Повесть о двух городах.
Книга первая. Возвращение к жизни.
VI. Башмачник.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга первая. Возвращение к жизни. VI. Башмачник. (старая орфография)

VI.
Башмачник.

-- Добрый день, сказал мосьё Дефорж, смотря вниз, на седую голову, склонившуюся над работою.

Голова приподнялась на мгновение и очень-слабый голос отвечал на приветствие, как-будто издали.

-- Добрый день!

-- Вы все еще за работою, я вижу?

После долгого молчания, голова снова приподнялась на мгновение и голос отвечал:

-- Да, я работаю.

На этот раз пара безумных глаз взглянула на вопрошающого, прежде нежели лицо снова поникло,

Слабость голоса пробуждала жалость и, вместе с тем, страх. Это не была физическая немощь, хотя, нет сомнения, заключение и худое содержание содействовали ей; она была следствием уединения и отвычки, представляя совершенное подобие последняго, едва-слышного слабого эхо звуков, давно-давно произнесенных. Он потерял совсем жизнь и звучность человеческого голоса и действовал на чувства, как некогда великолепная краска, обратившаяся в жалкое полинялое пятно; он был подавлен, затаен, как голос, выходящий из-под земли; он так выражал забытое, потерявшее все надежды создание, что, конечно, голодный путешественник, выбившийся из сил после долгого странствия в пустыне, припомнил бы таким же голосом отчизну и друзей, прежде-нежели расположился бы умереть.

Несколько минут молчаливой работы прошли, и безумные глаза снова взглянули наверх, без всякого участия, или любопытства, но с одним только тяжелым, механическим сознанием, что место, где стоял посетитель, которого они заметили, еще не опустело.

-- Я хочу, сказал Дефорж, неспускавший своего взгляда с башмачника: - впустить немного более света. Вы можете вынести?

Башмачник приостановился с работою, взглянул с безсознательным видом внимания на пол, по одну сторону, потом, точно также, по другую сторону и потом вверх на говорившого.

-- Что вы сказали?

-- Можете вы вынести немного более света?

-- Я должен, если вы впустите его (делая слабое ударение на втором слове).

Открытая половинка дверей была отворена несколько далее и защелкнута в этом положении. Широкий луч света проник на чердак и осветил работника, с неоконченным башмаком на коленях, приостановившого свою работу. Его простые инструменты и различные лоскутки кожи лежали у ног и на скамье. Он имел седую бороду, неровно-обстриженную и не очень-длинную, впалое лицо и необыкновенно-светлые глаза. От худобы и впалости лица, они казались бы больше под темными бровями, при седых волосах, будь они даже обыкновенной величины; по они были действительно велики, и огромность их казалась неестественною. Желтая, оборванная рубашка была отстегнута на горле и обнаруживала его исхудалое, тощее тело. Он сам, точно также, как его старая парусинная куртка, спустившиеся чулки и все нищенские обрывки его одежды, от продолжительного заключения, вне вольного воздуха и света, приняли единообразный, тяжелый, желтый цвет пергамента, так-что даже трудно было различить их.

Он поднял руку перед глазами, на свет, и самые кости её казались прозрачными. Таким-образом, он сидел, с пристальным, неопределенным взглядом, оставив свою работу. Когда он смотрел на фигуру, стоявшую перед ним, он обыкновенно прежде глядел вниз, но одну сторону и потом по другую, как-будто он потерял привычку соединять в уме место с звуком, и говорил, всегда сначала блуждая глазами подобным же образом и припоминая слова.

-- Кончите вы сегодня эту пару башмаков? спросил Дефорж, делая знак мистеру Лори, чтоб он приблизился.

-- Что вы сказали?

-- Думаете вы кончить сегодня эту пару башмаков?

Но вопрос напомнил ему о работе и он снова принялся за нее.

Мистер Лори, молча вышел вперед, оставив дочь у двери. Когда он постоял несколько минут возле Дефоржа, башмачник взглянул наверх. Он не обнаружил удивления, увидя другую фигуру, но дрожащие пальцы одной руки прикоснулись к губам, когда он взглянул на нее (и губы и ногти были одинакового, бледно-свинцового цвета), и потом рука снова упала на работу и он принялся за башмак. И взгляд, и действие продолжались неболее минуты.

