Повесть о двух городах.
Книга вторая. Золотая нить.
XXIV. Магнитная скала притянула.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга вторая. Золотая нить. XXIV. Магнитная скала притянула. (старая орфография)

XXIV.
Магнитная скала притянула.

Три года бури прошли в подобных поднятиях моря и огня; твердая земля, между-тем, тряслась от порывов сердитого океана, который не имел теперь отлива, но прибывал все выше-и-выше, к ужасу и удивлению зрителей, наблюдавших его с берега. Золотая нить вплела три дня рождения маленькой Люси в мирную ткань семейной жизни.

Столько дней и ночей прислушивалась её деятели к вечному эхо своего уголка, и сердца их сжимались, когда оно приносило шаги торопившейся толпы. Эти шаги представляли их умам народ, неистовавший под красным знаменем, заявляя, что отечество в опасности, народ, которого страшные, продолжительные чары обратили в диких зверей.

Монсеньйор, как представитель класса, свыкся с мыслью, что его не ценят, что Франция так мало нуждается в нем, что она готова дать ему чистую отставку и даже, пожалуй, паспорт на тот свет. Подобно мужичку в одной сказке, который, после бесконечного труда, успел вызвать дьявола и до того испугался, увидя его, что не посмел ничего спросить у врага человечества, а пустился бежать, Монсеньйор, впродолжение стольких лет, смело-читавший молитву Господню и старавшийся всевозможными парами вызвать лукавого, только-что узрел его, в ужасе, навострил свои благородные лыжи.

Блистательный придворный фонарик исчез; не то, он сделался бы целью для урагана народных пуль. Никогда он не был светлым фонариком: давно, давно его затемняли гордость Люцифера, растление Серданапала, соединявшееся с близорукостью крота; и вот он померк и пропал. Весь двор, начиная этим исключительным, интимным кружком и до самого внешняго гнилого кольца интриг, разврата и притворства, сгинул совсем. Сгинула королевская власть; она находилась в осаде в своем собственном дворце и была низложена, когда пришли последния известия из Франции.

Август тысяча-семьсот-девяносто-второго года наступил: и монсеньйоры в это время были раскинуты по лицу земли.

Главною квартирою, главным сборным пунктом монсеньйоров в Лондоне, естественно, был тельсонов банк. Говорят, духи посещают места, где чаще всего пребывало их тело, и монсеньйор, без гинеи в кармане, сновал постоянно около места, где когда-то сберегались его гинеи. Кроме-того, сюда доходили скорее, чем куда-нибудь, достовернейшия известия из Франции. Потом дом тельсонов был всегда щедрою фирмою и распространял свое великодушие на старых вкладчиков, лишившихся своего прежнего высокого положения. Далее, баре, во-время предвидевшие приближение бури и предчувствуя разграбление и конфискацию, обезпечили себя переводами капиталов тельсонову банку: и здесь всегда могла узнать о них нуждающаяся их братия. Ко всему этому должно еще прибавить, что каждый новоприезжий из Франции давал о себе знать в тельсонов банк. К этим многообразным причинам тельсонов банк в то время был совершенною биржею в-отношении французских известий; и это было так хорошо известно публике и справки по этому были так многочисленны, что Тельсоны иногда выставляли в окошках последния получаемые ими известия, чтоб их могли читать все, кто проходил только через темпльскую заставу.

В один туманный, сырой полдень, мистер Лори сидел за бюро; Чарльз Дарнэ стоял возле, наклонившись над ним и разговаривая вполголоса. Келейка, когда-то предназначенная для свиданий с фирмою, теперь была биржею вестей и наполнена донельзя. Это происходило за полчаса до закрытия байка.

-- Но хотя вы и юнейший между всеми смертными, сказал Чарльз Дарнэ, несколько запинаясь: - я должен все-таки напомни т вам...

-- Я понимаю. Что я слишком-стар? сказал мистер Лори.

-- Непостоянная погода, продолжительное и ненадежное путешествие, возмущенные страны, наконец город, который может быть даже не безопасен и для вас...

-- Любезный Чарльз, сказал мистер Лори с веселою доверчивостью: - вы именно назвали причины, побуждающия меня ехать, а ни как не оставаться здесь. Для меня еще это довольно-безопасно; никто не посмотрит на старика под-восемьдесят лет, когда есть столько людей, за которыми стоит присмотреть. Что же касается до возмущенного состояния города, то не будь он возмущен, какая необходимость для здешняго дома отправлять к парижскому дому человека, издавна-знающого Париж и дела и пользующагося доверием Тельсонов; а в-отношении ненадежного и продолжительного путешествия, зимней погоды, я вам замечу, что если я не решусь подвергнуть себя этим маленьким неудобствам, кто же должен на это решиться?

