Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XV. Вязанье.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XV. Вязанье. (старая орфография)

XV.
Вязанье.

В кабачке мсьё Дефоржа питье началось ранее обыкновенного. В шесть часов поутру, бледные лица, смотревшия в его решетчатые окошки, замечали другия лица внутри его, склонившияся над шкаликами вина. Мсьё Дефорж продавал очень-жиденькое винцо даже и в хорошия времена; но в настоящее время, казалось, он продавал необыкновенно-жидкое вино, кислое вино и, сверх-того, окисляющее, но своему влиянию на расположение пьющих, которых оно делало мрачными. Виноградный сок мсьё Дефоржа не сверкал вакхическим пламенем: нет, в его дрожжах таился едва тлеющийся огонь, который жег потихоньку.

Вот уже третье утро кряду пили так рано в кабачке мсьё Дефоржа. Это началось в понедельник, а теперь наступила середа. Это было, однакожь, скорее раннее совещание, нежели попойка, потому-что сюда заходили тайком послушать и пошептаться такие люди, у которых за душою гроша не было. Эти люди, однакожь, принимали такой горячий интерес в кабачке, как-будто они были в-состоянии распоряжаться здесь целыми боченками вина, и они переходили от одного места к другому, из одного угла в другой, с жадными взорами, глотая беседу вместо питья.

Несмотря на большое, против обыкновенного, стечение народа, хозяина кабачка не было видно. Его отсутствия не замечали, потому-что никто из приходящих не искал его, никто не спрашивал о нем, никто не удивлялся, видя одну мадам Дефорж, на её месте, за стогною, с чашкою истертых монет перед собою, столь же истертых, как и человеческая мелюзга, из драных карманов которой оне выходили.

Шпионы, заглядывавшие в кабачок, точно так же, как заглядывали они во все места, высокия и низкия, начиная от королевских дворцов и оканчивая тюрьмою, может-быть, замечали здесь перерванный интерес, преобладавшее забытье. Картежная игра шла вяло; игроки в домино задумчиво строили башни из костей; пившие вино чертили фигуры на столах разлитым вином; сама мадам Дефорж прокалывала узор на своем рукаве зубочисткою и видела и слышала что-то вдали, неслышимое и невидимое для прочих.

Такова была физиономия этой части Предместья Св. Антония до полудня. В полдень, два запыленные человека прошли по его улицам под его качающимися фонарями: один из них был мсьё Дефорж, другой - уже знакомый нам шоссейный работник в голубой фуражке. Покрытые пылью, истомленные жаждою, они вошли в кабачок. Появление их зажгло огонь в груди св. Антония, быстро распространявшийся, как они проходили по улицам, и обнаруживавшийся мимолетным пламенем на лицах, показывавшихся в дверях и окошках. Никто, однакожь, не последовал за ними, ни один человек не заговорил с ними, как они вошли в кабачок, хотя глаза всех обратились на них.

-- Добрый день, господа! сказал мсьё Дефорж.

Это приветствие, казалось, всем развязало языки, потому-что на него ответили хором:

-- Добрый день!

-- Худая погода, господа! сказал мсьё Дефорж, покачивая головою.

Каждый взглянул теперь на своего соседа и потом все опустила глаза и продолжали сидеть молча. Один только человек встал а вышел вон.

-- Жена, сказал Дефорж громко, обращаясь к мадам Дефорж: - мы прошли несколько миль с этим добрым малым, шоссейным работником, которого зовут Жак. Я встретил его случайно, в полутора днях пути от Парижа. Он добрый малый, этот шоссейный работник, которого зовут Жак. Дай-ка ему выпить, жена!

Другой человек встал и вышел. Мадам Дефорж поставила вино перед шоссейным работником, которого звали Жак. Он раскланялся голубою фуражкою перед всею компаниею и начал пить. За пазухою его блузы у него был чорствый кусок черного хлеба. Он ел его в промежутках между глотками и сидел, жуя и запивая, возле стойки мадам Дефорж.

Третий человек встал и вышел. Дефорж освежил себя также глотком вина; но он выпил менее, нежели сколько было налито гостю - для него вино было не в редкость - и он стоял теперь выжидая, пока работник кончил свой завтрак. Он не смотрел ни на кого из присутствующих, и никто не глядел на него, ни даже мадам Дефорж, которая принялась за вязанье и вся предалась работе.

-- Кончили вы вашу еду, мой друг? спросил он его во-время.

