Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
V. Шакал.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. V. Шакал. (старая орфография)

V.
Шакал.

То было время пьянства: большая часть людей пили тогда горькую. Нравы с-тех-пор улучшились в такой степени, что скромное определение количества вина и пунша, которое вливал в себя один человек впродолжение ночи, сохраняя притом репутацию совершенного джентльмена, показалось бы теперь смешным преувеличением. Ученое юридическое сословие, конечно, не отставало от других ученых сословий к вакхическим наклонностям, и мистер Страйвер, пробивавший себе дорогу на-пролом к обширной и выгодной практике, не был позади своих собратий и по этой части, почти так же, как и по другим, более-сухим частям на поприще законоведения.

Любимец Ольд-Бэля, руководитель на временных провинциальных заседаниях, мистер Страйвер начал очень-осторожно прорубать себе нижния ступени лестницы, по которой ему предстояло подняться. Провинциальные заседания и Ольд-Бэле призывали теперь своего любимца с распростертыми объятиями, и вы могли ежедневно видеть в королевском суде перед лицом лорда главного судьи цветущую физиономию мистера Страйвера, распускавшуюся среди цветника париков, подобно огромному подсолнечнику, выпятившемуся вперед к солнцу из целой гряды блистательных собратий.

Адвокаты прежде замечали, что хотя Страйвер был человек ловкий, несовсем-совестливый, всегда готовый и смелый, но ему недоставало способности извлекать сущность из массы показаний, которая составляет необходимое достоинство адвоката; однакожь, и в этом он замечательно подвинулся. Чем более доставалось ему дела, тем сильнее росла в нем способность находить концы, и хотя целую ночь он кутил с Сиднеем Картоном, но к утру все пункты были у него как на ладони.

Сидней Картон, ленивейший, наименее обещавший из людей, был великим союзником Страйвера. Что они выпивали вместе, между веселым сроком (Hilary Term) {Суды в Англии открыты для судопроизводства впродолжение четырех сроков в году: веселый срок (Hilary term) тянется от 23 января до 21 февраля; пасхальный срок (easter term) начинается восемнадцать дней после Светлого Воскресения и оканчивается в понедельник, следующий за днем Вознесения; троицын срок (trinity term) начинается в пятницу после Троицына Дня и оканчивается в среду две недели спустя, и михайловский срок (michaelmass term) - продолжающийся от б до 28 ноября. Остальное время называется вакациею.} и михайловским, достаточно было, чтоб потопить целый корабль. Ни одно дело, какое только выпадало Страйверу, не обходилось без Картона. Он был всегда тут, запустив руки в карманы и уставив глаза на потолок. Они вместе отправлялись на провинциальные заседания, продолжая даже там свои обычные оргии поздно за ночь, и Картон со светом уходил украдкою, шатаясь домой, как блудливый.кот. Наконец стали толковать люди, заинтересованные в деле, что хотя Сидней Картон никогда не мог сделаться львом, но что он был удивительно-хороший шакал и в этом качестве оказывал огромные услуги Страйверу.

-- Десять часов, сэр, сказал слуга таверны, которому он поручил себя разбудить: - десять часов, сэр!

-- Что такое?

-- Десять часов, сэр!

-- Как? Десять часов вечера?

-- Да, сэр! Ваше благородие приказали мне разбудить вас.

-- Л, помню. Очень-хорошо, очень-хорошо.

После нескольких неудачных усилии заснуть снова, против которых слуга ловко вооружился, продолжая мешать огонь целые пять минут, он встал, надвинул шляпу и вышел вон. Он завернул в Темпль и, освежив себя прогулкою, вошел в квартиру Страйвера.

Клерк Страйвера, никогда неприсутствовавший при этих совещаниях, ушел домой, и Страйвер сам открыл дверь. Он был в туфлях и широком халате, и шея его была обнажена для большого удобства. Около глаз у него были напряженные очертания, которые вы встретите у людей его класса, разгульно живших, начиная с портрета Джефри, и которые вы откроете, несмотря на прикрасы искусства, во всех портретах, принадлежащих к пиющему времени.

