Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXIII. Огонь подымается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXIII. Огонь подымается. (старая орфография)

XXIII.
Огонь подымается.

Перемена совершилась и в деревне, где струился фонтан и где шоссейный работник ежедневно выходил на большую дорогу, выбить себе из щебенки скудные крохи хлеба, достаточные только для-того, чтоб бедная душа держалась в его жалком испитом теле. Тюрьма на скале уже не была так грозна, как в прежнее время; солдаты еще сторожили ее, но их было немного; были здесь и офицеры, которые смотрели за солдатами, но ни один из них не знал, что станут солдаты делать, разве только, что они не будут исполнять того, что им прикажут.

Вдоль и поперег лежала разоренная страна, которая ничего не представляла, кроме одного опустошения. Каждый листок зелени, каждый стебелек травы был также сморщен, истощен, как и жалкий народ. Все клонилось книзу, падало; все было задавлено, сломано. Жилища, изгороди, домашния животные, мужчины, женщины, дети, земля, которая носила их - все было источено.

Монсеньйор (часто сам-по-себе необыкновенно-достойный человек) был благословеньем для страны; он придавал всему рыцарский тон, служил примером роскошной, блистательной жизни и еще многого другого, но, несмотря на то, Монсеньйор, как класс, довел дела тем или другим образом до настоящого положения. Странно, что мир, исключительно-предназначенный для Мойсеньйора, так скоро был выжат и высох! Но это было так, однакожь; последняя капля крови была высосана из кремней; последний винт станка так часто ворочали, что зубцы изгладились, и он теперь вертелся вокруг, не зацепляя уже более ничего. Монсеньйор начинал бежать от такого непонятного и низкого явления.

Но перемена другого рода совершилась в этой деревне и во многих ей подобных. Целые веки Монсеньйор давил и выжимал ее и редко осчастливливал ее своим присутствием, разве только для удовольствий охоты, то травя народ, то преследуя зверя, для сохранения которого Монсеньйор раскинул поразительной величины голую пустишь. Нет; перемена состояла в появлении странных лиц низкого поряда, а не в исчезании благородной, великолепной, все украшающей фигуры Монсеньйора.

В эти времена, между-тем, как шоссейный работник бил, себе, одинокий, щебенку в пыли, часто не думая, что он был такая же пыль и в пыль должен обратиться, думая более о том, как мало у него было на ужин, и как много бы он съел, еслиб только было чего, в эти времена, подымая глаза свои от работы и смотря в даль, он замечал дикую фигуру, приближавшуюся пешком, которая прежде бывала на редкость в этих местах; но теперь она делалась обыкновенным явлением. Она подходила; шоссейный работник видел теперь без особенного удивления, что это был человек с всклоченными волосами, смотревший совершенным дикарем, высокий, в деревянных башмаках, топорных даже на глаз шоссейного работника, угрюмый, грубый, загорелый, покрытый грязью и пылью, собранною им на многих больших дорогах, проникнутый болотною сыростью со многих топей, засыпанный листьями и мохом из многих окольных тропинок, пролегавших лесами.

Такой человек набрел на него, как привиденье, в полдень, в июле, между-тем, как он сидел на груде камней под горкою, укрываясь сколько возможно от града.

Человек посмотрел на него, посмотрел на деревню, лежавшую в долине, на мельницу, на тюрьму, подымавшуюся на скале. Когда он проверил их в своем мрачном уме, он спросил на языке едва-понятном:

-- Каково идет, Жак?

-- Все хорошо, Жак.

-- Так по рукам!

Они взяли друг друга за руку и человек присел на груду камней.

-- Нет обеда?

-- Ничего, кроме ужина, сказал шоссейный работник с голодным лицом.

-- Таков обычай, прорычал человек. - Нигде я не встречаю обеда.

Он вынул почерневшую трубку, набил, зажег ее кремнем и огнивом, затянулся, пока она ярко не разгорелась, потом вдруг отставил ее от себя, бросил в нее что-то двумя пальцами, пламя вспыхнуло и потухло в клубе дыма.

-- Так по рукам! сказал теперь, в свою очередь, шоссейный работник, следивший за всеми этими операциями.

Они опять взяли друг друга за руки.

-- Сегодня вечером? сказал шоссейный работник.

-- Сегодня вечером, сказал человек, всовывая трубку в рот.

-- Где?

Он и шоссейный работник сидели на груде камней, молча, смотря друг на друга; град падал между ними, как миньятюрная атака штыков, пока небо не начало прочищаться над деревнею.

-- Покажи мне! сказал теперь путник, подымаясь на вершину холма.

