Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
IX. Голова Горгоны.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. IX. Голова Горгоны. (старая орфография)

IX.
Голова Горгоны.

Замок мсьё маркиза представлял тяжелую массу зданий, с обширным двором впереди, вымощенным камнем, двумя каменными лестницами, сходившимися на каменной терассе, перед главным входом. Тяжелая масса камней, говоря вообще, с тяжелыми каменными балюстрадами, каменными урнами, каменными цветами, каменными лицами и каменными львами, как-будто голова горгоны осматривала его два века тому назад, когда он был только кончен.

Мсьё маркиз поднялся из кареты по низким ступенькам широкой лестницы, вслед за факелом, нарушившим теперь мрак, против чего громко протестовала сова, сидевшая на кровле конюшен, скрытых за деревьями. Затем все было так спокойно, что факел, который несли по лестнице, и факел, который держали при входе, горели, как-будто они находились в закрытой парадной комнате, а не на открытом воздухе. Кроме крика совы да журчанья фонтана, падавшого в каменный бассейн, не слышно было никакого звука; это была одна из мрачных ночей, которые задерживают дыхание на целые часы и потом разрешаются продолжительным глубоким вздохом, чтобы снова замереть.

Большая дверь захлопнулась за мсьё маркизом, и он вступил в мрачную переднюю, обвешанную старинными кабаньими копьями, мечами, охотничьими ножами, хлыстами и плетьми, которых тяжесть часто испытывали мужики, когда их барин бывал не в духе.

Минуя парадные комнаты, которые оставались в совершенной темноте и запертыми на ночь, мсьё маркиз поднялся, с факелоносцем впереди, по лестнице, к двери в корридоре, открывавшейся на его собственную половину, состоявшую из трех комнат: спальной и двух других. Это были высокия комнаты со сводами, с прохладными полами, без ковров и соединявшия всякую роскошь, приличную положению маркиза и сладострастному веку и стране. Вкус предпоследняго из Лудовиков, которым ряд, казалось, не должен бы прерваться, Лудовика-Четырнадцатого, резко выражался в богатой мёбели; но его разнообразили многие предметы, представлявшие древнейшия страницы истории Франции.

В третьей комнате был накрыт ужин для двух. Это была круглая комната, находившаяся в одной из четырех башен замка, имевших форму гасильника - небольшая высокая комната, с открытым настеж окошком и опущенными деревянными жалузи, так-что мрак ночи обнаруживался только легкими, горизонтальными, чорными линиями, перемежавшимися с широкими полосами каменного цвета жалузи.

-- Мой племянник, сказал маркиз, взглянув на накрытый стол: - я слышал, еще не приехал.

Его еще не было; по его ожидали вместе с Монсеньйором.

-- А! очень-сомнительно, чтобы он приехал сегодня. Как бы то ни было, оставьте стол, как есть. Через четверть часа я буду готов.

Через четверть часа Монсеньйор был готов и сидел один за своим роскошным ужином. Его стул был против окошка. Он кончил суп и подносил к губам рюмку бордо, как вдруг он ее поставил на стол.

-- Что это? спросил он спокойно, пристально смотря на горизонтальные линии чорного и каменного цвета.

-- Монсеньйор, где?

-- За жалузи. Откройте жалузи.

Жалузи были подняты.

-- Ну?

-- Ничего, Монсеньойр! Только деревья и темнота.

Слуга, говоривший это, смотрел вдаль, в неопределенный мрак, и теперь стоял на этом черном фоне, ожидая дальнейших приказаний.

-- Хорошо, сказал невозмутимый барин: - закройте жалузи.

Приказание было исполнено, и маркиз продолжал свой ужин. Он был на половине его, когда снова остановился с рюмкою в руке, прислушиваясь к стуку колес. Стук приближался быстро и остановился у подъезда замка.

-- Спросите, кто приехал?

Это был племянник Монсеньйора. Он оставался назади в нескольких милях от Монсеньйора. Он ехал быстро, но не довольно-скоро, чтобы догнать Монсеньйора на дороге. На станциях он слышал, Монсеньйор был впереди его.

Монсеньойр велел передать ему, что ужин ожидает его, и просит его сюда. Через несколько минут племянник вошел. Он был известен в Англии как Чарльз Дарнэ.

