Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
VIII Мсьё Маркиз в деревне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. VIII Мсьё Маркиз в деревне. (старая орфография)

VIII
Мсьё Маркиз в деревне.

Великолепный пейзаж, с золотистыми нивами, хотя скудными. Полосы жалкой ржи там, где должна бы колоситься пшеница; полосы несчастного гороха и бобов, полосы самой грубой растительности в-замен пшеницы. Бездушная природа, мужчины и женщины, которые возделывали ее - все, казалось, прозябали поневоле, все обнаруживали грустное расположение уступить и зачахнуть.

Мсьё маркиз, в своей дорожной карете (которая могла бы быть полегче), везомой четверкою лошадей и двумя почтальйонами, тяжело подымался на крутой холм. Багровый румянец на лице мсьё маркиза был не в укор его высокому воспитанию; он происходил не от внутренняго расположения: это было следствие внешняго обстоятельства, на которое он не имел влияния - захождения солнца.

Заходящее солнце облило таким ярким светом дорожную карету, когда она поднялась на вершину холма, что сидящий в ней казался пунцовым.

-- Это пройдет сейчас же, сказал маркиз, смотря на свои руки.

Действительно, солнце было так низко, что оно закатилось в-минуту. Когда тяжелый тормаз заложили под колеса и карета покатилась под гору, сопровождаемая горелым занахом и облаком пыли, красный цвет быстро исчезал; солнце и маркиз опускались оба вместе, и, когда сняли тормаз, краснота совершенно пропала.

Но осталась неровная местность дикая, открытая, небольшая деревушка, при подошве холма, с широким подъемом дороги позади, церковная колокольня, мельница, лес для охоты и скала с укреплением, обращенным в тюрьму. Маркиз смотрел на все эти предметы, постепенно темневшие с приближением ночи, с видом человека, подъезжавшого к дому.

В деревне была одна жалкая улица, с жалкою пивоварнею, жалкою кожевенною лавкою, жалкою таверною, жалким постоялым двором для перемены готовых лошадей, жалким фонтаном и всеми обыкновенными жалкими принадлежностями. В ней был также свой жалкий народ. Все жители её были бедны: многие из них сидели теперь у дверей, кроша тощий лук на ужин; другие мыли у фонтана листья травы и ирония скудные произведения земли, которые возможно было есть. Что сделало их нищими, на это указывали самым красноречивейшим образом торжественные надписи, разбросанные по целой деревне и объявлявшия, где платилась подать для государства, подать для церкви, подать для господина, подать местная, подать общая, и вы удивлялись только, как еще что-нибудь осталось от деревни.

Детей было видно мало; собак вовсе не было; что касается до мужчин и женщин, то судьба им на земле была - жить самыми скуднейшими средствами, которые могли только продлить существование в деревушке под мельницею или издохнуть в неволе, в тюрьме на скале.

Возвещаемый передовым курьером и щелканьем бичей, развевающихся, подобно змеям, над головами почтальйонов, в вечернем воздухе, мсьё маркиз, как-будто сопровождаемый фуриями, подъехал, в своей дорожной карете, к воротам почтового двора, который был возле фонтана; а мужики оставили свою работу, чтобы посмотреть на него. Он посмотрел на них и видел, не сознавая того, медленное, но верное истощение, которое обратило худобу француза в английский предразсудок, переживший истину почти целым столетием.

Мсьё маркиз бросил взгляд на эти покорные лица, поникшия перед ним так же точно, как опускалось его собственное лицо перед Монсеньйором, с тою только разницею, что эти лица поникали перед ним для одного страдания, не для мольбы - когда к группе присоединился седой работник, починявший дороги.

-- Подай мне сюда этого малого, сказал маркиз курьеру.

Малого привели, с шапкою в руке, и другие малые собрались кругом, чтобы посмотреть и послушать, точно так же, как и народ у парижского фонтана.

-- Я проехал мимо тебя на дороге?

-- Совершенная правда, Монсеньйор! Я удостоился такой чести.

-- Подымаясь на холм и на вершине холма?

-- Совершенная правда, Монсеньойр!

-- Что же ты смотрел так пристально?

-- Монсеньойр, я смотрел на человека.

Он остановился и показал под карету оборванною, голубой фуражкою. Все его товарищи наклонились, чтобы посмотреть под карету.

-- Простите, Монсеньойр: он висел на цепи тормаза.

-- Кто? спросил путешественник.

-- Человек, Монсеньйор!

-- Чорт побери этих идиотов! Как зовут человека? Ты знаешь всех людей в этом околодке. Кто такой он был?

-- Будьте великодушны, Монсеньойр! Он не из этого околотка. В жизнь мою я ни разу его не видывал.

-- Висел на цепи, чтоб задохнуться?

-- С вашего милостивого позволения, это-то и было удивительно, Монсеньойр! Его голова свесилась - вот так!

Он обернулся боком к карете, опрокинулся назад, обратив лицо к небу и забросив голову вниз; потом он принял свое прежнее положение, скомкал свою фуражку и поклонился.

