Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXII. Море все подымается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXII. Море все подымается. (старая орфография)

XXII.
Море все подымается.

Разгул продолжался только неделю, в течение, которой он, сколько мог, подсластил немногия крохи жосткого горького хлеба братский объятиями и приветствиями, и вот мадам Дефорж снова за стойкою и, по обыкновению, председательствует между своими посетителями. Мадам Дефорж не носила роз на голове, потому-что великое шпионское братство сделалось даже и в эту короткую неделю черезчур-осторожным и перестало доверять милостям святого. Множество этих братий раскачивалось рядышком с фонарями поперег улиц.

Мадам Дефорж сидела сложа руки, освещенная утренним светом и созерцая кабак и улицу. И там и тут было несколько групп жалких, истощенных зевак, но теперь очевидно сознававших, что нищета их сделалась престолом власти. Самый оборванный шлык, набекрень надетый на несчастнейшую голову, так и говорил вам, "знаю как тяжело моему хозяину влачить свою жизнь; но знаете ли вы, как ему стало легко уничтожить вашу жизнь?" Каждая истощенная, обнаженная рука, ненаходившая прежде себе работы, имела теперь в виду одну по-крайней-мере работу - бить. Пальцы вязальщиц озлобились, раз испытав, что они могли терзать. В наружности святого Антония произошла заметная перемена: целые столетия выковывалась эта форма и последние окончательные удары резко высказались в её выражении.

Мадам Дефорж сидела, наблюдая с видом скрытого одобрения, которое желательно было встретить в предводительнице жен святого Антония; одна из этой сестринской общины вязала возле нея Г это была низенькая, довольно-полная женщина, жена голодавшого мелочного лавочника и мать двух детей, остававшихся на улице; она успела уже стяжать славное прозвище Мщения.

-- Гей! сказало Мщение; прислушайтесь: кто идет.

Как-будто штанина, проведенная от крайних пределов предместья святого Антония до самого кабака, вдруг была зажжена, точно так же прорывался быстро расходившийся гул.

-- Это Дефорж, сказала жена его. - Тише, патриоты!

Дефорж вошел, запыхавшись, сорвал с себя красную шапку и посмотрел кругом.

-- Слушайте, все! сказала мадам Дефорж: - слушайте его!

Дефорж стоял, задыхаясь, впереди толпы жадных глаз, открытых ртов, находившейся снаружи в дверях. Все, бывшие в кабаке, вскочили.

-- Говори же, муж, что такое.

-- Вести с того света!

-- Как-так? закричала мадам Дефорж презрительно: - с того света?

-- Все ли здесь запомнят старого Фулона, который говорил голодавшему народу, что пускай он ест траву, Фулон, который околел и отправился к чорту?

-- Все! проревела каждая глотка.

-- Вести о нем. Он между паяй!

-- Между нами! отозвалась тоже всеобщее горло: - мертв?

-- Не мертв! Он так боялся нас, и но без причины, что распустил слух о своей смерти, и справил, для обмана, великолепные похороны. Но его нашли живого загородом, где он скрывался, и притащили. Я видел сейчас, как вели его в Отель-де-Виль. Я говорил, что он имел причину нас бояться. Скажите все: не имел ли он причины?

Жалкий старый грешник, слишком семидесяти лет, еслиб даже и не знал этого, то почувствовал бы в сердце теперь, услышав вопль, раздавшийся в ответ.

На минуту водворилось глубокое молчание. Дефорж и его жена пристально посмотрели друг на друга. Мщение наклонялось и послышался гром барабана, застучавшого у её ног за стойкою.

-- Патриоты, сказал Дефорж решительным голосом: - готовили вы?

В одно мгновение нож мадам Дефорж появился у ней за поясом; барабан бил уже на улицах, как-будто волшебная сила увлекла его вместе с барабанщиком, и Мщение, оглашая воздух воплями и размахивая руками над головою, как все сорок фурий вместе, летала из дома в дом, побуждая женщин.

Мужчины были ужасны в своей кровожадной ярости; как они высовывались из окошек, хватались за какое попало оружие и высыпали на улицу! Но, глядя на женщин, кровь застывала даже у самых смелых. Оне бросали свое хозяйство, какое там было при их нищете, своих малых, своих старых, больных, валявшихся на голом полу без пищи и без ъодежды, и бежали вон с распущенными волосами, раздражая друг друга до безумия дикими воплями и неистовыми телодвижениями. "Сестра! негодяй Фулон взят! Мать, старого Фулона схватили! Дочь поймали мерзавца Фулона!" потом двадцать других баб кидались между ними, били себя в грудь, рвали на себе волосы и вопили: "Фулон жив! Фулон, который говорил голодавшему народу: "пускай он ест траву!" Фулон, который сказал моему старому отцу: "пусть он жрет траву, когда у меня не было куска хлеба!" Фулон, который сказал моему ребенку: "соси траву, когда эта грудь высохла от голода!" О, Матерь Божия! этот Фулон... о небо!... Слушайте же меня: мой убитый ребенок, мой изсохший отец... клянусь на коленях, на этой мостовой, выместить за вас на Фулоне! Мужья, братья, и вы, молодежь! дайте нам крови Фулона! дайте нам голову Фулона! дайте нам сердце Фулона! дайте нам тело и душу Фулона! Разорвите Фулона на части! заройте его в землю пусть трава выростет из него!" И с этими воплями оне метались, в слепом бесновании, кружились, били, рвали своих собственных друзей и падали без чувств в совершенном изнеможении; их же люди едва успевали спасать их, чтобы прибывавшая толпа не задавила.