-- Вы немножко запоздали, моя память, сказал Страйвер.

-- Около моего обыкновенного времени; может-быть, четвертью часа позже.

Они вошли в грязную комнату, по стенам уставленную книгами и заваленную бумагами; огонь пылал в камине. Чайник кипел на подставке, и посереди этого бумажного безпорядка красовался стол, на котором стояли в изобилии вино, коньяк, ром, сахар и лимоны.

-- Я вижу, вы выпили свою обычную бутылку, Сидней!

-- Две сегодня. Я обедал с нашим клиентом, или, вернее, смотрел, как он обедал - это все равно!

-- Я подумал, он очень красивый-малый; я подумал, я мог бы быть таким же, и будь у меня счастие...

Страйвер хохотал дотого, что у него живот затрясся.

-- Вы с вашим счастьем, Сидней? Принимайтесь ка за работу, за работу.

Мрачно-довольный шакал распустил свое платье, вошел в соседнюю комнату и возвратился с рукомойником холодной воды, тазом я полотенцами. Намочив полотенца в воде и выжав их, он обложил ими голову, так-что на него гадко было смотреть, сел за стол и сказал:

-- Теперь я готов!

-- Сегодня немного-странна моя намять, сказал Страйвер весело, смотря между своими бумагами.

-- Сколько?

-- Только два дела.

-- Дайте мне потруднее сначала.

-- Вот оно, Сидней! Ну, накаливай!

Лев теперь развалился на софе, возле питейного стола; между-тем, шакал сидел за своим собственным столом, заваленным бумагами по другую сторону, имея, таким-образом, у себя под-рукою бутылки и стаканы. Оба часто обращались к питейному столу, нисколько не удерживая себя, но каждый своим манером: лев пил большею частью лежа, подпершись руками в бока, смотря на огонь или повременам пробегая какой-нибудь ничтожный документ. Шакал, с насупленными бровями и напряженным лицом, был так углублен в свое занятие, что глаза его даже не следовали за движением руки, когда он протягивал ее за стаканом, и часто ощупью отыскивал свой рот. Два или три раза дело становилось дотого запутанным, что шакал был принужден встать и снова намочить свои полотенца. Он возвращался от рукомойника в таком эксцентрическом головном уборе, которого невозможно описать и который делала еще уморительнее заботливая важность его вида.

Наконец шакал приготовил кушанье для льва и стал теперь ему предлагать его. Лев ел осторожно, делая тщательный выбор и свои замечания; шакал помогал ему. Когда блюдо было отправлено, лев снова подпер руками бока и лег размышлять. Шакал подкрепился стаканом и свежим приложением полотенец к голове и принялся за составление второго блюда; оно было точно таким же образом предложено льву и отправлено, когда часы пробили три.

-- Теперь мы покончили, Сидней! наполняй свой стакан пунша, сказал мистер Страйвер.

Шакал снял полотенца с головы, которая была вся в испарине, отряхнулся, зевнул и исполнил желание.

-- Вы были чрезвычайно-основательны, Сидней, сегодня при допросе свидетелей правительства. Каждый вопрос выводил их наружу.

-- Разве я не всегда основателен?

-- Я не отвергаю этого. Что это взъерошило расположение вашего духа? Облейте его пуншем, и оно пригладится.

С недовольным ворчанием шакал снова исполнил его желание.

-- Старый друг Сидней Картон, питомец старой Шрюсберийской Школы, сказал Страйвер, кивая ему головою и сравнивая его прошедшее и настоящее: - старые качели, Сидней, то наверху, то внизу, на - минуту полный надежд и через минуту - совершенное отчаяние!

-- Ах! отвечал другой: - тот же Сидней, с тем же счастием. Даже и тогда я делал сочинения для других товарищей и редко для себя.

-- Бог знает. Такова уже была моя доля, я полагаю.

