Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
I. Пять лет спустя.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. I. Пять лет спустя. (старая орфография)

КНИГА ВТОРАЯ: ЗОЛОТАЯ НИТЬ.

I.
Пять лет спустя.

Тельсонов банк у Темпльской Заставы был старинное место даже в тысячу-семьсот-восьмидесятом году. Он был очень-мал, очень-темен, очень-уродлив и очень-неудобен. Это было старинное место, кроме-того, по своему моральному значению: компаньйоны фирмы гордились его теснотою, гордились его темнотою, гордились его уродлиливостью, гордились его неудобством. Они даже хвастались его превосходством во всех этих особенностях, сохраняя твердое убеждение, что, будь он не столь скверен, он далеко не пользовался бы тем же уважением. Это было не одно сознаваемое убеждение: нет, это было орудие упрека, которым они метали в более-удобные коммерческие домы. Тельсонов не нуждается (говорили они) в просторе, тельсонов не нуждается в свете, тельсонов не нуждается в украшении. Нукс и Комп. - может-быть, или Снукс-братья - также может-быть; но тельсонов - слава тебе Господи!

Каждый из компаньйонов лишил бы своего сына наследства, еслиб тот подумал о перестройке тельсонова банка. В этом отношении дом был совершенным подобием самого отечества, которое часто лишало наследия своих детей, если они подавали голос в пользу улучшений в законах и обычаях, которые давно сделались в высшей степени предосудительны, но которые тем более поэтому уважались.

Таким-образом тельсонов банк сделалса совершенством неудобства. Почти выломав дверь, которая с безумным упрямством отказывалась податься, издавая хриплые стоны, вы летели вниз через две ступеньки в тельсонов банк и приходили в-себя в жалкой лавчонке с двумя маленькими прилавками, и ваш чек {Ордер или записка на получение денег.} дрожал в руках преклоннейших старцев, как-будто ветер дул на него, пока они разсматривали подпись у самого темного окошка, постоянно орошаемого потоками прямо с Улицы Флит и еще более затемняемого железною решоткою и тяжелою тенью темпльской Заставы. Если по вашему делу вы должны были видеть фирму, вас приводили в заднюю комнату, похожую на тюремную коморку, и оставляли здесь размышлять о даром потраченной жизни, пока не являлась фирма с руками в карманах, и вы принуждены были щурить на нее глаза в печальном полумраке.

Ваши деньги поступали в старые деревянные ящики, проточенные червяками, частички которых летели вам в нос и горло, когда их затворяли или открывали. Ваши банковые билеты пахли гнилью, как-будто они снова обращались в тряпье. Ваше серебро сохранялось между ближайшими сточными ямами, и вредное соседство уничтожало в один или два дня его высокую полировку. Ваши документы поступали во временные кладовые, поделанные из кухонь и судомоен, и постоянно отделяли весь жир из своего пергамента в атмосферу банка. Ваши мелкие ящики с семейными бумагами находились на верху в пармесидовой столовой, посредине которой всегда стоял обеденный стол, хотя на нем никогда не обедали и где даже в тысячу-семьсот-восьмидееятом году первые письма от вашей первой любви или от ваших детей только-что избавились от ужасного зрелища, в окошки, отрубленных голов, выставляемых на Темпльской Заставе с жестокостью и зверством, достойным Абисинии или Ашанте.

Но, в-самом-деде, в это время смертная казнь была средством, наиболее распространенным во всех промыслах и занятиях, и Тельсоны держались его не менее других. Смерть есть лекарство природы во многих случаях: почему не воспользоваться также им и законодательству? И, согласно с этим, казнили того, кто делал фальшивые банковые билеты или подделывал чужую подпись; казнили того, кто предъявлял фальшивые банковые билеты; казнили того, кто раскрывал чужое письмо; казнили того, кто крал сорок шиллингов и шесть пенсов; казнили того, кто держал чу?кую лошадь у тельсонова банка, если ему приходила охота убежать с нею; казнили того, кто делал фальшивый шиллинг. Короче, несчастные певцы трех-четвертей нот целой гаммы преступления бывали казнены не потому, чтоб казнь приносила какую-нибудь пользу, как мера предупредительная - замечательно, что она оказывала совершенно-противоположное действие - но она очищала (в этом мире, по-крайней-мере) все хлопоты каждого уголовного дела, не оставляя ничего, что требовало бы дальнейшого внимания впоследствии. Таким-образом Тельсоны в свое время, как самая значительная фирма между современными ей коммерческими домами, отняли столько жизни, что еслиб выставить на Темпльской Заставе все головы, снятые по их милости, то оне, вероятно бы, заслонили и последний свет, который проникал теперь в нижний этаж.

