросил свое дело, или безделье и сбежался на место, пить вино. Неровная мостовая с камнями, торчащими во всевозможных направлениях и как-будто нарочно предназначенными калечить каждое живое создание, запрудила винный поток и превратила его в маленькие бассейны, которые были окружены теперь каждый толпою, или группою толкавшихся людей, смотря по его величине. Кто становился на колена и пил пригоршнями, или поил женщин, наклонившихся через его плечо и прихлебывавших, пока вино не протекло между пальцами. Кто черпал в лужах обломанными глиняными кружками, или мочил женские головные платки и потом выжимал их в рот детям. Кто строил насыпи из грязи, чтоб остановить текущее вино; кто бросался в различных направлениях по указанию зрителей, смотревших из высоких окон, чтоб отрезать ручейки вина, разливавшагося в новых направлениях; кто накинулся на намокшие обломки боченка, окрашенные дрожжами, и лизал их, или грыз, с жадным наслаждением, прогнившия, влажные щепы. Сточные трубы, которые могли бы унести вино, тогда не существовали, и нетолько все вино подобрали, но вместе с ним собрали также столько грязи, что можно было подумать, что улицу вымели, еслиб подобное чудо было сколько-нибудь вероятно.

Звонкий смех и веселые голоса мужчин, женщин и детей раздавались на улице, пока продолжалась эта шутка. В этой забаве было немного грубости, немного веселья; к ней обнаруживалось особенно компанство, открытое желание каждого присоединиться к кому-нибудь, и кто был посчастливее, или беззаботнее комически обнимались, пили здоровье, трясли друг-другу руки и даже, схватившись за руки, плясали вереницею. Когда вино было выпито и все лужи выгребены пальцами, эти выражения веселости прекратились также внезапно, как и обнаружились. Человек, оставивший пилу воткнутою в полено, которое он распиливал, принялся ее двигать. Женщина, бросившая на крылечко корчагу с горячею золою, над которою она старалась смягчить боль в своих исхудалых пальцах, и её ребенка, возвратилась к ним; люди с обнаженными руками, всклоченными волосами и помертвелыми лицами, вышедшие из подвалов на зимний свет, начали спускаться в них, и сцена покрылась мраком, который казался естественнее солнечного сияния.

Это было красное вино. Оно запятнало мостовую в узкой улице предместья св. Антония в Париже, где разбился боченок. У многих оно занятнало также руки, лица, босые ноги, деревянные башмаки. Руки человека, пилившого дрова, оставили красные пятна на поленьях; лоб женщины, няньчившей ребенка, был также в красных пятнах, от старой тряпки, которою она снова повязала свою голову. Кто сосал с жадностью клепки боченка, вымазал свои губы, как тигр; и один долговязый забавник, весь размазанный, в длинном, грязном колпаке, почти съехавшем с его головы, выписал каракулями на стене, пальцем, намоченным в грязных остатках вина - кровь..

Еще не наступило время, когда и это вино должно было литься по мостовой и обагрить многих.

Туча обложила св. Антония; мимолетный проблеск согнал было ее с его священной наружности, но теперь мрак её был еще тяжелее. Холод, грязь, недуг, невежество и нищета были прислужниками его святейшей особы - все могущественные аристократы, особенно же последний. Образцы народа, который мололи и перемалывали под жерновом на той сказочной мельнице, превращавшей старых людей в молодых, дрожали в каждом углу, сновали в каждой двери, выглядывали из каждого окошка, трепетали под каждым обрывком одежды, развеваемой ветром. Эта мельница превращала молодость в старость; дети имели старческия лица и говорили возмужалым голосом, и на них, точно также, как на лицах взрослых людей, в каждой черте, врезанной летами, широко обозначалась нечать голода. Голод господствовал везде; голод выставлялся из высоких домов, в жалкой одеже, развешанной на шестах и веревках; голод был прикрыт в них соломою, тряпьем и бумагою; голод повторялся в каждой щепке небольшой вязанки дров, распиливаемых пильщиком; голод глядел из недымившихся труб и поднимался из грязной улицы, где между нечистотами не оставалось ни одного объедка; голод был написан на полках булочной, на каждой булке скудного запаса плохого хлеба, на колбасной лавке, на сосисках из дохлой собаки, выставленных для продажи; голод дребезжал сухими костями, между жарившимися каштанами в поворотной жаровне; голод разделялся на атомы в каждой копеечной чашке картофеля, жареного в нескольких каплях прогорклого деревянного масла. Все предметы, в которых он только мог поместиться, служили ему местопребыванием: узкая, кривая улица, пропитананная нечистотою и вонью, с другими такими же кривыми и узкими улицами, из нея выходившими, которые были заселены рубищами и колпаками и воняли рубищами и колпаками, и потом, все видимые предметы, с мрачными взглядами, непредвещавшими ничего доброго. В загнанной наружности людей, однакожь, было видно зверское сознание возможности отгрысться.

