Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
III. Обманутое ожидание.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. III. Обманутое ожидание. (старая орфография)

III.
Обманутое ожидание.

Генеральный прокурор имел честь объявить присяжным, что заключенник, при всей своей молодости, был опытен в деле измены, за которую он теперь должен поплатиться жизнью. Его сношения с врагами государства начались не сегодня, не со вчерашняго дня, ни даже третьяго-дня. Заключенник гораздо-долее этого находился в постоянных разъездах между Франциею и Англиею с тайными поручениями, в которых он не мог честным образом дать отчета. Еслиб измене было суждено процветать (чего, по-счастью, еще никогда, не случалось), то его вина и преступление навсегда остались бы сокрытыми. Провидение, однакожь, вложило в сердце одного человека без страха и упрека проследить планы заключенника, и, пораженный ужасом, он раскрыл их министру внутренних дел его величества и достопочтенному государственному совету. Этот патриот явится перед ними. По своему положению он занял теперь высокое место. Он был другом заключенника, но раз, в счастливую, хотя для него злую минуту, открыв всю черноту замыслов друга, он решился принести в жертву изменника, уже долее не драгоценного его сердцу, на священном алтаре любви к отечеству. Еслиб в Британии, как в древней Греции и Риме, воздвигались статуи благодетелям общества, то этому блистательному гражданину, конечно, поставили бы памятник. Но так-как статуй не воздвигается, то, вероятно, памятника ему не будет. Добродетель заразительна - замечено поэтами во многих местах, которые, он уверен, теперь на языке присяжных (причем лица присяжных обнаружили преступное сознание, что эти места им были совершенно-неизвестны, особенно же эта великая добродетель, патриотизм или любовь к отечеству). Такой высокой пример этого непорочного, незапятнанного свидетеля со стороны правительства нашел подражателя в лакее заключенника и возбудил в нем священную решимость осмотреть ящики и карманы своего барина и утаить его бумаги. Он (генеральный прокурор) ожидает, что этот удивительный лакей подвергнется нареканию от многих; но, говоря вообще, он предпочитает его своим братьям и сестрам, уважает его более, чем своего отца и мать, и вполне надеется, что присяжные разделяют его чувства. Показания этих двух свидетелей, в-соединении с документами, ими найденными и которые будут представлены, докажут, что заключенник имел при себе список войск его величества, описание их расположения и приготовлении как на море, так и на суше, и не оставят ни малейшого сомнения, что он постоянно передавал такого рода сведения враждебным державам. Нельзя доказать, чтоб эти бумаги были написаны рукою заключенника; по это все-равно; это еще лучше для преследования: это доказывает, как был хитер заключенник, принимая такия предосторожности. Факты, простирающиеся за пять лет, убеждают, что эти пагубные поручения занимали заключенника за несколько недель до первого сражения между английскими войсками и американцами. По этим причинам присяжные, как истинные верноподданные (что он очень-хорошо знал), как ответственные присяжные (что они очень-хорошо сами знали), положительно должны найдти заключенника виновным и покончит с ним, все-равно, желают ли они того, или нет. Могут ли они покойно положить свои головы на подушки, позволят ли они, чтоб их жены положили свои головы на подушки, позволят ли они, чтоб дети их положили свои головы на подушки? Короче, ни они, никто из близких им и подумать не должна положить свои головы на подушки, пока не будет снята голова заключенника. Генеральный прокурор заключил требованием этой голове во имя всего священного, что только пришло ему в голову, и готов был принести самую торжественную клятву, что в его глазах заключенник был уже мертвецом.

Когда генеральной прокурор кончил, в суде поднялось жужжанье, как-будто густой рой синих мух окружил заключенника, предчувствуя, во что он должен был скоро обратиться. Жужжанье стихло, и незапятнанный патриот появился в ложе свидетелей. Генеральной стряпчий, следуя по пути, проложенному его, старшим, стал допрашивать патриота: то был джентльмен, именем Джон Барсад. История его чистого сердца совершенно согласовалась с описанием, сделанным генеральным прокурором; может-было она даже слишком согласовалась с ним, и это была единственная ошибка. Облегчив от такой тяжести свое благородное сердце, он годов был скромно удалиться; но джентльмен в парике, с кипою бумаг перед собою, сидевший недалеко от мистера Лори, Попросил позволение сделать ему несколько вопросов. Джентльмен в парике, сидевший против, продолжал смотреть на потолок.