-- Смотри! отвечал работник, указывая протянутым пальцем. - Ступай вниз туда, и прямо через улицу, мимо фонтана.

-- К чорту с ним! прервал другой, обводя глазами ландшафт: - я не хожу по улицам мимо фонтанов. Ну?

-- Ну, так мили две за вершиною того холма, ч г о над деревней.

-- Хорошо. Когда кончаешь, работать?

-- С захождением солнца.

-- Разбудишь меня, как будешь уходить? Я шел две ночи без отдыха. Дай кончу трубку и засну; я сплю как ребенок. Разбудишь меня?

-- Конечно.

Странник выкурил трубку, положил ее за пазуху, спустил с себя большие деревянные башмаки и разстянулся на груде камней. Он заснул крепко сейчас же.

Шоссейный работник принялся за свою пыльную работу; градовые тучи проносились мимо и открывали светлые полосы и клочки неба, ложившиеся серебряным блеском на пейзаж. Маленький человек (носивший теперь красную шапку вместо голубой), казалось, был околдован фигурою, лежавшею на груде камней. Его глаза так часто обращались к ней, что он действовал своими инструментами совершенно-механически и даже, можно сказать, без толку. Бронзовое лицо, всклоченные черные волосы и борода, толстая красная шерстяная шайка, суровая одежда из домашней материи и звериных шкур, сильное сложение, истощенное плохою жизнью, сердитое, даже отчаянное сжатие губ - все это наполняло страхом шоссейного работника. Странник пришел издалека; его ноги наболели, щиколодки натерлись и окровавилась; огромные башмаки, набитые листьями и травою, даже и ему было тяжело тащить столько миль; платье его все вытерлось и было покрыто дырьями, как сам он болячками. Наклонившись над ним, шоссейный работник старался высмотреть какое-нибудь тайное орудие у него за пазухой; но напрасно: он спал, скрестив руки, и так же съёжившись, как были сжаты его губы. Укрепленные города с казематами, караульни, ворота, рвы, подъемные мосты должны были уступить, казалось шоссейному работнику, как воздух этой могучей фигуре. И когда он оторвал от нея свои глаза и посмотрел вокруг себя, его тощее воображение представило ему, толпы подобных фигур, которых не останавливали никакия препятствия и которые все стремились к центрам по всей Франции.

солнце превращало в алмазы. Наконец оно склонилось к западу и небо побагровело; шоссейный работник собрал теперь свои инструменты и все свои принадлежности, чтоб идти в деревню и разбудил его.

-- Хорошо! сказал он, приподымаясь на локте: - две мили за вершиною холма?

-- Около.

-- Около. Хорошо!

Шоссейный работник отправился домой; пыль неслась перед ним, подымаемая ветром, и он скоро был у фонтана, протискиваясь между тощими коровами, сюда приведенными на водопой, и, казалось, нашептывал также им, шушукаясь с целою деревнею. Когда мужички покончили свой скудный ужин, они не полезли себе на постелю, как это бывало обыкновенно, но вышли опять на улицу и остались здесь. Странно все шушукались и потом, когда они собрались у фонтана, все также стали смотреть на небо в одном направлении, как-будто ожидая чего-то. Мсьё Габель, главное чиновное лицо в деревне, начинал безпокоиться, вышел один на крышу и принялся смотреть в том же направлении, поглядывал он также из-за трубы и на мрачные лица, стоявшия внизу, и послал сказать дьячку, у которого были ключи от церкви, что, может быть, попозже придется ударить в набат.

лил дождь на ступеньки лестницы, которая вела на террасу, и бил в большие двери, подобно нетерпеливому вестнику, старавшемуся поднять находившихся внутри; безпокойные порывы ветра проносились по передней, и между старыми палками и ножами, и с жалобными воплями подымались наверх, развевая полог кровати, где спал некогда последний маркиз. С востока, запада, севера и юга подходили в лесу четыре тяжелые, растрепанные фигуры, притаптывая высокую траву и ломая ветки; осторожно приближались они, чтоб сойтись, в заключение, на дворе. Четыре огонька показались здесь и исчезли в различных направлениях, и все стало темно, как и прежде.

Но не надолго. Вот замок сделался странным образом видим, как-будто освещенный своим собственным светом, как-будто он становился светлым. Вот блестящая полоска заиграла позади архитектурных украшений фасада, выбирая самые прозрачные места и обнаруживая балюстрады, арки и окошки; потом они поднялись выше и стали еще шире и ярче. Скоро из больших окошек вырвалось пламя; и разбуженные каменные липа страшно глядели из огня.