-- Вы оставили Париж вчера? сказал он Монсеньйору, садясь за стол.

-- Вчера. А вы?

-- Я приехал прямо.

-- Из Лондона?

-- Да.

-- Вы ехали долго, сказал маркиз с улыбкою.

-- Напротив, я не останавливался нигде.

-- Простите: я разумею, собирались долго.

-- Меня удерживали - племянник на-минуту остановился в своем ответе - различные занятия.

-- Без-сомнения, сказал вежливый дядя.

Пока слуга оставался, они не обменялись более ни словом. Подали кофе. Они остались одни. Племянник посмотрел на дядю и, встретив лицо, которое было так похоже на красивую маску, начал разговор:

-- Я приехал назад, как вы ожидаете, преследуя ту же цель, которая заставила меня уехать. Я подвергался большой неожиданной опасности; но это была священная цель, и, еслиб даже она привела меня к смерти, я надеюсь, она бы поддержала меня.

-- Не к смерти, сказал дядя: - кчему говорить о смерти!

-- Я сомневаюсь, отвечал племянник: - чтобы вы потрудились удержать меня, если бы она привела меня и к самой смерти.

Углубления на носу, удлиннение тонких прямых черт на жестоком лице были слишком-зловещи. Дядя сделал легкое движение, как бы стараясь разуверить племянника; но оно скорее обнаруживало хорошее воспитание, нежели обнадеживало.

-- Действительно, продолжал племянник: - сколько я знаю, вы как-будто бы нарочно старались придать более-подозрительный вид и без-того уже подозрительным обстоятельствам, окружавшим меня.

-- Нет, нет, нет, сказал дядя шутя.

-- Но, как бы то ни было, снова начал племянник, смотря на него с глубокою недоверчивостью: - я знаю, вы хотели бы задержать меня всеми средствами и не остановились бы в выборе их.

-- Мой друг, я говорил вам это, сказал дядя, и жилки забились на пятнышках на носу. - Сделайте мне одолжение, припомните, что я говорил вам давно.

-- Я помню.

-- Благодарю вас, сказал маркиз необыкновенно-сладко.

Голос его раздавался в воздухе, как звук музыкального инструмента.

-- Я не совершенно понимаю, отвечал дядя, прихлебывая кофе. - Могу ли просить у вас объяснения?

-- Я уверен, что если бы вы не были в немилости при дворе, которая продолжается уже несколько лет, то грамота за печатью давно отправила бы меня в какую-нибудь крепость, на неопределенное время.

-- Очень может-быт, сказал дядя с необыкновенным спокойствием. - Дли чести фамилии я бы даже решился обезпокоить вас и до такой степени. Прошу меня извинить!

-- Я вижу, на мое счастье, прием третьяго-дня был холоден по обыкновению, заметил племянник.

-- Я не скажу, чтобы это было к счастью, мой друг, отвечал дядя с тонкою вежливостью. - Я не уверен в этом. Такой отличный случай к размышлению, при всех выгодах уединения, мог бы иметь более-полезное влияние на вашу судьбу, нежели вы сами. Но безполезно разбирать этот вопрос. Мне неудача, как вы сами говорите. Эти легкия исправительные средства, помогающия силе и чести фамилий, такия слабые одолжения, которые могли бы обезпокоить вас, получаются теперь или по протекции, или после неотступных просьб. Столько людей теперь ищут их, и они даются (сравнительно) немногим. Прежде этого не было; но во Франции многое переменилось к худшему. Наши предки располагали жизнью и смертью черни, окружавшей их. Скольких собак вывела из этой комнаты на виселицу! В следуя щей комнате, моей спальной, я знаю, одного малого прикололи на месте за то, что дерзкий осмелился говорит о чести своей дочери - своей дочери! Мы потеряли многия преимущества, новая философия вошла в моду, и, отстаивая наше положение в настоящее время, мы могли бы (я не говорю: мы можем - я не иду так далеко) подвергнуться многим неприятностям. Худо, очень-худо!

Маркиз взял небольшую щепотку табаку и покачал головою, с самым изящным отчаянием, которое только ему пристало, за страну, еще вмещавшую его, как великое средство своего возстановления.