-- Я бы поехал охотно, сказал Чарльз Дарнэ безпокойно, как-бы думая вслух.

-- Право! Не вам бы уговаривать и давать советы! воскликнул мистер Лори. - Вы бы охотно поехали сами? вы, природный француз? Нечего сказать, благоразумный советник!

-- Мой любезный мистер Лори, именно потому, что я природный француз, эта мысль - которую я, однакож, не думал высказать здесь - часто вертелась в моем уме. Не должно ли приходить в голову тому, кто имеет малейшую симпатию к несчастному народу, кто принес ему какую-нибудь жертву - он говорил теперь с прежнею задумчивостью: - что, может-быть, его послушают, что он в-состоянии убедить. Еще вчерашний вечер, после того, как вы оставили нас, разговаривая с Люси...

-- Разговаривая с Люси... повторил мистер Лори. - Да я удивляюсь, как не совестно вам упоминать имя Люси! И вы желали ехать во Францию в такую пору!

-- Однакожь я не еду, сказал Чарльз Дярпэ с улыбкою. - Теперь важнее то, что вы намерены ехать.

-- И я действительно еду. Сказать вам правду, мой любезный Чарльз (мистер Лори взглянул на фирму, находившуюся вдали, и понизил голос), вы себе представить не можете, с какими затруднениями сопряжены наши дела, какой опасности подвергаются там наши книги и бумаги. Одному Богу известно, какие пагубные могут быть последствия для множества людей, если хоть один из наших документов будет захвачен или уничтожен; а вы знаете, это может случиться всякую минуту. Кто поручится, что сегодня не сожгут Парижа, или не разграбят его завтра? Теперь я один только в-состоянии сделать благоразумный выбор между ними, без дальнейшого отлагательства: зарыть их или как-нибудь спрятать их подальше от беды. И мне ли отступаться, когда Тельсоны знают и говорят это, Тельсоны, которых хлеб я ел шестьдесят лет потому только, что суставы мои закостенели немного? Помилуйте, сэр, да я мальчик в-сравнении со многими из здешних стариков!

-- Как удивляюсь я отваге вашей молодой души, мистер Лори!

-- Тс! пустяки, сэр! И! мой любезный Чарльз, сказал мистер Лори, взглянув снова на фирму: - припомните, что вывезти теперь какие бы то ни было вещи из Парижа почти-невозможно. Сегодня еще нам привезли бумаги и драгоценности - я это говорю по секрету. хотя шептать об этом неприлично для делового человека - такие странные посланники, что вам и в голову не придет, которых жизнь на волоске висела, когда они проходили заставы. В другое время наши посылки получались и отправлялись так же легко, как и в деловой Старой Англии, но теперь каждую вещь останавливают.

-- И вы действительно едете вечером?

-- Я действительно еду вечером, по делу, нетерпящему дальнейшого отлагательства.

-- Мне предлагали всякого рода людей, но я не хочу с ними иметь никакого дела Я намерен взять Джора: Джор был моим телохранителем по вечерам, в воскресные дни; я привык к нему. Никто не станет подозревать Джора; каждый в нем увидит английского бульдога, имеющого только одну мысль в голове: как бы броситься на всякого, кто затронет его хозяина.

-- Опять-таки я должен повторить, что я от всего сердца удивляюсь вашей отваге и способности.

-- И опять-таки я должен вам сказать, что это пустяки и пустяки! Когда я исполню это маленькое поручение, я, может-быть, приму предложение Тельсонов удалиться на покой: тогда будет вдоволь времени думать о старости.

Этот разговор происходил у бюро мистера Лори; монсеньйоры, между тем, копошились в разстоянии двух ярдов, хвастаясь, чего только они не сделают в скором времени, чтоб выместить все на подлой черни. Так обыкновенно изливал свои бедствия монсеньйор-эмигрант; а истый британец толковал об этой ужасной революции, как-будто это была единственная жатва в подлунной, годами непосеянная, как-будто ничего не было сделано, ничего не было упущено, что привело бы к ней, как-будто наблюдатели несчастных мильйонов населения Франции, смотревшие на злоупотребление, беззаконное приложение её средств, которые могли бы упрочить благосостояние этих миллионов, не предвидели несколько лет прежде её неизбежного появления и не записали прямыми словами, чего они были свидетелями. Такая болтовня и, в добавок, безумные планы монсеньйора возстановить порядок вещей, совершенно сам-собою уничтожавшийся, износивший и небо, и землю, и самого себя, трудно было безропотно вынести для каждого здравомыслящого человека, знавшого истину. И такая болтовня, раздававшаяся около ушей Чарльза Дарнэ, подобно неприятному клокотанию крови в его собственной голове, соединенная с внутренним безпокойством души, решительно выводила его из терпения.

