Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
II. Зрелища.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. II. Зрелища. (старая орфография)

II.
Зрелища.

-- Вы, конечно хорошо знаете {Уголовный суд в Лондоне.} Ольд-Бэле, сказал один из старейших клерков разсыльному Джери.

-- Да-а, сэр! отвечал Джери несколько-угрюмо.

-- Хорошо. Знаете вы мистера Лори?

-- Я знаю мистера Лори, сэр, лучше, чем Ольд-Бэле, гораздо-лучше, сказал Джери, как упрямый свидетель в этом суде: - гораздо-лучше, нежели я, честный ремесленник, желал бы узнать Ольд-Бэле.

-- Очень-хорошо. Отыщите дверь, в которую входят свидетели, и покажите привратнику эту записку к мистеру Лори. Он впустит вас тогда внутрь.

-- В суд, сэр?

-- В суд.

Глаза мистера Крёнчера сходились, повидимому, ближе, как-будто спрашивая один другого: "Чтобы подумать об этом?"

-- Прикажете Мне дождаться в суде, сэр? спросил он в-заключение этого совещания.

-- Я вам сейчас скажу. Привратник передаст записку мистеру Лори, вы постарайтесь каким-нибудь движением привлечь внимание мистера Лори и показать ему, где вы стойте; потом вы должны остаться там, пока он не потребует вас.

-- Все, сэр?

-- Все. Ему нужен разсыльный под-рукою, и вы дадите этим ему знак, что вы там.

Старейший клерк, не торопясь, сложил и надписал записку; Мистере Крёнчер, молча следивший за ним, пока он не приложил её к пропускной бумаге, заметил:

-- Я полагаю, они судят это утро за подделку банковых билетов?

-- Измену!

-- За это четвертуют, сказал Джери. Варварство!

-- Таков закон, сказал старейший клерк, обратив на него свои удивленные очки: - таков закон.

-- Жестоко же закону так портить человека. Довольно-жестоко убить его; но портить его, право, еще хуже, сэр!

-- Вовсе нет, отвечал старейший клерк. - Говорите с уважением о законе. Берегите свою грудь и голос, мой любезный друг, и оставьте закон в-покое. Я советую вам.

-- Это от сырости, сэр: сырость заложила мне грудь, сказал Джери. - Сами посудите, какими сырыми средствами я снискиваю себе пропитание.

-- Хорошо, хорошо, сказал старый клерк. - Мы все различными путями достаем себе хлеб: кто из нас мокрым, а кто сухим путем... Вот письмо. Ступайте.

Джери взял письмо и, заметив про-себя с меньшим внутренним уважением, нежели какое он обнаруживал: "тоже сухопарый старик", поклонился, сказал своему сыну мимоходом о своем назначении и отправился своею дорогою.

В те дни, людей вешали у Тайбурна, так-что улицы около Ньюгета еще не приобрели той подлой известности, которая впоследствии соединилась с нею. Но тюрьма была отвратительным местом, где совершались все виды разврата и подлостей и где зарождались пагубные болезни, переходившия в суд вместе с заключенниками и иногда кидавшияся прямо из дока {Док - место, где в суде помещаются обвиненные.} на судейский стол и поражавшия самого лорда главного судью. Не раз случалось, что судья в чорной шапочке произносил свой собственный приговор, передавая сентенцию заключенника, и умирал даже прежде его. Впрочем, Ольд-Бэле был знаменит, как предсмертная станция, с которой бледные путешественники безпрестанно отправлялись, поневоле, в телегах и каретах в поход на тот свет, проезжая мили две с половиною по городским улицам и срамя немногих добрых граждан, если еще встречались такие. Привычка могущественна, и желательно, чтобы в-начале приобретались только хорошия привычки. Он был знаменит также позорным столбом - мудрое древнее учреждение, налагавшее наказание, размеров которого никто не мог предвидеть; кобылою, где секли - другое драгоценное древнее учреждение, необыкновенно-человеколюбивое и смягчавшее чувства зрителей. Вообще, Ольд-Бэле в то время был живым изображением правила "все хорошо, что есть". Афоризм столько же конечный, сколько спокойный, если бы из него не выходило довольно-неприятного последствия: "все хорошо, что было".