Хотя они были угнетены, ходили украдкою, но глаза многих горели опием, губы сжимались, бледнея от сдержанной речи, и лбы наморщивались в виде висельной веревки, думая пока, висеть-ли на ней самому, или на других накинуть ее. Вывески (а оне были на каждой лавке) были все печальными изображениями нищеты. Мясник и колбасник рисовали только самые тощия части мяса, булочник самый худший сорт скудного хлеба. Люди, намалеванные на кабаках, ворчала над своими неполными мерками вина, или нива и с жаром совещались между собою. Ничто не было представлено в цветущем положении, кроме оружия и инструментов; но ножи и топоры инструментального мастера были остры и блестящи, кузнечные молоты были тяжеловесны, а изделия оружейного мастера убийственны. Мостовая из булыжника, с многочисленными лужами грязи и воды, была без тротуаров и оканчивалось вдруг у дверей; зато канавка протекала посередине дороги; когда она текла, а это бывало только после сильных дождей, она разливалась, капризными порывами, в дома. Поперег улиц, на больших промежутках, висели на блоках уродливые фонари; Ночью, когда фонарщик спускал их, зажигал и потом опять поднимал, над головами качалась целая куча тусклогоревших светилен, как-будто оне были среди моря. И действительно, оне были в открытом море, и буря ожидала корабль и экипаж.

Да, приближалось время, когда исхудалые вороньи пугалы, так долго следившия, среди праздности и голода, за фонарщиком, вздумали, наконец, усовершенствовать его ремесло и вздернуть людей на эти веревки, посредством этих же блоков, чтоб они освещали их мрачное положение. Но время это еще не пришло, и ветер, дувший над Францией), напрасно развевал рубища вороньих пугал: красивые пташки-певуньи не остерегалась.

Винный погреб стоял на углу и, по виду и по характеру, был лучше других лавок. Хозяин его, в желтом камзоле и зеленых панталонах, стоял на улице и смотрел на суматоху из-за пролитого вина.

-- Не мое дело, сказал он: - люди с рынка разбили боченок, пусть они и привозят другой.

Но вот глаза его подметили, как долговязый забавник писал свою шутку, и он крикнул ему через улицу,

-- Послушай, Гаспар, что ты там делаешь?

Малый значительно показал на свою шутку, как это часто бывает с людьми его покроя. Она не вышла, как это также часто случается с теми же людьми.

-- А что? В сумасшедший дом готовишься! сказал хозяин винного погреба, перехода через дорогу и стирая слова грязью, которую он нарочно поднял: - зачем пишешь на улицах? Нет разве другого места, где писать такия слова?

Говоря это, он хлопнул своею чистою рукою (может-быть случайно, а может-быть и нет) по сердцу забавника. Забавник повторил его движение, ловко подпрыгнул и стал в странную плясовую позицию, подхватив в руку один из запятнанных башмаков, сброшенный с ноги, и выставив его вперед. Забавник смотрел, не скажу волком, но очень-практическим человеком.

ее по его милости, и потом перешел через дорогу и вошел в погреб.