Но ни одна минута не была потеряна, ни одна минута. Этот Фулон был в Отель-де-Виле; его могли выпустить. Нет, никогда - если святый Антоний помнил свои страдания, оскорбления и несправедливость. Вооруженные мужчины и женщины толпами бежали из предместья и увлекли за собою даже последния дрожжи с такою силою, что четверти часа не прошло и на лоне святого Антония не было ни одного человеческого создания; только остались немногия старые карги да плачущие ребята.

Все они теперь теснились в судейскую палату, где находился этот злой, уродливый старик, и наводняли прилежащую площадь и улицы. Дефоржи, муж и жена, Мщение, Жак - третий были в первой толпе и стояли в палате недалеко от него.

-- Посмотрите! кричала мадам Дефорж, указывая своим ножом: - посмотрите на старого негодяя, связанного! Вот-так догадались: привязали ему пук травы на спину. Ха-ха! Славная штука! Пусть же он жрет ее теперь! Мадам Дефорж взяла пожик под-мышку и захлопала в ладони, как в театре.

Народ, стоявший позади мадам Дефорж, объяснил причину её удовольствия находившимся позади, эти объяснили другим, другие третьим - и соседния улицы огласились рукоплесканием. Точно также впродолжение двух или трех томительных часов, между-тем, как пересыпался ворох пустой болтовни, каждое нетерпеливое выражение мадам Дефорж, прерывавшее болтовню, передавалось в даль с поразительною быстротою, и это делалось тем удобнее, что некоторые люди с чрезвычайною ловкостью взлезли снаружи по колоннам парапетов, чтобы посмотреть в окошки; они, зная хорошо мадам Дефорж, служили телеграфом между нею и толпою, находившеюся вне здания.

стеною пыль и грязь, так удивительно-долго остававшияся в покое, и святой Антоний ухватился за свою жертву.

Это стало сейчас известным в последних рядах толпы. Дефорж едва успел перепрыгнуть через перила и стол и охватить в своих смертных объятиях жалкую тварь; мадам Дефорж только-что просунула свою руку в веревку, которою он был связан; Мщение и Жак-третий еще не были с ними; люди, висевшие на окошках, еще не спустились в палату, как хищные птицы с своих высоких жердей: а по всему городу уже, казалось, разнесся вопль, "выноси его вон! выноси к фонарю!"

И вот его потащили, то вниз, то вверх, головой вперед но ступенькам; он на коленях - его подымают на ноги, бросают на спину, осыпают ударами, душат целыми охапками травы и соломы, которые сотни рук суют ему в лицо. Растерзанный, избитый, окровавленный, едва-дыша, он все еще оросит, все еще молит о пощаде. Но вот страдания раздражают его до неистовства и около него образуется небольшое пространство; народ разступается, чтоб посмотреть на него; и вот его тащут, как безжизненный чурбан среди леса ног. Его вынесли к ближайшему углу, где качался роковой фонарь, и здесь мадам Дефорж его выпустила, как кошка мышь, и молча, спокойно глядела, пока другие приготовляли, а он еще умаливал ее: женщины все время неистово визжали над ним, мужчины сурово требовали, чтоб его убили с травою во рту. Раз его вздернули - веревка порвалась; они подхватили его, вздернули еще два раза - и оба раза веревка рвалась; он все время кричал; потом веревка сжалилась над ним и сдержала; скоро очутилась на пике его голова с травою во рту и Антоний заплясал, любуясь на такое зрелище.

Но этим не кончилась работа этого дня; от крика, от пляски кровь святого Антония расходилась и снова закипела. Когда, к-вечеру, узнали, что зять убитого, другой из врагов и оскорбителей народа, подъезжал к Парижу, под прикрытием пятисот человек одной кавалерии, святый Антонии на жгучих листках бумаги расписал его преступления, схватил его. Он бы его выхватил из среды целой армии для компании Фулону, воткнул его голову и сердце на пики и понес эти три трофея в волчьей процесии по улицам.

Только с наступлением темной ночи мужчины и женщины вернулись к своим плачущим детям, остававшимся без хлеба. Теперь длинными рядами потянулись они к булочным, нетерпеливо выжидая, чтоб купить скверный хлеб, и между-тем, несмотря на усталость и пустые желудки, они обнимались, чтоб убить время, приветствуя друг друга с торжеством прошедшого дня и хвастаясь подвигами. Постепенно съуживались и исчезали эти ряды оборвышей; и жалкия свечи засверкали в высоких окошках; скромные огоньки появились на улицах, соседи варили что случилось, сообща, ужиная потом у своих дверей.

и даже выбивало из них искры веселости. Отцы и матери, одинаково-участвовавшие в разгаре истекшого дня, нежно играли с своими исхудалыми детьми, и любовники, окруженные такою действительностью, любили и надеялись.

-- Наконец, моя любезная, пришло время!

-- Да, отвечала мадам Дефорж: - почти.

Святой Антоний спал, Дефоржи спали, даже Мщение спала с своим голодным овощным лавочником, и барабан покоился. Звук барабана был единственный голос в святом Антонии, который не изменяли ни волнение крови, ни смех. Мщение, сторож этого барабана, могла бы разбудить его и выбить на нем ту же речь, как и перед взятием Бастилии, перед убийством старого Фулона; не таковы были хриплые голоса мужчин и женщин, покоившихся на лоне святого Антония.