Пробираясь между грязною толпою, разсыпанной на этой отвратительной сцене, с искусством человека, привыкшого спокойно пролагать себе дорогу, разсыльный нашел свою дверь и подал записку через решотку. Народ в то время платил, чтобы видеть комедию в Ольд-Бэле, как он смотрел также за деньги другую комедию - в Бедламе. Первая забава была только гораздо-дороже. Все двери Ольд-Бэле поэтому были на запоре, кроме общественных дверей, в которые входили преступники: оне всегда были открыты настежь.

-- О чем дело? спросил он шепотом человека, возле которого он очутился.

-- Пока еще ни о чем.

-- А что будет?

-- Дело об измене.

-- С четвертованием?

Да! отвечал другой с наслаждением: - его вытянут на дыбы и вполовину повесят; потом снимут и в его глазах распорят ему брюхо, вынут внутренности и сожгут их, пока он глядит; потом отрубят голову и разсекут его начетверо. Вот сентенция.

-- Конечно, если его найдут виновным, вы полагаете? прибавил Джери, в виде условного пункта.

-- О! они найдут его виновным, сказал другой: - об этом не безпокойтесь.

Внимание мистера Крёнчера было теперь обращено на привратника, который, он видел, пробирался к мистеру Лори с запискою в руках. Мистер Лори сидел за столом, между джентльменами в париках; недалеко от одного джентльмена, бывшого адвокатом заключенника и имевшого перед собою огромную кипу бумаг, и почти против другого джентльмена, также в парике, засунувшого руки в карманы, которого все внимание, как казалось мистеру Крёнчеру, теперь и впоследствии было сосредоточено на потолке суда. Покашляв несколько раз, потерев свой подбородок и помахав рукою, Джери успел обратить внимание мистера Лори, который встал, чтобы взглянуть на него, и, спокойно кивнув ему головою, сел опять на свое место

-- Что он в том деле? спросил человек, с которым он прежде разговаривал.

-- Бог меня накажи, если я знаю, сказал Джери.

-- А вы что в этом деле, с вашего позволения?

-- Бог меня накажи, если я тоже знаю, сказал Джери.

выставлен у перегородки.

Все присутствовавшие, за исключением джентльмена в парике, глядевшого на потолок, устремили на него взоры. Дыхание всех людей в этом месте обдало его, как море, как ветер, как огонь. Любопытные лица вытянулись из-за колонн, из-за углов, чтобы взглянуть на него; зрители в задних рядах поднялись, чтобы не просмотреть в нем ни одного волоса; люди, находившиеся в партере, опирались на плечи зрителей, стоявших впереди, чтобы только увидать его, становились нацыпочки, на всевозможные выступы, висели почти на воздухе, чтобы подсмотреть в нем малейшую подробность. Между последними был заметен Джери, стоявший, как одушевленный обломок палисада ньюгетской стены и посылавший на заключенника струи полного дыхания после влаги, выпитой им на дороге, вместе с волнами пива, джина, чаю, кофе и чего-чего еще! также устремлявшимися на него и уже покрывавшими большие окошки грязным туманом и дождем.

Предметом этого всеобщого глазенья и пыхтенья был молодой человек лет двадцати-пяти, хорошо сложенный, красивый собою, с загорелыми от солнца щепами и черными глазами; по своему положению, это был молодой джентльмен. Он был скромно одет в чорном или темно-сером, и его длинные норные волосы были завязаны позади на затылке лентою, не столько для красы, сколько для удобства, волнения души отразятся через каждую телесную оболочку, и бледность, которая была следствием его положения, появилась на его щеках, несмотря на загар, доказывая, что душа сильнее солнца. Он, однакож, совершенно владел собою, поклонился судье и стоял спокойно.