Не был ли он когда-нибудь шпионом? Нет, он презирал такое низкое подозрение. Чем он жил? Своим состоянием. Где было его состояние? Он не мог точно припомнить, где оно было. В чем заключалось оно? До этого не было никому никакого дела. Наследовал он его? Да От кого? От дальних родственников. Очень-дальных? Довольно-дальных. Бывал когда-нибудь в тюрьме? Конечно, нет. Не бывал ли когда-нибудь в долговой тюрьме? Не видит, какое отношение это имеет с делом. Не бывал ли когда нибудь в долговой тюрьме? Отвечайте, не церемонясь, бывал? Да. Сколько раз? Два или три раза. Не пять ли и не шесть ли раз? Может-быть. Какой род занятий? Джентльмен. Бывал бит? Может-быть. Часто? Нет. Толкали в шею с лестницы? Положительно нет; раз хватили в-зашей на верху лестницы, и свалился вниз по доброй воле. Был бит по этому случаю за мошенничество, играя в кости? Пьяный враль, который учинил побои, что-то толковал про это; но это была сущая неправда. Готов присягнуть, что это была неправда. Положительно. Не жил ли когда-нибудь игрою? Столько же, сколько и другие джентльмены. Не занимал ли когда-нибудь денег у заключенника? Да. Отдал ли долг? Нет. Не был ли он на самом деле только слегка знаком с заключенником, не навязывался ли он ему в почтовых каретах, в гостинницах, на пакетботах? Нет. Уверен ли он, что он видел заключенника с этими списками? Конечно. Не известно ли ему чего-нибудь более об этих списках? Нет. Не доставал ли он их, например, сам? Нет. Не ожидает ли он чего-нибудь получить через этот донос? Нет. Не на постоянном ли он жалованьи правительства, которое употребляет его, чтоб завлекать людей? О, нет. Или в другом качестве? Нет. Присягнете в этом? Тысячу раз. Нет других поводов к доносу, кроме одного чистого патриотизма? Никаких других.

Добродетельный лакей Роджер Клай клялся и божился, не задумываясь, при допросе. Он поступил в услужение к заключеннику, но своему простосердечию и добродушию, четыре года назад. Он спросил заключенника на пакетботе из Кале, не нужен ли ему ловкий малый, и заключенник взял его к себе. Он не просил заключенника взять ловкого малого из милости, никогда и не думал об этом. Он стал подозревать заключенника и следить за ним вскоре после-того. Укладывая платье во время дороги, он несколько раз видел подобные списки в карманах заключенника. Он сам не клал туда прежде. Он видел, заключенник показывал те же самые списки французским джентльменам в Кале и подобные им списки французским джентльменам в Кале и Булони. Он любил свою родину, не мог вынести этого и донес. Его никогда не подозревали в покраже серебряного чайника. Поносили, будто он украл горчишницу; но она оказалась только аплике. Он знал предшествовавшого свидетеля семь или восемь лет. Это было не более, как стечение обстоятельств. Он этого не считает особенно-странным стечением обстоятельств: большая часть подобных случаев бывают странны. Он не считает также странным, что истинный патриотизм был и для него единственным поводом. Он был истый британец, и, надеялся, многие были подобны ему.

Синия мухи снова зажужжали, и генеральный прокурор вызвал мистера Джарвиса Лори.

-- Мистер Джарвис Лори, вы клерк в тельеоновом банке!

-- Да.

-- В одну пятницу вечером, в ноябре тысячу-семьеот-семьдесягь-пятого года не имели ли вы случая ехать но делам в почтовой карете из Лондона в Дувр?

-- Я ездил.

-- Были в почтовой карете другие пассажиры?

-- Два.

-- Остановились ли они дорогою ночью?

-- Они остановились.

-- Мистер Лори, посмотрите на заключенника, не был ли он одним из двух пассажиров?

-- Я не возьму на себя сказать, что это был он.

-- Не похож ли он на которого-нибудь из этих двух пассажиров?

-- Оба были так закутаны, ночь была так темна, мы были так скрытны, что я даже не возьму на себя сказать и этого.

-- Мистер Лори, взгляните опять на заключенника. Представьте его себе закутанного, как были оба пассажира, его рост, его сложение уничтожают ли всякое вероятие, что он был одним из них?

-- Нет.

-- Присягнете ли вы, мистер Лори, что он не был одним из них?!

-- Так вы говорите, по-крайней-мере, что он мог быть одним из них?

-- Да. Разве, только я припоминаю, что оба они, подобно мне, трусили разбойников, а заключенник не имеет трусливой наружности.