-- К вам пришел гость; вы видите? сказал мосьё Дефорж.

-- Что вы сказали?

-- Гость здесь.

Башмачник взглянул, попрежнему, наверх, но не выпуская работы из рук.

-- Послушайте! сказал Дефорж: - здесь господин, который по виду умеет отличить хорошо-сшитый башмак. Покажите ему башмак, который вы работаете. Возьмите его, мосьё...

Мистер Лори взял башмак в руки.

-- Скажите господину, что это за башмак, и имя мастера.

После продолжительной паузы, башмачник отвечал.

-- Я забыл, что вы спросили меня. Что вы сказали?

-- Я сказал; не можете ли вы описать господину, какой это башмак.

-- Это дамский башмак. Это башмак молодой дамы, для гулянья. Он последней моды. У меня был обращик в руках.

И он взглянул на башмак с некоторой гордостью.

-- А имя мастера? сказал мосьё Дефорж.

Теперь ему нечего было держать в руках и он положил суставы правой руки в левую горсть, потом суставы левой руки в правую горсть, и потом провел рукою по бороде, повторяя эти движения в том же порядке, не останавливаясь ни на минуту. Вызвать его из забытья, в которое он впадал всегда после разговора, было также трудно, как и пробудить из обморока очень-слабого человека, или остановить последнее дыханье умирающого, в надежде выведать признание.

-- Вы спрашивали меня о моем имени?

-- Конечно, я спрашивал.

-- Сто-пять, северная башня.

-- И все?

-- Сто-пять, северная башня.

С усталым звуком, который не был ни вздохом, ни стоном, он принялся снова за работу, пока снова не было прервано молчание.

Его полуумные глаза обратились к Дефоржу, как-будто ему было приятнее, чтоб вопрос был передан через него; но помощи отсюда не было, и они обратились на вопрошающого, оглядев сначала пол.

-- Башмачник ли я по ремеслу? Нет, я не был башмачником по ремеслу. Я... я выучился здесь. Я выучился самоучкою. Я просил позволения.

Он снова впал в забытье на несколько минут, все время повторяя описанные выше движения руками. Наконец, глаза его медленно обратились на лицо, с которого они были сведены; они остановились на нем, и он вздрогнул и продолжал, как спавший человек переходит в минуту пробуждения к предмету его думы в прошедший вечер.

-- Я просил позволения выучиться самоучкою и я выучился с большим затруднением, после долгого времени, и с-тех-пор я шью башмаки.

Он протянул руку за башмаком, который у него взяли. Мистер Лори, продолжая пристально смотреть на его лицо, сказал:

-- Мосьё Манет, не припоминаете ли вы сколько-нибудь меня?

Башмак упал на пол, и он сидел, устремив глаза на вопрошавшого.

-- Мосьё Манет (мистер Лори положил свою руку на плечо Дефоржа) - не припоминаете ли вы сколько-нибудь этого человека? Посмотрите на него, посмотрите на меня. Не пробуждается ли в вашем уме, мосьё Манет, воспоминание о старом банкире, прежних делах, старом слуге, старом времени?

Заключенник стольких лет сидел, смотря, то на мистера Лори, то на Дефоржа, и давно-изглаженные признаки глубокого, деятельного ума постепенно обнаруживались посреди лба, сквозь мрачную пелену, так-долго скрывавшую его. Облако снова покрыло их, они становились слабее, они исчезли; но они были там. И тоже самое выражение, так же точно повторилось на молодом, прекрасном лице дочери, которая теперь приближалась, вдоль стены, к месту, откуда она могла видеть его и где она теперь стояла, смотря на него, с руками, сначала поднятыми от испуга и сострадания, если не с мыслью оттолкнуть его от себя, а теперь простертыми к нему, с горячим желанием прижать это мертвое лицо к своей теплой, молодой груди и воскресить его, любовью, к жизни и надежде. Так точно повторилось это выражение (хотя резче) на её прекрасном, молодом липе, и казалось, будто оно перешло от него к ней, подобно электрической искре.

Мрак снова сменил светлый проблеск на его челе. Он смотрел на обоих с меньшим и меньшим вниманием, и глаза его, в мрачном забытьи, искали пола и попрежнему глядели на него с разных сторон. Наконец, с глубоким, продолжительным вздохом, он поднял башмак и принялся за работу.