Хозяин погреба был человек лет тридцати, воинственной наружности, с бычачьей шеей; вероятно, он был горячого темперамента, потому-что, хотя день был холодный, он оставался без сюртука, перебросив его через плечо; рукава рубашки были также засучены и коричневые руки обнажены по локоть. Он не носил также ничего на голове, прикрытой только его собственными темными, кудрявыми волосами, коротко-остриженными. Он был, вообще, смугл, с красивыми глазами, широко раздвинутыми, с веселою, но вместе непреклонною наружностью; очевидно человек решительный, верный задуманной цели, с которым неприятно встретиться на узкой Хороге, окруженной пропастью; потому-что ничто не заставило бы его вернуться назад.

Мадам Дефорж, его жена, сидела в погребе, за стойкою, когда он сошел. Мадам Дефорж была полная женщина, тех же лет, с наблюдательным глазом, который, казалось, редко смотрел на что-нибудь, большою рукою, тяжело-обнизанною кольцами, строгим лицом, резкими чертами и необыкновенно-спокойными манерами. Каждый мог сказать, судя по наружности мадам Дефорж, что она редко ошибалась не в свою пользу в счетах, которые были под её ведением. Мадам Дефорж, чувствуя холод, была закутана в мех и яркий платок широко повязывал её голову, не скрывая, однакожь её больших серег. Вязанье лежало перед нею, но она оставила его, чтоб поковырять в зубах зубочисткою. Занятая таким-образом, подперши правый локоть левою рукою, мадам Дефорж ничего не сказала, когда вошел её хозяин, но только крошечку покашляла. Этот кашель и легкое поднятие бровей, темно-очерченных, давали знать её мужу, чтоб он осмотрелся хорошенько в погребу, между посетителями, нет ли новых гостей, которые вошли в его отсутствие.

Хозяин погреба окинул вокруг себя глазами и они остановились на пожилом господине и молодой девушке, сидевших в углу. Здесь были также другие посетители: двое играли в карты; двое играли в домино; трое стояли у стойки, стараясь, по возможности, дольше пить скудную меру вина. Проходя мимо стойки, он заметил, как пожилой господин передал взглядом молодой девушке: "вот кого нам нужно".

-- За каким чортом попали вы в эту галеру! сказал мсьё Дефорж самому-себе: - я вас не знаю.

По он притворился, будто не замечает двух посторонних, и вступил в разговор с триумвиратом, который пил у стойки.

-- Каковы дела, Жак? сказал один из трех мсьё Дефоржу: - все ли пролитое вино роспито?

-- Все до капли, Жак, отвечал мсьё Дефорж.

Пока происходил этот обмен имен, мадам Дефорж, ковырявшая в зубах зубочисткою, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови еще выше,-на одну лилию.

-- Эти жалкия твари, сказал другой из них, обращаясь к мсьё Дефоржу: - редко отведывают вина, да и чего-нибудь, кроме норного хлеба и смерти. Не правда ли, Жак?

-- Правда, Жак, отвечал мсьё Дефорж.

При втором обмене имени, мадам Дефорж, продолжая попрежнему ковырять зубы с совершенным спокойствием, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови на другую линию.

Теперь третий сказал свою фразу, ставя опорожненный стакан и чмокая губами.

-- Тем хуже! Бедная скотина, кроме горечи, другого вкуса не знает; жалкую жизнь они влачат, Жак. Не прав ли я, Жак?

-- Совершенно-прав, Жак, было ответом мсьё Дефоржа.

Этот третий обмен имени закончился, когда мадам Дефорж положила свою зубочистку и, не опуская бровей, пошевелилась на своем стуле.

-- Держитесь же! будьте верны! прошептал её муж: - господа - мои жена!

Три посетителя сняли церемонию шляпы перед мадам Дефорж.

Она отвечала на их вежливость быстрым взглядом и наклонением головы. Потом посмотрела особенным образом кругом погреба, принялась за вязанье, повидимому, с совершенным спокойствием духа, и углубилась в свое занятие.

-- Добрый день, господа, сказал её муж, внимательно следивший за нею своими блестящими глазами. - Комната, меблированная, для холостяков которую вы хотели видеть и про которую вы спрашивали без меня, в пятом этаже. Вход на лестницу со двора, сейчас налево, (указывая своею рукою) возле окна моего заведения. Да, теперь я припоминаю, один из вас ужь был там и может указать дорогу. Прощайте, господа!