-- Мы дотого отстаивали наше положение в прежнее время да и теперь, сказал племянник мрачно: - что, я уверен, ничье имя не возбуждает такой ненависти во Франции, как наше.

-- Надеюсь, сказал дядя: - ненависть к высшим - это невольное уважение низших.

-- Нет лица в целом околотке, продолжал племянник прежним же тоном: - на кого ни взгляни, которое бы не выражало только одного страха и рабства.

-- Это честь, сказал маркиз: - величию фамилии, заслуженная средствами, которыми она поддержала его. Га!

И он взял щепотку и заложил ногу за ногу.

Но когда племянник, опершись локтем на стол, закрыл глаза рукою, в мрачной безнадежности, красивая маска взглянула на него искоса с жестокостью, которая, повидимому, худо согласовалась с притворным равнодушием её хозяина.

-- Обуздание - единственная срочная философия. Мрачные чувства страха и раболепия, мой друг, заставят собак слушаться слети, сока эта кровля, заметил маркиз, взглянув наверх: - закрывает нас от неба.

Это "пока" могло быть не так продолжительно, как думал маркиз. Еслиб в этот вечер представилась ему картина его замка и пятидесяти ему подобных замков, какими они будут чрез несколько лет, он затруднился бы, может-быть, который назвать своею собственностью, среди массы обожженных, разграбленных развалин. Что жь касается до хваленой кровли, то она закрывала бы небо на новый манер, навсегда, от трупов, простреленных сотнями тысяч ружей.

-- Между-тем, сказал маркиз: - я сохраню честь и спокойствие фамилии, если вы не хотите. Но вы должны устать: кончим нашу беседу на сегодняшний вечер.

-- Еще одну минуту.

-- Целый час, если вам угодно.

-- Мы сделали несправедливость, сказал племянник: - и мы пожинаем плоды этой несправедливости.

-- Мы сделали несправедливость? повторил маркиз с вопрошающею улыбкою и показывая вежливым образом сначала на племянника и потом на себя.

-- Наша фамилия, наша благородная фамилия, которой честью мы оба дорожим столько, хотя различным образом! Мы сделали бездну несправедливостей еще при моем отце, оскорбляя каждого человека, который являлся между нами и нашими наслаждениями. Зачем я говорю о временах отца? не были ли они также вашим временем? могу ли я отделить от него его брата-близнеца, сонаследника и преемника?

-- Смерть сделала это, сказал маркиз.

повиноваться последнему взгляду моей милой матери, которая заклинала меня быть милосердым и исправить это, и я напрасно ищу помощи и власти.

-- Если вы их ищете во мне, мой племянник, сказал маркиз, дотрогиваясь своим пальцем до его груди - они стояли теперь у камина: - то будьте уверены, что ваши искания напрасны.

Каждая черта на его прозрачно-бледном лице сжалась с жестокостью, лукавством, когда он стоял с табакеркою в руке, спокойно смотря на племянника. Он дотронулся еще раз до его груди, как-будто палец маркиза был острие короткой шпаги, которым он хотел проколоть насквозь, и сказал:

-- Мой друг, я умру, продолжая порядок, в котором мы живем.

Произнеся это, он взял окончательную щепотку табаку и положил табакерку в карман.

-- Лучше быть благоразумным, прибавил он, позвонив в колокольчик на столе: - и подчиниться своему жребию. Но, я вижу, вы замечтались, мсьё Шарль!

-- Это именье и Франция погибли для меня, сказал племянник. - Я отказываюсь от них.

-- Ваши ли оне, что вы отказываетесь? Франция, может-быть, но именье? Конечно, об этом не стоит и говорить, но ваше ли оно?

-- Употребив эти слова, я не имел намерения предъявить на него моих прав. Если оно перейдет от вас ко мне завтра же...

-- Что я надеюсь, при моем тщеславии, невероятно.

-- Или через двадцать лет.

-- Вы делаете мне много чести, сказал маркиз: - но все-таки я предпочитаю это предположение.

-- Я оставлю его и буду жить другимь образом, в другом месте. Это небольшая жертва. Именье это - одна пустыня, исполненная бедствий и разрушения.