-- Узнали вы его, мосьё? спросил шопотом Дефорж.

-- Да, на минуту. Сначала я, было, потерял всякую надежду; но я неоспоримо видел на одну минуту лицо, которое я некогда так-хорошо знал. Тише! отойдем назад. Тише!

Она перешла от стены чердака к скамье, на которой он сидел. В этом несознании присутствия человека, который почти касался его, когда он наклонился над работою, было что-то ужасное.

Ни слова не было произнесено, неслышно было ни одного звука. Она стояла возле него, как привидение; он, между-тем, работал.

Наконец, ему понадобился нож. Нож лежал не на той стороне, где она стояла. Он поднял его и принялся-было опять работать, когда глаза его заметили её платье. Он взглянул наверх и увидел её лицо. Оба зрителя бросились вперед; по она остановила их движением руки. Она не боялась, подобно им, что он поразит ее ножем.

Он устремил на нее страшный взгляд и, минуту спустя, губы его стали складывать слова, не произнося, однакожь, ни одного звука. Постепенно, после нескольких пауз быстрого и трудного дыхания, он проговорил:

-- Что это такое?

Слезы ручьями лились по её лицу; она приложила обе руки к губал и посылала ему поцелуи; потом сложила их на груди, как-будто она прижимала к ней его бедную голову.

-- Вы не дочь тюремщика?

Она ответила знаком: - Нет.

-- Кто вы?

Не доверяя еще звукам своего голоса, она села на скамью, возле него. Он отодвинулся; но она взяла его за руку. Странная дрожь поразила его в эту минуту и видимо пронеслась по всему организму; он положил тихо ножик и продолжал смотреть на нее.

впал снова в забытье и с глубоким вздохом принялся за башмаки.

Но ненадолго. Опустив его руку, она оперлась на его плечо. Посматривая недоверчиво на её руку, как-бы желая убедиться, что она лежала тут действительно, он оставил работу и снял с шеи почерневший шнурок, к которому привязана была свернутая ветошка. Он тщательно раскрыл ее на коленях; в ней были волосы, неболее одного или двух длинных, золотистых волос, которые он когда-то навернул на свой палец.

Он взял её волосы в руку и пристально разсматривал их. - Те же самые. Как это может быть! Когда это было? Как это было?

Сосредоточенное выражение снова появилось на его челе; он, казалось, сознавал, что оно повторялось и на её челе. Он повернул ее к свету и смотрел на нее.

-- В ту ночь, когда меня потребовали, её голова покоилась на моем плече. Она страшилась моего ухода, но я - нет, и когда меня привезли в северную башню, они нашли их на моем рукаве. - Вы мне оставите их? Они не помогут освободиться моему телу, но будут веять свободою моей душе. Вот были слова, которые я сказал; я помню их очень-хорошо.

Он складывал губами эту речь несколько раз, прежде нежели мог произнести ее. Но когда он нашел слова для нея, они вылились связно, хотя и медленно.

-- Как это было? - То были вы?

Еще раз оба зрителя вздрогнули, когда он вдруг бросился на нее.

Но она сидела совершенно спокойно в его объятиях и только сказала тихим голосом: - Прошу вас, господа, не подходите близко к нам, не говорите, не двигайтесь!

-- Слушай! вскричал он: - чей это голос был?

Он выпустил ее из рук, после этого крика, схватил себя за седые волосы и рвал их в изступлении. Оно прошло, как прошло все в нем, кроме одного башмачного мастерства, и он сложил свой маленький сверток и старался спрятать его на груди; но он продолжал смотреть на нее и мрачно качал своею головою.

-- Нет, нет, нет; вы слишком-молоды, слишком-цветущи! Это быть не может! Посмотрите на заключенника: - это не те руки, которые она знала, не то лицо, которое было ей так знакомо, не тот голос, который она привыкла слышать. Нет, нет! Она была и он был - до тех томительных лет в северной башне - века перед этим... Как ваше имя, мой тихий ангел?

Отвечая на его смягченный тон и обращение, его дочь упала перед ним на колени, простирая умоляющия руки к его груди.