-- Не случалось ли вам видеть, как притворяются трусливым?

-- Конечно, я видел это.

-- Мистер Лори, взгляните еще раз на заключенника. Можете ли вы положительно сказать, что вы его видели прежде?

-- Я его видел.

-- Когда?

-- Несколько дней спустя я возвращался из Франции в Кале. Заключенник прибыл на пакетботе, в котором я ехал обратно, и отправился со мною.

-- В котором часу он явился на корабль?

-- Вскоре за полночь.

-- В глубокую ночь. Был ли он единственный пассажир, приехавший на корабль в такой неурочной час?

-- Случилось, что он был единственный.

-- Все-равно, как бы ни случилось, мистер Лори! Был ли он единственный пассажир, прибывший на корабль в глубокую ночь?

-- Он был единственный.

-- Вы ехали один, мистер Лори, или с каким-нибудь спутником?

-- С двумя спутниками: джентльменом и леди. Они здесь.

-- Они здесь. Разговаривали вы с заключенником?

-- Почти нет. Погода была очень-дурная, переезд - продолжителен и безпокоен, и я лежал в каюте все время от берега до берега.

-- Мисс Манет!

Молодая леди, на которую прежде были обращены глаза всех и обратились теперь снова, встала около своего места, где она до-сих-пор сидела. Её отец поднялся вместе с нею, продолжая держать ее под руку.

-- Мисс Манет, взгляните на заключенника.

напрячь свои нервы, несмотря на все любопытные взоры, чтоб остаться совершенно-спокойным. Нетерпеливая правая рука его раскладывала траву, лежащую перед ним, в воображаемые цветники; а усилие умерить дыхание приводило губы в дрожание, и краска с них ринулась к сердцу. Жужжанье больших мух раздалось снова.

-- Мисс Манет, видели ли вы прежде заключенника?

-- Да, сэр!

-- Где?

-- На пакетботе, сэр, о котором сейчас упоминали, и по тому же случаю.

-- Вы молодая леди, о которой сейчас говорили?

-- О! к величайшему несчастно, это я!

Жалобный тон её слился с менее-благозвучным голосом судьи, который сказал довольно-резко:

-- Отвечайте на вопросы, предложенные вам, и не делайте на них никаких замечаний.

-- Мисс, разговаривали ли вы с заключенником в этот переезд через канал?

-- Да, сэр.

-- Припомните ваш разговор.

Среди глубокой тишины она начала слабо:

-- Когда джентльмен прибыл на корабль...

-- Вы разумеете заключенника? спросил судья, наморщив брови.

-- Да, милорд!

-- Так и говорите: заключенник.

-- Когда заключенник прибыл на корабль, он заметил, что мой отец - тут она обратила с любовью свои глаза на стоявшого возле нея отца - был очень утомлен, здоровье его было очень-слабо. Мой отец дотого быль изнеможен, что я боялась лишить его воздуха и приготовила ему постель на палубе у спуска в каюту; я осталась также на палубе возле него, чтоб ухаживать за ним. В ту ночь не было других пассажиров, кроме нас четверых. Заключенник был так добр ко мне и советовал, как лучше защитить мне моего отца от ветра и непогоды. Я не знала, как это сделать, не понимая, с какой стороны подует ветер, когда мы выйдем из гавани. Он это устроил для меня. Он обнаружил столько участия, столько сострадания к положению моего отца, что, я уверена, он чувствовал это. Так начался наш разговор...

-- Позвольте мне прервать вас на-минуту. Приехал ли он один на корабль?

-- Нет.

-- Кто был с ним?

-- Два французские джентльмена.

-- Они говорили между собою до последней минуты, когда французские джентльмены должны были отчалить на берег в своей лодке.

-- Передавали ли они друг другу бумаги, похожия на эти списки?

-- Какие-то бумаги они передавали между собою; но я не знаю, что это были за бумаги.

-- Похожи ли были оне на эти по форме и величине?

-- Может-быть; но, право, я не знаю, хотя они стояли и шептались почти возле меня: они стояли у самого спуска в кабины, чтоб воспользоваться светом лампы, висевшей тут. Она горела очень-тускло; они говорили очень-тихо. Я не слышала, что они говорили, и видела только, как они смотрели на бумаги.

-- Теперь передайте ваш разговор с заключеяником, мисс Манет!