Между болтунами был Страйвер, почтенный член королевского суда, теперь уже высоко-поднявшийся и поэтому жарко-разсуждавший на эту тэму; он навязывал монсеньйору свои планы: взорвать народ, стереть его с лица земли, обойтись совершенно без него - нечто в роде проекта уничтожить орлов, посыпав соли им на хвост. Дорнэ слушал его с чувством особенного отвращения и стоял теперь в недоумении: идти ли прочь, чтоб не слышать более, или остаться, чтоб сказать и свое слово; между-тем чему должно было случиться, то вылилось само-собою.

Фирма приблизилась к мистеру Лори и, положив перед ним грязное, запечатанное письмо, спросила, не открыл ли он следов лица, которому оно было адресовано. Фирма положила письмо так близко к Дарнэ, что он прочел адрес, и тем скорее, что на нем было его настоящее имя. Адрес в английском переводе был следующий: "Весьма-нужное. Мсьё, бывшему маркизу Ст. Эврэмону. Препоручается обязательной заботливости гг. Тельсонов и коми. банкиров, Лондон, Англия."

Поутру, в день свадьбы, доктор Манет настоятельно потребовал от Чарльза Дарнэ, чтоб тайна этого имени сохранилась между ними, если он, доктор, не развяжет его от этого обязательства. Никто, кроме его не знал, что это было его имя; его собственная жена не подозревала этого факта, и еще менее мистер Лори.

-- Нет, сказал мистер Лори в ответ фирме: - я показывал его каждому из присутствующих здесь и никто не мог сказать мне, где находится этот джентльмен.

Часовые стрелки подходили теперь к часу закрытия банка и целый поток болтунов проходил мимо бюро мистера Лори. Он держал письмо вопросительно, и монсеньйор в лице этих ожесточенных эмигрантов-заговорщиков, поглядывал на него; и все находили сказать что-нибудь в укор, пофранцузски или поанглийски, этому маркизу, которого нигде не находили.

-- Племянник, я полагаю; но, во всяком случае недостойный наследник вежливого маркиза, который был убит, сказал один: - к моему счастию, никогда не знал его.

-- Трус, бросивший свой пост, сказал другой: - этого Монсеньйора вывезли из Парижа, едва-живого, в возе сена, несколько лет назад.

-- Зараженный новыми идеями, сказал третий, мимоходом смотря на адрес сквозь лорнет: - он возстал против покойного маркиза, бросил поместье, ему доставшееся в наследство, и оставил его стае мерзавцев. Они наградят его теперь, надеюсь, как он того заслуживает.

-- А, а? замычал Страйвер. Не-уже-ли? Так вот каков молодец? Дайте-ка взглянуть на это подлое имя. Пусть он идет в ад, негодяй!

Дарнэ, не в силах будучи выдержать долее, ударил мистера Страйвера по плечу и сказал:

-- Я знаю его.

-- Не-уже-ли? клянусь Юпитером! сказал Страйвер. Очень-жаль.

-- Почему?

-- Почему, мистер Дарнэ? Вы слышали, что он сделал? Не спрашивайте жь, почему, в настоящия времена.

-- Но я спрашиваю, почему?

-- Так я вам опять скажу, мистер Дорнэ, что я очень сожалею об этом. Мне очень-жаль слышать от вас такой странный вопрос. Человек, зараженный самыми вредными, богохульными началами, выпущенными разве самим дьяволом, оставляет свою собственность подлейшей грязи, которую только производила земля, которая готова перерезать все человечество; и вы спрашиваете, почему я сожалею, что его знает наставник юношества? Пожалуй, я вам отвечу. Я сожалею потому, что и уверен, знакомство такого негодяя заразительно - вот почему.

Помня тайну, Дарнэ с большим трудом удержал себя и сказал:

-- Вы можете не понять чувств этого джентльмена.

свое положение, бросив свое состояние этой шайке убийц, еще не предводительствует ею. Но нет, джентльмены, сказал Страйвер, смотря кругом и щелкая пальцами: - я знаю довольно человеческую натуру и скажу вам, никогда такие молодцы не доверятся милосердию своих любезных protégés. Нет, джентльмены, при первом же случае он покажет им свои пятки и даст тягу.