Засаженные во всевозможные шкапы и лари тельсонова дома, преклоннейшие старики вели дела с необыкновенною важностью. Когда молодой человек поступал в лондонскую фирму Тельсонов, она прятала его куда-нибудь до-тех-пор, пока он не состарится; она держала его в темноте, как сыр, пока он не принимал совершенно вкуса тельсоновского и не покрывался голубою плесенью. Тогда только доказывали его, в очках углубившагося в огромные счетные книги и придававшого своими короткими панталонами и штиблетами вес заведению.

Снаружи тельсонова банка, никогда, ни под каким видом внутри, без зова, находился слуга без места, бывший вместе носильщиком и разсыльным и служивший живою вывескою фирмы. Он всегда был тут в часы занятий, разве когда на посылках, и тогда его представителем делался его сын, урод, мальчишка лет двенадцати, вылитое изображение отца. Все знали, что Тельсоны, по своей важности, терпели этого слугу без места. Фирма всегда терпела кого-нибудь в этой должности, и время и прилив проносили кого-нибудь на это место. Его прозванье было Крёнчер, и во младенчестве, когда он отрекся через своего представителя в приходской церкви Гаунсдитч от дел тьмы, он получил добавочное имя Джери.

Anno Domini. (Мистер Крёнчер всегда называл сам года нашей эры Анна Домино, вероятно, предполагая, что христианская эра считалась со времени изобретения этой народной игры дамою, которая передала ей своей имя.)

Покои мистера Крёнчера находились не в очень-приятном соседстве, и их было счетом два, если даже чулан об одном стекле можно было считать за одну комнату. Но они были содержимы в поридке. Как ни было рано в это ветрянное мартовское утро, комната, где он лежал в постели, уже была тщательно вымыта, и чашки и блюдечки, приготовленные для завтрака, стояли на тяжелом сосновом столе, покрытом очень-чистою белою скатертью.

Мистер Кренчёр покоился под лоскутным одеялом, как арлекин в домашней жизни. Сначала он спал крепко, но потом стал валяться и ворочаться, пока не выплыл на поверхность с своими торчащими волосами, которые, казалось, должны были разорвать простыни в клочки. При этом обстоятельстве, он вскрикнул голосом ужасного отчаяния.

-- Что, сказал мистер Крёнчер, высматривая с постели сапог. - Вы опять за то же, опять?

Встретив утро этим вторым приветствием, он пустил сапогом в женщину вместо третьяго. Это был необыкновенно-грязный сапог, обнаруживавший странное обстоятельство в домашнем обиходе мистера Крёнчера, что хотя он часто возвращался домой, когда закрывался банк, в чистых сапогах, но очень-часто на следующее утро он находил эти сапоги покрытыми грязью.

-- Я только молилась.

-- Молилась. Вы милая женщина! Чего вы хлопочете там и молитесь мне на погибель?

-- Неправда. Если даже так, то я не позволю с собою этих вольностей. Джери-меньшой, ваша мать, милая женщина, молится, против счастья вашего отца. У вас преобязательная мать, мой сын! У вас благочестивая мать, мой парень, хлопается об пол и молится, чтобы хлеб с масломь проходил мимо рта её единственного детища!

Мистерь Крёнчер, который был в одной рубашке, принял это в очень-дурную сторону и, обратившись к своей матери, убедительно просил ее не молиться в ущерб собственному его насущному хлебу.

-- И что вы думаете, гордая женщина, сказал мистер Крёнчер, не подозревая, что он противоречил себе: - многого стоят ваши молитвы? Назовите сами Цену вашим молитвам?

-- Оне от сердца, Джери! Большой цены оне не имеют.