-- Заключенник был столь же откровенен со мною, вероятно, вследствие моего безпомощного положения, сколько он был добр, внимателен и полезен моему отцу. Я надеюсь - и она залилась слезами - что я не отплачу ему злом сегодня.

Жужжанье синих мух раздалось.

-- Мисс Манет, если заключенник не понимает, что вы даете показание, которое ваша обязанность дать, которое вы должны дать и от которого вы не можете уклониться, совершенно против вашего желания, то он единственное лицо между всеми присутствующими, находящееся в этом состоянии неведения. Извольте продолжать.

-- Он мне сказал, что он путешествовал по делу очень-трудному и деликатному, которое могло запутать людей, и путешествовал поэтому под вымышленным именем. Он говорил, что он ездил по этому делу несколько дней тому назад во Францию и что долгое время оно заставит его разъезжать взад и вперед между фракциею и Англиею.

-- Говорил ли он что-нибудь об Америке, мисс Манет? Будьте обстоятельны.

-- Он старался объяснить мне, как началась эта распря, и говорил, что, сколько он мог судить, со стороны Англии это была неправая и пустая распря. Он прибавил шутя, что Джорж Вашингтон, может-быть, приобретет себе столь же великое имя в истории, как и Джорж-Третий. Но в этих словах не было злобы: они были сказаны со смехом, для препровождения времени.

Каждое резко обозначенное выражение на лице главного актера в сцене, возбуждающей особенный интерес, на которого обращены глаза многих, безсознательно повторяется зрителями. Её чело было болезненно-заботливо и напряженно, когда она передавала показания и следила в промежутках, пока судья записывал их, какое впечатление производили они на адвокатов обеих сторон. То же самое выражение повторялось на лицах зрителей, во всех частях суда, как-будто головы большинства были зеркалами, отражавшими облик свидетеля, когда судья оставил наминуту свои заметки, чтобы встретить яростным оком эту неслыханную ересь о Джорже Вашингтоне.

Генеральный прокурор заметил теперь милорду, что он находит необходимым, для большей предосторожности и для формы, вызвать отца молодой леди, доктора Макета. По его предложению, он был вызван.

-- Доктор Манет, взгляните на заключенника: видели ли вы его когда-нибудь прежде?

-- Раз. Когда он пришел ко мне на квартиру в Лондоне, три или три с половиною года тому назад.

-- Можете ли вы признать его за вашего спутника на пакетботе или сообщить о его разговоре с вашею дочерью?

-- Я не могу этого, сэр!

-- Есть ли на то какая-нибудь особенная причина, почему вы этого не можете сделать?

Он отвечал тихим голосом:

-- Есть.

Он отвечал тоном, который проник до глубины сердца каждого:

-- Были ли вы только-что освобождены в это время, о котором мы говорим теперь?

-- Мне так они сказали.

-- Не сохранили ли вы какого-нибудь воспоминания об этом случае?

-- Никакого. В памяти моей остается пробел с того времени... я даже не могу сказать, с какого времени... когда я стал заниматься в моей неволе башмачным мастерством, с того времени, когда я очнулся в Лондоне с моею милою дочерью. Я свыкся с нею, когда милосердый Бог возвратил мне мои способности; но я даже не в-состоянии рассказать, как я свыкся с нею. Как совершилось это, я не сохранил ни малейшого воспоминания.

Дело теперь представляло странное обстоятельство. Нужно было доказать, что заключенник ездил с товарищем-заговорщиком, еще неоткрытым, в дуврской почтовой карете, в пятницу, ночью, пять лет тому назад, и вышел из кареты в эту же ночь, чтобы скрыть свой след, на одной станции, где он не остался, но откуда он отправился назад миль за двенадцать, в гарнизон и адмиралтейство, собрать для себя сведения. Призвали свидетеля, чтобы уличить его, что он был в требуемое время в столовой гостинницы в городе, где находились гарнизон и адмиралтейство, выжидая другое лицо. Адвокат заключенника передопрашивал этого свидетеля, но не добился никакого результата, исключая только, что он никогда не видел заключенника в другое время. Джентльмен в парике, постоянно продолжавший смотреть на потолок, написал теперь несколько слов на клочке бумаги, свернул его в трубочку и перебросил адвокату. Раскрыв эту бумажку, при следующей паузе, адвокат посмотрел с большим вниманием и любопытством на заключенника.

-- Вы говорите опять, что совершенно уверены, что это был заключенник?

Свидетель был совершенно уверен.

-- Не видали ли вы кого-нибудь, очень похожого на заключенника?