-- А! сказал маркиз, оглядывая кругом роскошную комнату.

-- Да, на глаз довольно-хорошо; но разсмотрите сущность под открытым небом, при божьем свете, и вы увидите, здание валится под расточительностью, худым управлением, притеснениями, долгами, голодом, наготою и страданиями.

-- А! повторил снова маркиз с очень-довольным тоном.

-- Если оно будет моим, я передам его в другия руки, которые съумеют лучше меня освободить его (если это возможно) от гнетущей тяжести, чтоб несчастный народ, привязанный к нему, задавленный до последней степени терпенья, страдал бы менее, по-крайней-мере, в новом поколении; но это не для меня. Проклятье лежит над целою страною.

-- А вы? сказал дядя. - Простите мое любопытство, вы намерены жить с вашею новою философиею?

-- Чтоб жить, я должен делать то же, за что когда-нибудь примутся многие мои соотечественники, даже с дворянством на плечах; я должен работать.

-- В Англии, например?

-- Да, честь фамилии будет спасена мною в этой стране. Имя не пострадает от меня, потому-что я не ношу этого имени.

Звонок дал знать, чтоб осветили соседнюю спальню. Яркий свет проходил теперь из нея через дверь. Маркиз смотрел в эту сторону и прислушивался к удалявшимся шагам лакея.

-- Англия очень-привлекательна для вас, хотя ваша жизнь там была не цветущая, заметил им, обратив свое спокойное лицо с улыбкою на племянника.

-- Эти хвастливые англичане говорят, что это убежище для многих. Вы знаете нашего соотечественника, который также нашел там убежище? доктора?

-- Да.

-- У него есть дочь?

-- Да.

-- Да, сказал маркиз. - Вы устали. Добрая ночь!

Когда он наклонил голову самым вежливым образом, на его улыбающемся лице выражалась особенная таинственность, которую он придавал своим словам и которая невольно поражала глаза и уши его племянника. В то же время тонкия прямые очертания его глаз, прямые губы, углубления на носу приняли выражение сарказма, которое было дьявольски-прекрасно.

-- Да, повторил маркиз. - Доктор и у него дочь. Да. Так начинается новая философия! Вы устали. Добрая ночь!

-- Добрая ночь! сказал дядя. - Я надеюсь, к моему удовольствию, увидеть вас завтра, поутру. Приятного сна! Эй, посветите племяннику и сожгите племянника с его памятью, если хотите, прибавил он про себя прежде, нежели снова позвонил в колокольчик и позвал лакея в свою спальню.

Лакей пришел и ушел. Мсьё маркиз сталь прогуливаться взад и вперед в своем широком шлафроке, приготовляясь ко сну в эту жаркую, удушливую ночь. Шелестя по комнате, его ноги, обутые в мягкия туфли, без малейшого шума ступали по полу; он двигался, как благовоспитанный тигр; он быль похож на заколдованного маркиза, который, как в сказке, превращался теперь на урочное время в тигра или принимал свою форму.

Он ходил взад и вперед но своей сладострастной спальне, перебирая отрывочные воспоминания последней дороги, которые, непрошенные, представились его уму: медленный подъем на гору при восхождении солнца, закат солнца, спуск, мельницу, тюрьму на скале, небольшую деревню в долине, мужиков у фонтана и работника, чинившого дорогу, указывавшого голубою фуражкою на цепь тормаза под каретою. Эта сцена напомнила ему парижский фонтан, небольшой сверток, лежавший на его ступенях, склонившихся над ним женщин и высокого человека с поднятыми руками, кричавшого: "мертв!"

-- Теперь я остыл, сказал мсьё маркиз: - и могу лечь в постель.

Каменные лица, на наружных стенах замка, безсознательно глядели на ночной мрак целые три часа; целые три часа лошади стучали в стойлах, у решоток, собаки лаяли, а сова кричала, и крик её совсем не был похож на звуки, приписываемые ей поэтами. Но таков уже обычай подобных тварей - никогда не говорить того, что придумали для них люди.