Послышался слабый ропот немногих жителей замка, оставленных в нем; кто-то седлал коня и торопился ехать. Конь, понуждаемый шпорами, летел в темноте, разметывая копытами грязь; всадник затянул удила у фонтана и лошадь, покрытая пеною остановилась у двери мсьё Габеля. "Помоги, Габель! Все помогите!" Колокол бил набат нетерпеливо; но другой помощи (если только это была помощь) не являлось. Шоссейный работник и двести-пятьдесят его особенных друзей стояли, сложа руки, у фонтана и смотря на огненный столб, подымавшийся на небе. "Он должен быть сорока футов вышины!" говорили они сурово и не двигались.

Покрытая пеною лошадь с всадником из замка поскакала прочь из деревни и понеслась вверх по каменистому склону, к тюрьме на скале. У ворот стояла группа офицеров, которые смотрели на пожар; отдельно от них держалась группа солдат! "Помогите, господа офицера! Замок горит; множество драгоценностей можно бы спасти от пламени, еслиб помощь подоспела! Помогите! помогите!" Офицеры посмотрели на солдат, глядевших на пожар, по не отдавали приказаний и отвечали, пожимая плечами и кусая губы: "пусть горит!"

Когда всадник скакал вниз с холма, по улице, деревня была иллюминована. Шоссейный работник и его двести-пятьдесят друзей, воодушевленные все одною идеею отпраздновать это событие - иллюминациею, бросились в свои домы и ставили свечи в каждой мрачной оконнице. Общий недостаток во всем принудил потребовать свечей от мсьё Габеля, и довольно-настоятельным образом; и когда этот почтенный чиновник попробовал-было не соглашаться и отказывать, шоссейный работник, некогда столь покорный властям, заметил, что с почтовыми экипажами можно сделать славный потешный огонь и, пожалуй, еще изжарит почтовых лошадей.

каменные лица, которые, казалось, были в совершенной пытке. Когда обрушились массы камней и дерева, лицо, с двумя ямками на носу, померкло; но вот оно снова просветлело между клубами дыма, как-будто это было в-самом-деле лицо жестокого маркиза, горевшого на костре и боровшагося с пламенем.

и железо клокотали в мраморном бассейне фонтана; вода высохла; вершины башен, в виде гасильников, исчезли, как лед, от жара и лились к нему четырьмя огненными струями. Огромные разсеянны и щели разве] влились на толстых стенах наподобие кристаллизации; одурелые птицы кружились около и падали в эту огненную печь. Четыре сверепые фигуры расходились на восток, запад, север и юг, по дорогам, сокрытым в мраке ночи, напутствуемые маяком, который они зажгли, к месту следующого их назначения. Иллюминованная деревня бросилась к колоколу и, стащив человека, который бил набат, подняла праздничный, радостный звон.

По это еще было не все; деревня, обезумевшая от голода, пожара и колокольного звона, вдруг вспомнила, что мсье Габель собирал оброк и подати. Хотя в последнее время мсьё Габель успел собрать очень-мало податей и оброка, нетерпеливо желали свидания с ним, и окружив его дом, требовали, чтоб он сейчас же вышел лично объясниться. Мсье Габель на это загородил свою дверь и удалился к себе, чтоб обдумать свое положение. Следствием этой думы было, что мсьё Габель отправился на крышу, за трубы, решившись теперь, если выломят его дверь (он был человек южный, мстительного характера) броситься головой вниз и раздавить, по-крайней-мере одного или двух человек.

Нет сомнения, мсье Габель провел так томительную ночь среди пожара отдаленного замка, свечной иллюминации, радостного звона и стучанья в его дверь, но говоря уже о зловещем фонаре, повешенном поперег дороги перед почтовым двором, и который деревня сильно желала заменить им. Страшное положение: провести целую летнюю ночь на окраине этого мрачного океана, в полной готовности нырнуть в него, на что мсье Габель совершенно решился. Но наконец заалел приветливый разсвет, деревенския сальные свечи расплылись; народ, к-счастью, также разошелся и мсьё Габель спустился вниз, уцелев на этот раз.

Но были другие чиновники в околотке ста миль, при свете других пожарищ, которые не так счастливо отделались в эту и в последующия ночи, и которых восходящее солнце нашло висящими поперег некогда мирных улиц, где они родились и выросли. Были также другие мужички и горожане, которым не так посчастливилось, как шоссейному работнику и его товарищам, на которых пошли чиновники и солдаты и которых они вздернули в свою очередь. Но четыре фигуры твердою стопою шли на восток, запад, юг и север, и кто бы ни висел, пожары горели. И ни один чиновник не мог вычислить математически высоту виселицы, которая бы подняла воду, чтоб потушить их.