несчастным через ваше ползанье. Если вы непременно должны хлопаться об пол, то хлопайтесь в пользу вашего мужа и ребенка, а не против них. Имей я не такую безчеловечную жену, имей этот бедный мальчик не такую безчеловечную мать, я бы заработал сколько-нибудь денег на прошедшей неделе; а вместо-того под меня молились, под меня подкапывались и наиблагочестивейшим образом подвели под самую подлую неудачу. Пусть я ло-о-опну, сказал мистер Крёнчер, все это время надевавший платье: - если с этим благочестием меня не оплело на прошедшей неделе такое проклятое несчастие, какое только может выдаться бедному чорту, честному ремесленнику! Джери-меньшой, одевайся мой парнишка, да, пока я чищу сапоги, посматривай изредка на свою мать, и если ты заметит признаки хлопанья об пол, кликни меня. Я говорю вам, здесь он обратился еще раз к жене: - я не хочу, чтобы меня опять также попутало. Я весь разбит, как извощичья карета; я сонливее опиума, все мои жилы дотого натянуты, что не будь в них такой боли, я своего тела не узнал бы; а карману моему все-гаки не лучше. Я сильно подозреваю, вы с утра до самой ночи старались, чтобы моему карману было худо. Я не потерплю этого, заноза! Что вы на это скажете теперь?

Бормоча, в-добавок, фразы в роде следующих. "А! да! Вы благочестивы. Вы не станете против интересов вашего мужа и ребенка, небойсь не станете? Невы!" и меча другия искры сарказмов из-под жернова своего негодования, мистер Крёнчер принялся чистить свои сапоги и вообще приготовляться к своей деятельности. Между-тем, его сын, которого голова была украшена более-нежными иглами и которого молодые глаза были так же сведены, как и у отца, смотрел за матерью. Он очень тревожил эту бедную женщину в промежутках, бросаясь из своего чулана, где он делал свой туалет, с криком: "Вы опять начинаете хлопаться, мама - Галоо, отец!" и, подняв ложную тревогу, возвращался опять в чулан, очень-непочтительно скаля зубы.

Мистер Крёнчер явился к завтраку далеко не в лучшем расположении духа. Молитва мистрисс Крёнчер пред завтраком снова раздражила его.

-- Ну, заноза, что вы делаете? опять за то же?

Жена объяснила, что она только "просила одного благословления".

чтобы хлеб мой выблагословили со стола прочь. Сидите смирно!

Суровый, с глазами покрасневшими, как-будто он провел всю ночь за беседою далеко не дружескою, Джери Крёнчер скорее терзал свой завтрак, а не ел, ворча над ним подобно четвероногому обитателю зверинца. К девяти часам он разгладил свою измятую физиономию и, принимая почтенную и деловую наружность, на сколько было возможно ею прикрыть природу, вышел на дневной промысел.

Едва-ли возможно было назвать его ремеслом, несмотря на любимый эпитет "честного ремесленника", который Джери придавал себе. Весь его капитал состоял из деревянного табурета, сделанного аз сломанного стула, который Джери-меньшой выносил каждое утро, идя рядом с отцом, под окошко банкирского дома, ближайшее к Темпльской Заставе, и здесь, с прибавлением горсти соломы, выхватываемой у первой проезжавшей телеги, чтобы защитить от холода и мокроты ноги слуги без места, он служил ему притоном на день. На этом постое мистер Крёнчер был так же хорошо известен Улице Флит и Темплю, как и самая застава, и почти также уродлив.

Расположившись в три-четверти девятого, в хорошее время, чтобы откланяться своею треугольною шляпою перед преклоннейшими старцами, входившими в тельсонов банк, Джери занял свое место в это ветрянное мартовское утро. Джери-меньшой стоял возле него, когда он не преследовал проходивших мальчишек моложе его, которые должны были переносить его несносные и словесные обиды.. Отец и сын, необыкновенно похожие друг на друга, молча глядя на утреннее движение на Улице Флит, представляли поразительное сходство с парою обезьян. Этого сходства не уменьшало случайное обстоятельство, что Джери-старший грыз и выплевывал солому, между-тем, как блестящие глаза молодого Джери без-устали следили за ним, как и за всем, что происходило на Улице Флит.

Голова одного из постоянных разсыльных, принадлежавших к Дому Тельсонов показалась в дверях и послышались слова:

-- Ура, отец! Вот ранняя работа для начала!

Пожелав, таким-образом, своему родителю доброго успеха, молодой Джери расположился на табурете, вступил во владение соломою, которую жевал его отец, и стал размышлять.

-- Вечно ржавы! его пальцы вечно ржавы! бормотал молодой Джери. Откуда мой отец берет эту ржавчину? Здесь нет этой ржавчины!