-- Да. Благодарю вас.

-- Пойдемте же; я вам покажу комнату, которую, я сказал, вы можете занять. Она чудо-как придется по вас.

Они вышли из кабачка на улицу, потом на двор, на наружную лестницу и по ней поднялись на чердак - тот самый чердак, где некогда беловолосый человек сидел на низкой скамейке, наклонившись вперед, и очень-прилежно тачал башмаки.

Беловолосового человека теперь здесь не было; но здесь были три человека, которые поодиначке вышли из кабачка. Между ними и беловолосым человеком, который был далеко, существовала одна ничтожная связь: они когда-то смотрели на него сквозь щели стены.

-- Жак-первый, Жак-второй, Жак-третий! Это свидетель, которого встретил по наряду я, Жак-четвертый. Он вам все разскажет. Говори, Жак-пятый!

Шоссейный работник вытер свой смуглый лоб голубою фуражкою, которая была у него в руках, и сказал:

-- С чего начинать?

-- Начинай же сначала, был довольно-благоразумный ответ мсьё Дефоржа.

-- Я видел его, господа, начал шоссейный работник: - год тому назад будет этим летом. Он висел на цепи под каретою маркиза. Посмотрите, как это было. Я покончил мою работу на дороге; солнце собиралось на покой; карета маркиза медленно подымалась на холм; он висел на цепи вот этак.

Снова шоссейный работник повторил свое старое представление, в котором он должен бы к этому времени достигнуть совершенства: впродолжение целого года оно составляло единственное развлечение в его деревне.

Жак-первый прервал его и спросил, видел ли он человека прежде.

-- Никогда, отвечал шоссейный работник, вытянувшись по-прежнему.

Жак-третий спросил, как он узнал его потом.

-- По его высокому росту, сказал шоссейный работник, нежно приложив палец к носу. - Когда мсьё маркиз спросил в тот вечер: "скажи, на что он похож?" я дал ответ: "Высок, как привидение".

-- Вы бы сказали: короток, как карлик, заметил Жак-второй.

-- Что я знал тогда! Дело не было сделано; да он мне не доверил его. Посмотрите! Даже и при этих обстоятельствах я не навязывался с моими показаниями. Мсьё маркиз показывает на меня пальцем - я стоял у нашего фонтана - и говорит: "подайте его! подайте этого мошенника!" По чести, господа, я от себя ничего не предлагал!

-- Он в этом прав, Жак! пробормотал Дефорж прервавшему его собеседнику. - Продолжайте!

-- Хорошо! сказал шоссейный работник с таинственным видом.

-- Высокий человек пропал, и его ищут... сколько месяцев? девять, десять, одиннадцать?

-- Сколько бы там ни было, все равно, сказал Дефорж. - Его хорошо спрятали; наконец, на-несчастье, его нашли. Продолжайте!

-- Я опять работал на скате холма, солнце снова собиралось на покой. Я сложил орудия и готовился идти к себе в избу в деревню, где все уже стемнело. Смотрю, на холме показалось шесть солдат. Посереди их высокий человек с связанными руками - связанными на боках - вот так!

При помощи своей неизменной фуражки, он успел представить человека с локтями, плотно связанными у бедер веревкою позади,

-- Я стал в-стороне у кучи камней, чтобы посмотреть на идущих солдат и пленника. Эта дорога одинокая, каждое зрелище здесь в диковинку, и сначала, как они подошла, я вижу только шесть солдат и высокого человека связанного. Все они кажутся мне совершенно-черными; только со стороны солнца, собиравшагося уже на покой, я заметил, господа, красную выпушку. Я вижу также их длинны! тени на подъеме дороги, на противоположной стороне, и выше и холму, как тени гигантов. Я вижу также, они покрыты пылью "пыль двигается вместе с ними, как они проходят мерными тагами, там, там! Но когда они совсем поровнились со мною, я узнал высокого человека, и он узнал меня. Ах, как бы охотно он бросился опять вниз с горы, как в тот вечер, как мы с ним встретились в первый раз у того же места!

-- Я не показываю солдатам, что я узнал высокого человека; он не показывает солдатам, что он узнал меня; мы делаем это нашими глазами и понимаем друг друга. "Шевелись!" говорит большой между ними, указывая на деревню. Скорей веди его к могиле!" И они ведут его скорее; я следую за ними. Его руки вспухлы: так крепко оне были связаны; его деревянные башмаки черезчур-велики и неуклюжи; он хромает. Он хромает, идет тихо; его подгоняют ружьями - вот так!