С этими словами и прищелкнув, в заключение, пальцами, мистер Страйвер плечом вперед вылетел в улицу Флит, среди всеобщого одобрения своих слушателей. Мистер Лори и Чарльз Дарнэ остались одни у бюро в опустевшем банке.

-- Возьмете вы это письмо? сказал мистер Лори. - Вы знаете, куда его доставить?

-- Знаю.

-- Объясните также, что мы думаем. Оно было адресовано сюда в том предположении, как бы мы знали, куда его препроводить, и не забудьте, что оно залежалось здесь?

-- Исполню. Вы выедете в Париж отсюда?

-- Отсюда, в восемь часов.

-- Я зайду взглянуть на вас, как вы тронетесь.

Недовольный собою, Страйвером, большинством людей, Дарнэ пробрался в спокойный Темпль. распечатал письмо и принялся его читать. Оно было следующого содержания:

"Мсьё, бывший маркиз.

"Жизнь моя давно уже подвергалась опасности от руки поселян; наконец меня схватили силою и притащили, с оскорблениями, пешком в Париж. Многого я натерпелся дорогою. По это еще не все: мой дом разорен, срыт до основания.

"Преступление, за которое меня посадили в тюрьму, мсьё, бывший маркиз, за которое меня потребовали к суду, за которое я лишусь жизни (без вашей великодушной помощи), мне говорят есть измена перед величеством народа, я действовал будто против него за эмигранта. Напрасно я представляю им, что я действовал для их пользы, а не против них, согласно с вашими приказаниями. Напрасно я представляю им, что прежде секвестра эмигрантской собственности, я отменил налоги, которые они перестали платить; что я не собирал оброка, что я не прибегал к суду: мне отвечают только одно:, я действовал за эмигранта, и где этот эмигрант?

"А! великодушнейший мсье, бывший маркиз, где этот эмигрант? Во сне и наяву я спрашиваю себя: где он? Нет ответа! Ах, мсьё, бывший маркиз, посылаю мой отчаянный вопль через моря, в надежде, что он, может-быть, достигнет ваших ушей, через великий банк Тельсонов, известный в Париже.

"Ради небесной любви, правосудия, великодушия, чести вашего благородного имени, умоляю вас, мсьё, бывший маркиз, помогите, освободите меня. Вся моя вина в том, что я был верен вам. О, мсьё, бывший маркиз! умоляю вас, будьте же верны мне.

"Из тюрьмы ужасов, которая с каждым часом приближает меня более-и-более к моей погибели, я препровождаю вам, мсьё, бывший маркиз, уверение в моих несчастных и печальных услугах.

Это письмо возбудило теперь к энергической жизни внутреннее безпокойство души Дарнэ. Опасность, грозившая старому и верному слуге, которого единственная вина была - верность ему и его роду, поднималась перед ним укором; и, расхаживая взад и вперед по Темплю, думая на что решиться, он почти скрывал свое лицо от проходящих.

Он знал очень-хорошо, что, при всем ужасе преступления, завершавшого злодеяния и безславие его древняго рода, при всех неприязненных подозрениях своего дяди, при всем отвращении к этому валившемуся зданию, которое ему предназначено поддержать, он действовал очень-слабо. Он знал очень-хорошо, что, среди любви своей к Люси, его отречение от принадлежащого ему положения в обществе было сделано поспешно, неполно. Он знал, что ему следовало сделать это систематически-осмотрительно, что он все это был намерен выполнить и что он этого, однакожь не исполнил.

задуманные им неделю перед этим - все эти обстоятельства, он знал, совершенно увлекали его своею силою; и он поддался им не без внутренняго безпокойства, но все-таки без упорного сопротивления. Он выжидал времени для деятельности, и это время, среди безпрестанного волнения борьбы, ушло; дворянство бежало из Франции большими и проселочными дорогами; достояние его конфисковалось, разрушалось, даже самые имена изглаживались - он все это очень-хорошо знал, как и всякая новая власть во Франции, которая могла бы обвинить его.

Но он никого не притеснял, никого не заключал в темницы; он был так далек от того, чтобы требовать без милосердия уплаты следующих ему доходов, что сам отказался от них и бросился в свет без всякой помощи, создал в нем, себе положение и заработывал свой хлеб. Мсьё Габель управлял разоренным, отягощенным долгами поместьем, имея от него письменную инструкцию: щадить народ, давать ему, что было возможно, уделять - топливо, какое оставят ему на зиму тяжелые кредиторы; урожай, какой можно было спасти от тех же когтей - и нет сомнения он приводил ьтот факт в пользу и доказательство своей безопасности, ему представлявшейся теперь очевидно.

Это подкрепило отчаяное решение Чарльза Дарнэ ехать в Париж.