Целые три часа каменные лица и львиные головы на стенах замка безсмысленно смотрели на темную ночь. Глубокий мрак покрывал весь ландшафт и убаюкивал природу. На кладбище маленькия кочки жалкой травы слились в одну массу. Изображение распятого Христа могло бы спуститься на землю, и никто бы этого не заметил. В деревне податные и сборщики податей спали крепко, грезя, может-быть, о пиршествах, как это обыкновенно бывает с голодными, об удобствах, об отдыхе, как это также случается с загнанным рабом, с волом, запряженным в ярмо. Тощие деревенские жители спали крепко и были сыты и свободны.

Фонтан в деревне тек невидимо, без шума; фонтан в замке падал также невидимо, без шума, и струи их уносились, как минуты, скользящия с пружины времени. Так продолжались целые три часа мрака. Потом серая вода забелела на свете и глаза каменных лиц на замке открылись.

Становилось светлее и светлее, наконец солнце коснулось вершин неподвижных деревьев и облило своими лучами холм. В этом свете вода фонтана в замке, казалось, превратилась в кровь и каменные лица побагровели. Громко раздавалась утренняя песня птиц, и на разбитом подоконнике, у большого окна спальни мсьё маркиза, одна маленькая птичка пела из всей мочи самую сладкую песенку. Ближайшее каменное лицо смотрело на это с удивлением и, казалось, с своим открытым ртом и опущенною челюстью, было поражено ужасом.

работа между деревенским населением, редко облегчаемая. Кто шел к фонтану, кто на поле; здесь мужчины и женщины копали и рыли, там мужчины и женщины смотрели за несчастным скотом, выгоняли костлявых коров на пастбища, какие можно было найдти по сторонам большой дороги. Одна или две фигуры стояли на коленях у церкви и пред распятием; между-тем, корова, выжидая конца последних молитв, завтракала травой у подножия креста.

Замок проснулся позже, как и подобало его величию. Он просыпался постепенно и положительно. Сначала зарделись одинокия кабаньи копьи и охотничьи ножи; потом заблистал палаш, освещенный утренним солнцем; вот раскрылись двери и окошки; лошади в стойлах смотрели из-за плеча на свет, и свежесть пахнула в открытую дверь; листья блистали и шелестили у решетчатых окошек, собаки тянули цепи и подымались надыбы, полные нетерпенья сорваться с нея.

Все эти обыкновенные случайности принадлежали к ежедневной жизни; ими начиналось утро. По, конечно, не набатный звон в большой колокол замка, не беготня но лестнице, не запыхавшияся фигуры на терассе, не быстрое седланье лошадей и их отъезд?

Какой ветер донес эту суматоху до седого работника, чинившого дороги и уже принявшагося за свое дело на вершине холма, между-тем, как дневная пища его (ноша не тяжелая) лежала в свертке, который и воронам не стоило клевать, на груде камней? Не птицы ли разнесли слух, как случайно же сеют они семена? Как бы то ни было, работник бежал с горы в знойное утро, по колени в пыли, как-будто он спасал свою жизнь, и остановился только достигнув фонтана.

Весь народ в деревне был у фонтана, стоя кругом, с обыкновенным раболепным видом, пока перешептываясь, но не обнаруживая других чувств, кроме мрачного любопытства и удивления. Выгнанные коровы поспешно были приведены и, привязанные где-попало, смотрели безсмысленно или лежали и жевали жвачку. Прислуга замка, почтового двора и все власти, собирающия подати, были вооружены более или менее и толпились по другую сторону маленькой улицы, повидимому, без всякой цели. Работник, починявший дороги, уже успел проникнуть до середины группы своих пятидесяти друзей и бил себя по груди своею голубою фуражкою. Что значило все это, что значило также, что мсьё Габель вдруг вскочил на лошадь позади верхового и поскакал галопом (хотя лошадь несла теперь двойную ношу), олицетворяя немецкую балладу "Ленора"?

Горгона осмотрела здание снова в прошедшую ночь и прибавила одно необходимое каменное лицо - лицо, которого она ожидала почти два века.

Оно лежало на подушке мсьё маркиза. Оно было так похоже на прекрасную маску, внезапно испуганную, разгневанную и окаменевшую. В сердце каменной фигуры, с ним соединенной, был воткнут нож. На рукоятке его находилась полоска бумаги, на которой было написано: "Отправь скорей его в могилу. Это от Жака."