Он представил движение человека, которого заставляют идти вперед прикладами ружей.

-- Они спускаются с холма бегом, как бешеные; он падает.. Они хохочут и подымают его. Его лицо окровавлено, покрыто пылью, он не может дотронуться до него; и они хохочут над ним пуще прежнего. Они приводят его в деревню; вся деревня собирается смотреть; они ведут его за мельницу в тюрьму, и вся деревня видит, как открываются ворота тюрьмы среди мрака ночи и проглатывают его - вот так!"

Он раскрыл свою пасть как мог только шире, и запер ее, звонко прищелкнув зубами. Заметя, что ему не хотелось испортить эфект открытием рта, Дефорж сказал:

-- Продолжайте, Жак!

-- Вся деревня, продолжает работник, поднявшись на-цыпочки, тихим голосом: - расходится; вся деревня шепчется у фонтана; вся деревня спит; вся деревня грезит о несчастном за замками и засовами тюрьмы, который выйдет оттуда только чтоб погибнуть. Поутру, с своими инструментами на плече, жуя по дороге кусок черного хлеба, я делаю нарочно крюк, чтоб пройдти мимо темницы. Там я вижу его за решоткою высокой железной клетки, окровавленного, запыленного, как в прошедший вечер. Он смотрит через нее; руки его связаны: он не может помахать мне; я не смею кликнут ему; он глядит на меня, как мертвец.

Дефорж и остальные трое угрюмо взглянули друг на друга. Взоры всех были мрачны, подавлены, мстительны, пока слушали они рассказ крестьянина; обращение их было таинственно и вместе с тем повелительно. Они представляли как-бы суд. Жак-первый и второй сидели на старой, низенькой кровати, опершись подбородком на руку и устремив глаза на шоссейного работника; Жак-третий, столь же внимательный, стоял позади на одном колене, безпрестанно гладя своею безпокойною рукою тонкое сплетение нервов, окружавшее его рот и нос. Дефорж стоял между ними и разскащиком, которого он поставил к свету от окошка, посматривая попеременно то на них, то на него.

-- Продолжайте, Жак! сказал Дефорж.

-- Он остается в своей железной клетке несколько дней. Деревня смотрит на него украдкою, потому-что она боится. По она постоянно смотрит издалека на тюрьму, и по вечерам, когда дневная работа покончена, когда все собираются посплетничать к фонтану, лица всех обращены к тюрьме. В прежнее время оне обращались к почтовой станции, теперь оме обратились к тюрьме. Они шепчут у фонтана, что хотя он и присужден к смерти, но его не казнят; они говорят, в Париже поданы просьбы, в которых показано, что смерть ребенка раздражила его, свела его с ума; они говорят, просьба подана самому королю. Что я знаю? Дело возможное. Может-быть, да, а может-быть и нет.

-- Так выслушайте, Жак! сказал соименник нумер первый. - Знайте, просьба была подана королю и королеве. Мы все здесь, вас исключая, видели, как король принял ее на улице, сидя в карете, возле королевы. Дефорж, которого вы здесь видите, с опасностью своей жизни, бросился под лошадей с просьбою в руках.

-- И еще послушайте, Жак! сказал нумер третий, стоявший на одном колене и продолжавший гладить своими пальцами те же тонкия нервы, с необыкновенно-жадным взглядом, как-будто он жаждал чего-то, что не было ни пищею, ни питьем. - Гвардия пешая и конная окружила просителя и осыпала его ударами. Слышите вы?

-- Я слышу, господа!

-- Продолжайте, сказал Дефорж.

-- Потом: с другой стороны они шепчут у фонтана, снова начал поселянин: - что его привели в нашу сторону, чтоб казнить его на месте, и что он будет казнен непременно. Они шепчут даже, что так-как он убил Монсеньйора, а Монсеньйор был отец своим мужикам, его казнят, как отцеубийцу. Один старик рассказывает у фонтана, что его правая рука вместе с ножом будет сожжена в его глазах, что в раны, которыми покроют его руки, грудь и ноги, станут лить кипящее масло, расплавленный свинец, горячую смолу, воск, серу; наконец, что его разорвут на части четырьмя сильными лошадьми. Старик говорит, что все это было действительно исполнено над одним преступником, который покусился на жизнь покойного короля Лудовика XV. По почем я знаю, что он не лжет? Я человек темный.