Он сидел, засунув руки в карманы, протянув ноги и смотря на огонь.

-- Картон! сказал его друг, оглядывая его недовольным видом, как-будто камин был горном, в котором ковалось напряженное старание, и как-будто лучшая услуга, какую он мог оказать старому Сиднею Картону, питомцу старой Шрюсберийской Школы - это втолкнуть его туда. Ваша доля вечно хромала. Вы никогда не вызываете полной энергии. Посмотрите на меня.

-- Вы-то ужь не читайте морали! отвечал Сидней с непринужденным и более-веселым смехом.

-- Как я успел сделать, что я сделал? сказал Страйвер: - как успеваю я делать, что я делаю?

-- Отчасти платя мне за помощь, я полагаю. Но убеждать вам меня - только потерянное время. Вы всегда успеваете делать, что вам нужно. Вы были всегда в передовом ряду; я был всегда назади.

-- Я должен был попасть в первый ряд. Родился я в нем, что ли?

-- Я не присутствовал при церемонии; но, я полагаю, вы родились в нем, сказал Картон.

И он опять засмеялся, и они оба захохотали.

-- До Шрюсбери, в Шрюсбери и по выходе из Шрюсбери, продолжал Картон: - вы попали в ваш ряд, я попал в мой. Даже когда мы были товарищами в Картье-Латен (Quartier - Latin), чтоб набраться французского языка, французского судопроизводства и другой французской дряни, которые не принесли нам большой пользы, вы были всегда где-нибудь, а я всегда был - нигде.

-- А чья это была вина?

-- Душою отвечаю, я невполне уверен, что вина была не ваша. Вы вечно гнали, теснились, пробивались, лезли на пролом, до такой степени, что мне оставалось только покоиться и ржаветь. Грустно, однакожь, говорить о своем прошедшем, когда наступает разсвет. Выведите меня на другую дорогу, прежде, нежели я уйду.

Повидимому, нет, потому-что он сделался еще мрачнее.

-- Красавица-свидетель, бормотал он, смотря в стакан: - я перебрал довольно свидетелей сегодня. Кто ваша красавица-свидетель?

-- Красавица дочь доктора, мисс Манет.

-- Она красавица!

-- Нет.

-- Помилуй, живой человек, она была предметом удивления целого суда.

-- Знаете ли, Сидней, сказал мистер Страйвер, смотря на него пристальными глазами и медленно проводя рукою но своему цветущему лицу: - знаете ли, я скорее полагал тогда, что вы сочувствовали этой золотоволосой кукле, что вы слишком-скоро заметили, что случилось в этою золотоволосою куклою?

не признаю. И теперь полно пить: пора спать.

Когда хозяин проводил его на лестницу со свечею, разсвет холодно проглядывал через угрюмые окошки. Когда он вышел из дому, погода была холодная и тоскливая, тучи заволокли пасмурное небо, река была темна, а вся сцена была похожа на безжизненную пустыню. Утренний вихорь подымал облака пыли, как первые предвестники отдаленного песчаного урагана, уже начинавшие засыпать город.

С способностями, даром погибавшими, окруженный теперь пустыней, этот человек остановился на половине своей дороги на одинокой террасе, и посреди степи, лежавшей перед ним, ему представился на-минуту призрак благородного честолюбия, самоотвержения, упорного труда. В этом роскошном здании его воображения были воздушные галлереи, откуда любовь и красота смотрели на него, сады, в которых висели спелые плоды жизни, и ключ надежды пенился в его глазах. Минута прошла, и все исчезло. Поднявшись в верхний этаж громады домов, он бросился, не раздеваясь, на неприготовленную постель, и его подушка намокла в напрасно пролитых слезах.

Печально, печально взошло солнце и осветило грустное зрелище - человека впечатлительного, полного чувств и совершенно-неспособного дать им направление, неспособного быть себе помощником, создать свое счастие, чувствовавшого свое собственное разрушение и добровольно ему предавшагося.