-- На что он был похож?

-- Монсеньйор, он был белее мельника, весь покрыт пылью, белый как привидение и длинный как привидение!

Описание произвело глубокое впечатление на небольшою толпу; но глаза всех, не переглядываясь, смотрели на мсьё маркиза, можсъ-быть, с желанием открыть, не было ли у него привидения на совести.

-- Нечего говорить, хорош, сказал маркиз, с счастливым сознанием, что такая гадина не затронет его. Видишь, вор привязался к моей карете и не разинет своей пасти. - Ба! Возьмемте его, мсьё Габель?

Мсьё Габель был почтмейстер и вместе с тем чиновник, при сборе податей. Он вышел с необыкновенным раболепием, чтобы присутствовать при допросе, и держал теперь оффициальным образом допрашиваемого за оборванный рукав.

-- Убирайся! сказал мсьё Габель.

-- Придержите-ка этого неизвестного, если он вечером остановится в вашей деревне, да уверьтесь, что он с добрыми намерениями, Габель!

-- Монсеньйор, я почту за необыкновенное счастье исполнить ваши приказания.

-- Что, убежал этот малый? Где он, проклятый?

Проклятый был под каретою, с полдюжиною своих особенбенных друзей, указывая им цепь голубою фуражкою. Полдюжина других особенных друзей быстро вытащила и представила его, оторопелого, мсьё маркизу.

-- Олух, слышишь, человек убежал, когда остановились тормозить?

-- Монсеньйор, он кинулся в сторону с холма головой вперед, как люди бросаются в реку.

Полдюжина, глазевшая на цепь, еще оставалась между колесами, как бараны. Колеса повернули так быстро, что они едва спасли свои кожи и кости; но счастье их, им более нечего было сказать, а то бы они не отделались так удачно.

Порыв, с которым полетела карета из деревни и понеслась на подъем, был скоро остановлен крутостью холма; мало-по-малу быстрота переходила в легкий шаг, и экипаж, раскачиваясь, тащился вверх, среди благовоний летней ночи. Почтальйоны, окруженные мириадами эфирных мошек, носившихся около экипажа, вместо фурий, спокойно исправляли концы бичей; лакей шел возле лошадей, и слышалась рысь курьера, впереди ехавшого во мгле.

но, видно было, он изучал живую натуру... может-быть, свою собственную натуру: фигура была страшно-худа и тонка.

Перед этою горестною эмблемою постепенно возраставшого бедствия и еще недостигнувшого крайней точки, женщина стояла на коленях. Она обернулась, когда карета подъехала к ней, быстро поднялась и подошла к её дверцам.

-- Это вы, Монсеньйор! Монсеньйор, просьба.

С нетерпеливым восклицанием, но неизменившимся лицом, маркиз выглянул в окно.

-- Что еще! Что такое? Вечно просьбы!

-- Что ваш муж лесничий? с вами вечно одно и то же. Не может заплатить чего-нибудь?

-- Он все заплатил, Монсеньйор! Он умер.

-- Хорошо! он спокоен. Могу ли я вам возвратить его?

-- Увы, нет, Монсеньйор! Но он лежит там под кочкою жалкой травы.

-- Монсеньйор, здесь так много этих кочек.

-- Ну, что же?

Она имела вид старухи, хотя была молода. В её движениях выражалась сильная печаль; попеременно она то складывала с дикою энергиею свои мозолистые руки, прорезанная толстыми венами, то клала одну из них на дверцы кареты, нежно, ласково, как-будто это было сердце человеческое, которое могло чувствовать нежное прикосновение.

-- Монсеньйор, выслушайте меня, монсеньойр, выслушайте мою просьбу! Мой муж умер от нужды... Сколько умирают от нужды! сколько умрут еще от нужды!

-- Монсеньйор, Богу это известно. Я не прошу этого. Моя просьба - позволить поставить над моим мужем кусок камня или дерева с его именем, чтобы знать, где он лежит. Не-то место будет скоро забыто; его не найдут, когда я умру от той же болезни; меня положат под другою кочкою жалкой травы; Монсеньйор, их так много, оне так быстро растут; их сколько еще нужно, Монсеньйор! Монсеньйор!

Лакей оттолкнул ее от дверец, карета вдруг понеслась быстрою рысью, почтальйоны понукали лошадей; а она осталась одна позади, и маркиз, снова сопровождаемый фуриями, торопился доканчивать последнюю милю или две, еще отделившия его от замка.

дорогу, при помощи своей голубой фуражки (без нея он был ничто), про человека, похожого на привидение, пока не надоело им слушать. Наконец и им стало не в-моготу: они разошлись один за другим, и огоньки засверкали в их хижинах. Но вот хижины стемнели, новые звезды показались, как-будто те же огоньки не погасли, а понеслись на небо.

Около этого времени перед маркизом поднялась тень высокого дома, окруженного деревьями, и свет факела скоро прогнал ее, когда карета остановилась, и парадная дверь замка открылась перед ним.

-- Нет еще, Монсеньйор!