Интерес, с которым глазели и дышали на этого человека, не был возвышенное человеческое чувство. Если бы подсудимый не подвергался такому ужасному приговору, если бы которая-нибудь из варварских его подробностей была опущена, то он именно на столько потерял бы своей привлекательности. Оболочка, которая была осуждена на такое позорное увечье, составляла зрелище; безсмертное создание, котоpoй должно было быть разорвано на части, доставляло новое впечатление. Как бы ни прикрашивали различные зрители этот интерес, увлекаясь своими силами и искусством самообольщения, но в основании это был интерес людоеда.

Молчание водворилось в суде. Чарльз Дарнэ признавал себя вчера невинным против акта, уличавшого его (следуют ругательства), что он был изменником нашему всепресветлейшему, всемилостивейшему и проч. государю, нашему повелителю-королю, помогая в различных случаях, различными средствами и путями Лудовику, королю французскому, в его войнах против нашего вышеупомянутого всепресветлейшого, всемилостивейшого и пр., а именно переезжая из владений нашего вышеупомянутого всепресветлейшого и всемилостивейшого и up. во владения упомянутого Лудовика французского и обратно и преступно, лживо, изменнически (целый ряд других злокачественных наречий) открывая упомянутому Лудовику французскому, какие силы наш упомянутый всепресветлейший и всемилостивейший и пр. готовился отправить в Канаду и Северную Америку. Вот и все, что мог понять Джери, которого голова более-и-более щетинилась под влиянием лаконических терминов, к своему огромному удовольствию, и пришел к заключению, что вышесказанный и вышеуказанный Чарльз Дарнэ стоял теперь перед ним в ожидании суда, что жюри приводили к присяге и что генеральный прокурор готовился говорить.

следил с важным видом открытие процесса и стоял, положив руки на деревянную полку, находившуюся перед ним, так неподвижно, что оне не пошевельнули и листка травы, которою она была покрыта. Весь суд был усеян травами и опрыскан уксусом из предосторожности против тюремного воздуха и тюремной лихорадки.

Над головою заключенника находилось зеркало, бросавшее на него свет. Толпы преступников и несчастных отражались в нем в свою очередь и исчезали с его поверхности и вместе с тем с лица земли. Какими страшными привидениями наполнилось бы это отвратительное место, если бы это зеркало могло повторить свои призраки, как иногда океан отдает своих мертвецов! Мысль об унижении, безчестьи, которые соединялись с ним, могла поразить заключенника. Как бы то ни было, но перемена в его положении показывала, что он чувствовал свет, упавший на его лицо, голову, и, когда он увидел зеркало, его лицо зарделось, и он оттолкнул правою рукою травы.

Лицо его при этом движении случайно повернулось на левую сторону суда. Почти в уровень с его глазами сидели в этом углу судейского стола две особы, на которых вдруг остановился его взор, и так внезапно, с такою переменою в его виде, что все глаза, до-сих-пор устремленные на него, теперь обратились на них.

Зрители увидели здесь две фигуры: молодую даму, с небольшим лет двадцати, и джентльмена, который очевидно был её отцом, человека особенно-замечательной наружности по совершенной белизне его волос и странной напряженности лица, обнаруживавшого не деятельность, но внутреннее самосозерцание и глубокое размышление. Когда это выражение было на нем, он казался стариком; но когда оно проходило, как это было теперь, когда он говорил с своею дочерью, он казался красивым мужчиною, еще в цвете лет.

Дочь его, сидевшая возле него, держала его под руку, положив на нее также свою другую руку. Она плотно прижалась к нему, испуганная зрелищем и полная жалости к заключеннику. Её чело поразительно выражало ужас и сострадание, которые видели только явную погибель обвиненного. Это было так заметно, так сильно и естественно обнаружено, что зрители, упиравшие на них глаза и не чувствовавшие жалости к нему, были тронуты ею, и со всех сторон послышался шопот: "кто такие они?"

йот него гораздо-медленнее возвращался ответ; наконец он достиг и Джери.

-- Свидетели.

-- Противной?

-- Противной кому?

Судья, которого глаза до-сих-пор блуждали в неопределенном направлении, сосредоточил их, прислонился к спинке своего кресла и пристально смотрел на человека, чья жизнь была в его руках. Между-тем, генеральный прокурор встал и принялся вить веревку, точить топор и вколачивать гвозди в эшафот.