-- Послушайте же еще раз, Жак! сказал человек с безпокойною рукою и жадным взглядом: - имя этого преступника было Дамьен и все это было сделано среди белого дня, на улицах этого города Парижа и среди обширного стечения народа, который видел это. Заметнее всего была толпа молодых, знатных дам, жадно следивших до конца - до конца, Жак, продолжавшагося до самой ночи, когда человек лишился двух ног и одной руки - и все еще дышал! И это было сделано... погодите, сколько вам лет?

-- Тридцать-пять, сказал шоссейный работник, которому на вид можно было дать шестьдесят.

-- Это было сделано, когда вам было более десяти лет: вы могли бы это видеть.

-- Довольно! сказал Дефорж, с угрюмым нетерпением. - Да здравствует дьявол! Продолжайте!

-- Хорошо! Некоторые шепчут то, другие шепчут это; у всех только один разговор; даже самый фонтан журчит, кажется, на тот же лад. Наконец, в воскресенье вечером, когда вся деревня спит, солдаты выходят из тюрьмы, спускаются вниз, ружья их стучат о мостовую маленькой улицы. Работники роют, работники колотят; солдаты смеются и ноют. Поутру у фонтана воздвигается виселица в сорок футов вышины; она отравляет воду.

-- Работа остановилась; все собираются туда; никто не выгоняет коров: коровы тут же вместе с прочими. В полдень раздается барабанный бой. Ночью солдаты вошли в тюрьму, и теперь он посреди солдат. Он связан, как и прежде, и во рту у него кусок дерева, привязан так плотно бичевкою, что он выглядел будто смеется. - И он провел глубокия черты двумя большими пальцами от концов рта до самых ушей. - На вершине виселицы вставлен нож лезвеем вверх, и острие его прорезывает воздух. Он повешен здесь на высоте сорока футов, и он висит, отравляет воду.

Они посмотрели друг на друга, когда он отер голубою фуражкою лицо, на которое выступила испарина, при одном воспоминании зрелища.

-- Страшно, господа! Как это женщины и дети могут брать эту воду! Кто может посплетничать по вечерам под этою тенью? Под нею, сказал я. Когда я оставил деревню в понедельник вечером, солнце собиралось уже на покой, и я взглянул назад с холма: тень падала за церковь, за мельницу, за тюрьму, через всю землю, до самого края, там, где сходится она с небом.

Жадный человек стал глодать свой палец, смотря на остальных трех, и палец его дрожал от жадности, которую чувствовал этот человек!

-- Вот и все, господа! Я отправился с захождением солнца (как меня предупредили), я шел пешком всю ночь и следующие полдня, пока я встретил (как меня также предупредили) этого товарища. С ним я прибыл, то идя, то едучи впродолжение вчерашняго дня и прошедшей ночи. И вот я здесь.

После угрюмого молчания, первый Жак сказал:

-- Хорошо! Вы действовали и рассказали верно. Подождите нас несколько минут за дверью.

-- Очень-охотно, сказал шоссейный работник, которого Дефорж проводил до самой лестницы, и, оставив его здесь сидящого на ступеньке, возвратился.

Трое встали, и головы их были наклонены вместе, когда он вернулся на чердак.

-- Что вы скажете, Жак? спросил нумер первый: - записать?

-- Записать на погибель, отвечал Дефорж.

-- Великолепно! каркнул жадный человек.

-- Замок и все отродье? спросил первый.

-- Замок и все отродье, отвечал Дефорж: - да погибнут.

Жадный человек повторил с восторженным карканьем: "великолепно!" и принялся глодать другой палец.

-- Уверены ли вы, спросил Жак-второй у Дефоржа: - что нам не будет хлопот с этим записываньем. Без всякого сомнения, опасности нет: никто, кроме нас, не разберет его; но в-состоянии ли мы будем всегда разобрать его... пожалуй, даже она?

-- Жак, возразил Дефорж, выпрямившись: - если моя жена взяла бы на себя держать список только вводной памяти, то и тогда бы она не позабыла ни одного слова, ни одного слога из него. Вывязанный её собственными узорами, её собственными знаками, он всегда для нея будет ясен, как солнце. Скорее последний трусишка сгладит себя из числа живых людей, нежели сгладится хотя одна буква в имени, или преступлениях на вязаном списке мадам Дефорж.

Послышался шопот одобрения и доверенности, и жадный человек спросил:

-- Скоро ли этого деревенщину отошлют домой? Я надеюсь, скоро. Он слишком-прост: не слишком ли он опасен?