-- Посмотрите хорошенько на этого джентльмена, моего ученого собрата - указывая на того, кто перебросил ему бумажку - и потом поглядите хорошенько на заключенника: что вы скажете? Очень ли они похожи один на другого?

Хотя мой ученый собрат был по виду порядочный разгильдяй и неряха, если не кутила, но они были достаточно похожи друг на друга, чтобы поразить не только свидетеля, но и всех присутствующих, когда они были оба поставлены, таким-образом, в сравнение. Милорда попросили, чтобы он приказал моему ученому собрату снять парик, на что он довольно-неохотно согласился; но сходство обнаружилось еще резче. Милорд спросил мистера Страйвера (адвоката заключенника): не намерен ли он уже теперь преследовать мистера Картона (так звали моего ученого собрата) за измену? По мистер Страйвер отвечал милорду: нет; он только спросит у свидетеля: не может ли повториться обстоятельство, раз случившееся? был ли бы он также уверен в своих показаниях, если бы он имел в виду такой убедительный пример своей опрометчивости? остается ли он при своей уверенности, увидев его? и тому подобное. Естественным заключением этого было, что свидетель был разбит в-прах, как глиняный черепок, и показание его разлетелось вдребезги.

Мистер Крёнчер, между-тем, совершенно позавтранал ржавчиною с своих пальцев, следя за допросом свидетелей. Теперь ему предстояло посмотреть, как мистер Страйвер прилаживал на присяжных дело заключенника, как обтяжную пару платья, показывая им, что патриот Джон Барсад был наемный шпион и изменник, безсовестный торгаш кровью, самый страшный мошенник, который когда-либо существовал на земле, после проклятого Иуды, и, конечно, он имел вид Иуды; что добродетельный лакей Клай был его другом и достойным соучастником, что эти выдумщики и клятвопреступники избрали заключенника своею жертвою, потому-что семейные дела его во Франции - он был французского происхождения - заставляли его часто переезжать за канал. Какие это дела, он даже под опасностию жизни не может открыть, из уважения к другим, которые близки и дороги ему. Показания, вырванные у молодой леди - они видели, с каким страданием она делала их - не доказывают ничего, обнаруживая только невинные любезности, которыми обыкновенно обмениваются, при подобных встречах, молодой джентльмен и молодая леди, за исключением одного замечания о Джорже Вашингтоне; но оно так безумно, так невозможно, что его нельзя иначе считать, как за чудовищную шутку. Что это обнаружило бы большую слабость в правительстве, если бы оно встретило неудачу, употребляя теперь вражду народную и опасения, как средство приобрести себе популярность, и потому генеральный прокурор, по-возможности, преувеличил важность этого обвинения, которое, однакожь, не основывалось ни на чем, кроме самых низких и безсовестных показаний, так часто обезображивающих подобные уголовные дела и наполняющих государственные процессы в этой стране. Но здесь милорд остановил его (с необыкновенно-сердитым лицом, как-будто это была неправда), сказав, что, пока он сидит на судейском месте, он не потерпит таких намеков.

Мистер Страйвер вызвал тогда нескольких свидетелей, и мистер Крёнчер должен был теперь выслушать, как генеральный прокурор, выворотив наизнанку платье, так отлично прилаженное на присяжных мистером Страйвером, доказывал, что Барсад и Клай были теперь в его мнении во сто раз выше, нежели он считал их прежде, а заключенник во сто раз хуже. Наконец вышел на арену милорд и стал выворачивать платье на всевозможные стороны, но положительно подкраивая его в форму савана для заключенника.

Мистер Картон, который так долго сидел, смотря на потолок, не переменил ни своего места, ни положения даже среди этого волнения. Между-тем, как его ученый собрат, мистер Страйвер, перешептывался с соседями, собирая бумаги, лежавшия перед ним, и посматривая повременам с безпокойством на присяжных, между-тем, как даже сам милорд встал с своего места и расхаживал взад и вперед по своей платформе, возбуждая некоторые подозрения между присутствующими, что и он был в лихорадочном состоянии, этот человек один продолжал сидеть, прислонившись спиною к стулу, спустив наполовину свою разорванную мантию, надвинув кое-как растрепанный парик, который он снимал перед этим, засунув руки в карманы и устремив, по-прежнему, глаза на потолок. Что-то отчаянное в его наружности и обхождении не только придавало ему безпорядочный вид, но уменьшало сильное сходство, которое он несомненно имел с заключенником и которое еще увеличивала наминуту принятая им серьёзность, когда они были поставлены на очную ставку, в такой степени, что многие зрители, наблюдавшие его теперь, говорили друг другу, они никак не могли бы подумать, чтобы оба были так похожи между собою. Мистер Кренчер сделал подобное замечание своему соседу и прибавил:

-- Я держу полгинеи, что ему не достается много работы. Он и смотрит таким.