-- О, в другое время, вы узнаете мое имя, узнаете, кто была мать, кто мои отец, и как никогда я не знала их горькую, горькую участь! Но я не могу сказать вам этого теперь, не могу сказать вам этого здесь. Я вам скажу только теперь и здесь: я умоляю вас, прикоснитесь до меня, благословите меня. Надуйте меня, цалуйте меня! О мой любезный, мой любезный!

Его холодные седины смешались с её золотистыми кудрями, которые освещали и согревали их, как-будто луч свободы светил на них.

-- Если вы слышите в моем голосе - я неуверена, точно ли, ноя надеюсь, - если вы слышите в моем голосе те же звуки, которые некогда раздавались сладкою музыкою в ваших ушах, плачьте о них, плачьте о них! Если прикосновение к моим волосам напоминает вам любезную голову, которая покоилась на вашей груди, когда вы были молоды и свободны - плачьте о ней, плачьте о ней! Если я вам говорю, что нас ожидает дом, где я останусь вам верна, исполню свято мой долг, и в вашей памяти оживает давно-опустевший дом, пока томилось ваше бедное сердце, плачьте о нем, плачьте о нем!

Она обняла его крепче вкруг шеи и качала на своей груди, как ребенка.

-- Если, о мой любезный, я говорю вам, что ваши страдания кончились, что я пришла избавить вас от них, что мы едем в Англию, наслаждаться миром и спокойствием, - и вам приходит на мысль ваша полезная жизнь, погубленная наша родная Франция, такая злая к вам, - плачьте, плачьте о них! И если я вам скажу мое имя, кто мой отец, еще живой, кто была мать моя, уже давно умершая, и вы узнаете, что я должна на коленях молить прощения моего достойного отца, зачем я никогда не старалась за него, зачем не проводила в слезах безсонных ночей, что любовь бедной моей матери сберегла мне эту пытку - о, плачьте не о ней, плачьте обо мне! Благодарите Бога, господа! Я чувствую его священные слезы на моем лице, я чувствую его рыдания бьются о мое сердце! О, посмотрите! Благодарю Тебя, Боже, за нас, благодарю Тебя, Боже!

Он упал в её объятия, лицо его поникло на её грудь. Это было такое трогательное зрелище, и такое ужасное, вместе с тем, по страшной несправедливости, страшным страданиям, которые оно напоминало, что оба зрителя закрыли свои лица.

Когда тишина водворилась на некоторое время на чердаке, и его волнующаяся грудь и дрожащие члены возвратились к спокойствию, всегда наступающему после бури и так-верно выражающему тишину и безмолвие, в которых замирает буря, называемая жизнию - они подошли вперед, чтобы поднять с пола отца и дочь. Он постепенно склонялся на пол и лежал на нем, истомленный, в летаргии. Она приникла к нему, чтобы голова его могла покоиться на её руке, и её волосы, ниспадавшие над ним, совершенно закрывали его от света.

-- Есллбы, не тревожа его, сказала она, протягивая свою руку мистеру Лори, наклонившемуся над ними и постоянно сморкавшему нос: - можно было изготовить все к нашему отъезду из Парижа сейчас же, чтобы прямо из дверей увезти его из...

-- Но подумайте, возможно ли ему путешествовать? спросил мистер Лори.

-- Правда, сказал Дефорж, который смотрел, стоя на коленях, и слушал. - Кроме-того, по многим причинам, мосьё Манет безопаснее вне Франции. Прикажите, я найму карету и почтовых лошадей.

-- Вот начинается дело, сказал мистер Лори, разом принимая свои методические приемы: - и если предстоит дело, то лучше я возьмусь за него.

мешал нам; я уверена, когда вы вернетесь, вы найдете его столь же спокойным, каким вы его оставите. Во-всяком-случае, я буду смотреть за ним, в ожидании вашего возвращения, и тогда мы его прямо перевезем.

Мистер Лори и Дефорж неохотно соглашались на это распоряжение, думая, лучше остаться кому-нибудь. Но кроме почтовых лошадей и кареты, должно было позаботиться еще о бумагах, а время уходило, день подходил к концу, и они решились, в заключение, разделить между собою дело, которое необходимо было исполнить. и поспешили приняться за него.

Когда стало темно, дочь склонила свою голову на жесткий пол, возле отца, и следила за ним. Темнота постепенно увеличивалась, и они оба лежали спокойно, пока не показался свет сквозь щели стены.