-- С охотою, милостивый государь, сказал мосьё Дефорж и спокойно отошел с ним к двери.

Беседа их была недолга, но решительна. С первого же почти слова, мосьё Дефорж вздрогнул и сделался необыкновенно-внимателен. Она не продолжалась и минуты, когда он кивнул головою и вышел. Господин сделал знак молодой девушке, и они также последовали за ним. Мадам Дефорж продолжала вязать своими ловкими пальцами, устремив глаза на работу, и ничего не видела.

Мистер Джарвис Лори и масс Манет, выйдя из погреба, присоединились к мосьё Дефоржу у входа на лестницу, которую он только-что указал своим другим посетителям. Она выходила на небольшой, вонючий чорный двор и служила общим входом для целой громады домов, и;ь которых жило множество народа. На темной площадке, вымощенной черепицею, от которой начиналась кирпичная лестница, мсьё Дефорж стал на одно колено перед дочерью своего старого господина и приложил её руку к своим губам. Это была вежливость, хотя довольно-неловко исполненная, и в несколько секунд странная перемена совершилась в нем: веселье исчезло на его лице, в нем не осталось и следа прежней откровенности; он сделался скрытным, раздраженным, опасным человеком.

-- Это очень-высоко и подниматься трудно; лучше начинать полегоньку. Так говорил, суровым голосом, мсьё Дефорж мистеру Лори, когда они стали всходить на лестницу.

-- Он один? прошептал последний.

-- Один! Помоги ему Бог! Кто может быть с ним? сказал другой таким же тихим голосом.

-- Так он всегда один?

-- Да.

-- Но своей охоте?

-- По необходимости. Также точно, как и в первый раз, как я его видел, когда они нашли меня и спросили, хочу ли я взять его и сохранить тайну - точно также и теперь.

-- Он очень переменился?

-- Переменился!

Здесь хозяин остановился, ударил кулаком в стену и прошептал страшное проклятие, на которое невозможно было найти ответа и вполовину столь же выразительного. Мистер Лори становился мрачнее и мрачнее но мере того, как он поднимался с своими спутниками все выше и выше.

Подобная лестница, с окружающею обстановкою, довольно-неприятна и в настоящее время, в старых, густо-заселенных кварталах Парижа; но в то время она была отвратительна для человека, непривыкшого, с несовершенно-притупленными чувствами. Каждое жилище в пределах этого гнилого вертепа, каждая комната, открывавшаяся на общую лестницу, оставляла кучу грязи на ближней площадке, кроме еще сора, выбрасываемого из окошек. Эта растлевающаяся масса уже отравила бы воздух, еслиб нищета и разврат еще не пропитали его неуловимою язвою; но два зла в соединении решительно делали его невыносимым. Дорога именно вела через такую атмосферу, по крутому спуску грязи и заразы. Уступая своему собственному разстройству и волнению своей спутницы, мистер Джарвис Лори два раза останавливался, чтоб отдохнуть. Оба раза он останавливался у жалкой решетки, через которую, повидимому, только выходил хороший, неиспорченный воздух и, напротив, проникали одне заразительные испарения. Сквозь заржавленные полосы можно было уловить скорее вкус, нежели призрак человечества, скученного в соседстве, и в пределах целого горизонта только вершины двух больших башен собора Нотр-Дам еще сколько-нибудь веяли свежестью жизни и чистотою.

Напоследок они достигли конца лестницы и остановились в третий раз. Но им предстояла еще лесенка, круче и уже, по которой они должны были подняться на чердак. Хозяин погреба, который постоянно шел несколько впереди, держась стороны мистера Лори, как-будто опасаясь вопросов молодой девушки, вдруг повернулся и. тщательно ощупав карманы сюртука, перекинутого через плечо, вынул ключ.

-- Дверь заперта, мой друг? сказал мистер Лори, в удивлении.

-- Да, мрачно ответил мсьё Дефорж.