Этот мистер Картон, однакожь, следил за всеми подробностями сцены пристальнее, нежели как казалось, и теперь, когда мисс Манет поникла головою на грудь отца, он первый заметил это и сказал громко:

-- Офицер! посмотрите за молодою леди. Помогите джентльмену вынести ее. Разве вы не видите, что она сейчас упадет?

и этот задумчивый вид, так старивший его, обложил его с-тех-пор, как тяжелое облако. Когда он выходил, присяжные возвратились и. помедлив минуту, объявили через своего председателя:

Они не соглашались между собою и желали удалиться. Милорд (может-быть, вспомнив о Джорже Вашингтоне) очень удивился, что они не соглашались, но дал свое соизволение, что они могут удалиться под караулом, и вышел сам. Суд продолжался целый день; зала была теперь освещена. Ожидали, что присяжные выйдут нескоро; зрители разбрелись понемногу, чтобы отдохнуть и подкрепиться, и заключенник удалился в глубину дока и сел.

Мистер Лори, вошедший за молодою леди и её отцом, теперь появился и подозвал Джери, которому, при ослабевшем интересе публики, нетрудно было пробраться к нему.

-- Джери, если хотите чего-нибудь перекусить, можете, но будьте под-рукою. Вы, конечно, услышите, когда придут присяжные. Сейчас следом за ними, не теряя ни минуты: вы должны отнести решение в банк. Вы самый проворный разсыльный, какого я только знаю, и, конечно, поспеете к Темпльской Заставе, гораздо-прежде меня.

Лоб Джери был только-что впору его кулаку, и он приложил к нему кулак, чтобы показать свою готовность и выразить свою благодарность за шиллинг. В эту минуту подошел мистер Картон и тронул мистера Лори по руке.

-- Она очень огорчена; но отец утешал ее, и она чувствует себя теперь лучше.

-- Я передам это заключеннику. Такому почтенному джентльмену, как вы, неприлично говорить с ним в публике, вы это знаете.

Мистер Лори покраснел, как бы сознаваясь, что он думал об этом, и мистер Картон отправился к доку. Выход из суда был в этом же направлении, и Джери последовал за ним, навострив уши, глаза и даже свои щетинистые волосы.

-- Мистер Дарнэ!

-- Естественно, для вас очень-интересно услышать о свидетеле - мисс Манет. Она успокоилась. Вы видели самый сильный припадок её волнения.

-- Я очень сожалею, что я был его причиною. Можете ли вы ей сказать это от меня и передать мою глубокую признательность?

-- Да, я могу. Я сделаю это, если вы просите.

Обхождение мистера Картона было небрежно, почти до дерзости; он стоял вполовину отвернувшись от заключенника, облокотившись о перила.

-- Чего вы ожидаете, мистер Дарнэ? сказал Картон, оставаясь в прежнем положении.

-- Всего худшого.

-- Это всего благоразумнее и правдоподобнее. Но, я полагаю, удаление присяжных говорит в вашу пользу.

Останавливать при выходе из суда не позволялось, и Джери более ничего не мог услышать. Он оставил этих двух людей, так похожих между собою по наружности и столь различных в обхождении, стоявших рядом и вместе отражавшихся в зеркале, висевшем над ними.

трапезы; но громкий ропот и быстрое движение толпы, поднимавшейся теперь по лестнице, которая вела в суд, увлекли его за нею.

-- Джери! Джери! звал его мистер Лори в дверях, когда он вошел.

Мистер Лори подал ему бумажку через толпу.

-- Скорей. Взяли вы ее?

На бумажке было написано второпях слово: оправдан.

-- Если бы вы отправили со мною послание "возвращен к жизни", бормотал про-себя Джери, возвращаясь, то я понял бы теперь, в чем дело.

Он не имел времени ни сказать, ни подумать ничего более, пока он не очутился вне Ольд-Бэле. Толпа стремилась теперь вниз с такою силою, что почти сшибла его с ног, и громкое жужжанье разлилось на улице, как-будто синия мухи, обманутые в своем ожидании, разлетались отъискивать новую падаль.