выведу его на дорогу. Он желает видеть высший свет: короля, королеву, двор. Дайте ему посмотреть на них в воскресенье.

-- Что? воскликнул жадный человек, вытаращив глаза. - Это плохой знак, что он желает видеть королевскую фамилию и знать.

-- Жак, сказал Дефорж: - покажи коту молока, только с умом, если желаешь, чтобы он захотел его. Покажи псу добычу, только с умом, если желает, чтобы он когда-нибудь принес ее.

Больше ничего не было сказано шоссейному работнику, которого они нашли дремлющим на лестнице. Они посоветовали отдохнуть ему на постели. Он не требовал дальнейших убеждений и скоро заснул.

Конечно, легко было найдти в Париже квартиру для такого провинциального раба хуже, нежели кабак Дефоржа. За исключением таинственного страха, который он чувствовал к мадам Дефорж, постоянно его преследовавшого, жизнь его была очень-приятна. Но г-жа Дефорж целый день сидела за стойкою, так явно не обращая на него внимания, с такою решимостию не замечать, что его присутствие имело какое-либо соотношение с сокрытою тайною, что он дрожал всем телом всякий раз, когда глаза их встречались, Он разсуждал с собою, что нет возможности предвидеть, чем еще не прикинется эта госпожа, и был совершенно уверен, что если ей придет в её разукрашенную голову притвориться, будто она видела, как он убивал и потрошил жертву, то она в совершенстве разыграет и эту штуку.

мадам всю дорогу туда вязала и оставалась с вязаньем в руках по середине толпы, ожидавшей поглазеть на королевские экипажи.

-- Вы прилежно работаете, мадам? сказал человек, стоявший возле.

-- Да, отвечала мадам Дефорж: - у меня бездна дела.

-- Что же вы делаете?

-- Разные вещи.

-- Например, отвечала мадам Дефорж серьёзно: - саваны.

Человек отодвинулся подальше, сколько мог, и шоссейный работник начал опахивать себя голубою фуражкою, как-будто он чувствовал страшную духоту. Если ему были теперь необходимы король и королева, чтобы освежить его, то, на его счастье, это лекарство было теперь под-рукою: скоро король с широким лицом и королева с красивым лицом показались в своей золотой карете, в сопровождении светлого фонарика их двора, блестящей полосы веселых красавиц и благорожденных аристократов; и шоссейный работник путался в этом море брильянтов, шелку, пудры, великолепия и пренебрегающей красоты до такого опьянения, что ревел: "да здравствует король, да здравствует королева, да здравствуют все и вся!" как-будто он никогда и не слышал в свое время о вездесущем Жаке. Потом великолепные сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленая мурава, опять король и королева, опять фонарик, опять вельможи и придворные дамы, опять клики: "да здравствуют все они!" и он решительно плакал от чувства. Во все продолжение этого зрелища, которое длилось почти три часа, у него было множество товарищей кричащих, плачущих и чувствительных, и Дефорж был принужден придерживать его за шиворот, чтобы он не бросился на предметы своего обожания и не разорвал их на части.

-- Браво! сказал Дефорж с покровительствующим видом, ударив его по спине, когда все это кончилось: - вы добрый малый!

Шоссейный работник теперь приходил в-себя и не уверен был, не ошибся ли он в своих последних чувствах; но нет.

-- Ээ! закричал шоссейный работник, подумав: - а ведь оно правда.

-- Эти дураки не знают ничего. Они презирают ваше дыхание, они рады скорее, чтобы оно остановилось навсегда в вас и тысяче вам подобных, нежели у любой их лошади, или собаки; они знают только, что высказывает это дыхание. Пусть же оно обманывает их еще подолее: обман будет оттого только совершеннее.

Мадам Дефорж посмотрела гордо на своего клиента и кивнула головою в подтверждение.

-- Вы, сказала она: - вы станете кричать и плакать над всяким зрелищем, которое только делает шум. Скажите, ведь станете?

-- Если показать вам ворох кукол и дать вам ломать и рвать их для вашей собственной пользы, ведь вы приметесь за самые богатые, за самые нарядные. Скажите, не так ли?

-- Право, так!

-- Да. И ежели показать вам стаю птиц, которые не могут летать, и заставить ощипать их перья для вашей собственной выгоды, не напуститесь ли вы на самых красивых пташек, не так ли?

-- Правда!