-- Вы считаете необходимым держать несчастного в таком уединении?

-- Я считаю необходимым запирать на ключ, прошептал мсье Дефорж ему на ухо, и тяжело нахмурился.

-- Потому-что он так долго жил в заперти, что перепугался бы, пришел в изступление, умер бы пожалуй, еслиб дверь была оставлена отпертою.

-- Возможно ли? воскликнул мистер Лори.

-- Возможно ли? повторил Дефорж с горечью. - Да, мы живем в чудном свете, где это возможно, где возможны тысячи подобных вещей, и мало того, что возможны, оне делаются - делаются, говорю я вам, под этим небом каждый день. А... Многая лета чорту1 Пойдемте.

Разговор происходил таким тихим шепотом, что ни одно слово не достигло ушей молодой девушки. Но она дрожала теперь, под влиянием сильного волнения; её лицо выражало такую глубокую скорбь, такой ужас и страх, что мистер Лори почел за нужное сказать ей несколько слов в ободрение.

спокойствие, блаженство, которое вы несете ему. Помоги нам, добрый друг, с этой стороны. Вот так, друг Дефорж. Теперь за дело, за дело!

Они поднимались тихо и медленно. Лестница была коротка, и скоро они очутились наверху. Последний поворот был крут, и здесь они вдруг наткнулись на трех людей, наклонивших вместе свои головы к двери и смотревших в комнату через щели стены. Услыша за собою шаги, все трое обернулись и выпрямились. Это были три тёски, пившие вино в погребе.

-- Я забыл про них. Ваше посещение так поразило меня, объяснил мсьё Дефорж: - оставьте нас ребята; у нас теперь дело.

Все трое проскользнули и, молча, сошли вниз.

Это была единственная дверь в этаже; хозяин погреба шел прямо к ней, когда они остались одни, и мистер Лори спросил его шепотом, с некоторым гневом:

-- Да, я показываю его немногим избранным, как вы видели.

-- Хорошо ли это?

-- Я думаю, хорошо.

-- Кто эти немногие? Как выбираете вы их?

Сделав им знак, он наклонился и посмотрел сквозь щель в стене. Потом, подняв голову, он ударил два или три раза в дверь - очевидно, с единственною целью сделать шум. С таким же намерением он провел по ней три или четыре раза ключом, прежде нежели вложил его в замок и повернул его тяжело, как было возможно.

Дверь медленно отворилась внутрь; он посмотрел в комнату и сказал что-то. Слабый голос что-то ответил. Оба едва ли сказали более одного слова.

Он взглянул назад через плечо и сделал им знак войти. Мистер Дори крепко обхватил своею рукою талью девушки и держал се; он чувствовал, что она падала.

-- Дело, дело! повторял он, и щеки его покрывались влажностью, которой, кажется, здесь не было никакого дела. Входите, входите!

-- Чего?

-- Я боюсь его... отца.

Её положение, знаки их провожатого придали ему отчаянную решительность. Он протянул вокруг шеи её дрожавшую руку, приподнял ее немного и внес в комнату. За дверьми, он опять поставил ее на пол, продолжая поддерживать ее за прильнувшую к нему талью.

Дефорж вынул ключ, затворил дверь, запер ее изнутри, вынул снова ключ и держал его в руке. Он делал все это чрезвычайно-методически, стуча и шумя, сколько возможно. В-заключение он прошел через комнату мерною поступью, к окошку. Он остановился там и посмотрел вокруг.

закрывалась двумя половинками, как всякая дверь французского устройства. Чтоб защититься от холода, одна половинка была закрыта совершенно-плотно, а другая была очень-немного открыта. Таким-образом проходило такое ничтожное количество света, что, войдя в комнату, трудно было с первого взгляда видеть что-нибудь, и только одна продолжительная привычка могла усвоить способность заниматься чистою работою в подобной темноте. Однакожь, такая работа исполнялась на чердаке: повернувшись спиною к двери и обратившись лицом к окошку, у которого стоял хозяин погреба, сидел на низенькой скамейке седоволосый старик и, наклонившись вперед, прилежно тачал башмаки.