Мистер Лори и Дефорж все приготовили к путешествию и принесли с собою, кроме дорожного платья и покрывал, хлеб, мясо вино и горячий кофе. Дефорж поставил кушанье и лампу, которая была в его руках, на скамью (это была единственная мебель на чердаке, да еще соломенная постель) разбудил с мистером Лори заключенника и они подняли его вместе на ноги.

Никакая человеческая проницательность не могла прочесть тайны его ума, в испуганном, неопределенном удивлении, выражавшемся на его лице. Сознавал-ли он, что случилось, помнил ли он, что они ему говорили, знал ли он, что он был свободен - этих вопросов не могло разрешить никакое глубокомыслие. Они пробовали говорить с ним, но он был так смущен, так медлен на ответы, что они испугались, как бы не случилось помешательства, и положили, на время, не тревожить его более. Он схватывал себя безпрестанно за голову обеими руками, чего прежде за ним не замечали; но звуки голоса его дочери заметно делали ему удовольствие; он постоянно обращался к ним, когда она говорила.

под руку и держал её руку обеими руками.

Они начали сходить с лестницы; мосьё Дефорж шел впереди, с лампою, мистер Лори заключал короткую процессию. Они едва спустились несколько ступенек по главной лестнице, когда он остановился и посмотрел на кровлю и вокруг на стены.

-- Вы припоминаете это место, отец? Вы помните, как вы пришли сюда?

-- Что вы сказали?

Но прежде, чем она успела повторить вопрос, он прошептал ответ, как-будто она уже его повторила.

Очевидно было, что он не сохранил ни малейшого воспоминания, как привезли его в этот дом из тюрьмы. Они слышали, что он шептал: "Сто пять, северная башня". И когда он смотрел вокруг себя, он очевидно искал толстых крепостных стен, так долго окружавших его. Выйдя на двор, он инстинктивно изменил походку, как-будто выжидая подъемного моста; и когда, вместо моста, он увидел карету, ожидавшую его на улице, он оставил руку дочери и снова схватил себя за голову.

У дверей не было толпы; никого также не было видно у множества окошек, даже не было ни одного прохожого на улице; неестественная тишина и пустота царствовали на ней. Одна только душа была видна: это мадам Дефорж, которая, прислонившись к косяку, вязала и ничего не видела.

Арестант вошел в карету, его дочь последовала за ним, а мистер Лори был остановлен на подножке его умоляющею просьбою, принести ему башмачные инструменты и недоконченные башмаки. Мадам Дефорж сейчас крикнула своему мужу, что она принесет их, и отправилась через двор, продолжая вязать. Она быстро возвратилась и подала их в карету, и потом тотчас же снова прислонилась к косяку, продолжая вязать, и ничего не видела.

Дефорж взлез на козлы и велел ехать к "заставе". Почтальон щелкнул бичем, и карета со стуком покатилась под тусклыми висячими фонарями.

воротам. Солдаты с фонарями остановили их здесь у караульни.

-- Ваши паспорты, путешественники.

-- Смотрите, вот они, господин офицер, сказал Дефорж, слезая с козел и отводя его в сторону: - это бумаги господина с седою головою, который сидит в карете. Оне мне были переданы вместе с ним в - и он понизил голос.

Между фонарями началась суета, и рука в мундире внесла один из них в карету; потом глаза, принадлежащие этому мундиру, посмотрели на господина с седою головою, который далеко не был вседневным зрелищем.

-- Хорошо. Пошел! закричал мундир.

Под этим сводом неподвижных, вечных светил, между которыми многия так удалены от этой маленькой земли, что ученые сомневаются даже, открыли ли лучи их эту точку в пространстве, где действуют и страдают живые создания, ночные тени становились шире и чернее. Впродолжение целого холодного, безпокойного промежутка времени до самого разсвета, оне опять шептали в уши мистера Джарвиса Лори - сидевшого против похороненного человека, которого он отрыл, и разсуждавшого, какие сокровенные силы погибли в нем навек и какие еще возможно было возстановить - старый вопрос:

-- Я надеюсь, вы желаете быть возвращены к жизни?

И старый ответ.

-- Не знаю как сказать.