Да, как мореплавателя в старой сказке, ветры и течение вовлекли его в очарованный круг влияния магнитной скалы, и она притягивала его к себе; он должен был ехать. Каждая мысль, подымавшаяся в его голове, наталкивала его все быстрее, и быстрее упорнее и упорнее к ужасному притяжению. Его преследовало внутреннее безпокойство. что злые двигатели подымали преступления в его несчастном отечестве, а он был лучше их - это говорило ему собственное сознание - а он там не был, чтоб остановить как-нибудь кровопролитие, отстоять право милосердия и человеколюбия. К тому затаенному безпокойству, которое, однакожь, не переставало укорять его, присоединилось невыгодное для него сравнение с старым отважным джентльменом, так глубоко-понимавшим чувство долга; за этим сравнением следовали насмешки монсеньйора, так жестоко коловшия его, насмешки Страйвера, грубые, еще более-неприатные по старым отношениям. Все это покрыло письмо Габеля: воззвание невинного заключенника, которого жизнь находилась в опасности, к его справедливости, чести и доброму имени.

Его решение было сделано. Он должен был ехать в Париж.

Да. Магнитная скала притягивала его, и он должен был плыть, пока не ударится о нее. Он не подозревал скалы; он не видел опасности. Намерение, с которым он сделал, что успел, хотя не исполнив его совершенно, убеждало его, что он с благодарностью будет принят во Франции, когда явится туда его подкрепить. Потом поднялся перед ним блистательный призрак возможного добра, так часто-увлекающий, как мираж, благонамеренные умы: и он даже поддался мечте, что в-состоянии руководить революциею, так страшно-дико, разыгравшеюся.

прошедшее, узнает об этом шаге, когда уже он будет сделан, а не теперь, когда он находится в нерешительном состоянии. Его неопределенное положение должно быть приписано много её отцу: Дарнэ думал только об одном, чтоб не пробудит в его уме старых воспоминании о Франции; он даже сам с собою не разсуждал о делах. Это обстоятельство также имело свое влияние на его теперешнее поведение.

Он расхаживал взад и вперед, деятельно соображая обстоятельства, пока не наступило время вернуться в тельсонов банк, чтоб проститься с мистером Лори. По приезде в Париж, он хотел явиться к свое чу старому другу; но теперь он положил ни слова не говорить ему о своем намерении.

Карета с почтовыми лошадьми была готова у дверей банка, и Джеро совершенно-одет и обут подорожному.

-- Я передам это письмо, сказал Чарльз Дарнэ мистеру Лори.

-- Я не согласился поручить вам от него письменный ответ; но, может-быть, вы не окажетесь взять словесный?

-- Вовсе нет, хотя это и к узнику, содержащемуся в аббатстве.

-- Как его зовут? сказал мистер Лори, держа в руке открытый бумажник.

-- Габель.

-- Габель. Что же передать несчастному Габелю в его темнице?

-- Бремя назначено?

-- Завтра вечером он отправится в дорогу.

-- Лицо названо?

-- Нет.

-- Передайте мою любовь Люси и маленькой Люси, сказал мистер Лори на прощаньи: - и берегите их, пока я вернусь.

Он поздно сидел в эту ночь (это было четырнадцатое августа) и писал два задушевные послания: одно к Люси, в котором он объяснял долг, призывающий его в Париже, и подробно приводил ей все доводы, убеждавшие, что там не угрожала ему никакая личная опасность; другое письмо было к отцу: он поручал в нем его попечениям Люси и своего ребенка, повторяя те же самые уверения. Обоим он замечал, что сейчас же, по приезде, он будет писать, в доказательство своей невредимости.

Это был тяжелый день, который он должен был провести с ними, с первою тайною в их общей жизни. Тяжело было сохранить невинный обман, которого они вовсе не подозревали Но один взгляд на жену, совершенно счастливую в своей домашней деятельности, подкрепил его решительность не говорить о предстоявшем (он был почти готов высказаться - так странно ему было делать что-нибудь без её спокойной помощи) и день прошел скоро. Рано вечером он обнял ее и, не менее ему дорогую, её соименницу, уверяя, что он скоро вернется (он прежде уходил под вымышленным предлогом и вынес потихоньку чемодан с своим платьем), и вот он очутился среди тяжелого тумана, на грустных улицах, с печальным сердцем.

почтовую лошадь в Довр и пустился в путь. "Ради любви небесной, справедливости великодушия, чести вашего благородного имени" взывал несчастный узник; и этот вопль подкреплял его больное сердце, между-тем, как он оставлял за собою все, что было ему дорого на земле, и летел прочь к магнитной скале.