Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
I. Келейно.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. I. Келейно. (старая орфография)

КНИГА ТРЕТЬЯ: СЛЕД БУРИ.

I.
Келейно.

Медленно подвигался на своем пути путешественник, отправлявшийся из Англии в Париж осенью тысяча-семьсот-девяносто-второго года. Худые дороги, плохие экипажи, скверные лошади, которые он мог бы встретить, замедляли его движение еслиб даже падший, несчастный король Франции возседал на престоле во всей своей славе; но изменившияся времена обозначались другого рода препятствиями. У каждых городских ворот, у каждой деревенской конторы, где собирались подати, была своя шайка граждан-патриотов с своими национальными мушкетами, готовыми сейчас разразиться, которые останавливали всех приходящих и уходящих, допрашивали их, осматривали их бумаги, сличали их имена с своими собственными списками, отсылали их назад, препровождали вперед или останавливали и задерживали, смотря по тому, как находило лучшим их капризное суждение, или фантазия, для пользы новорожденной республики, единой и нераздельной республики свободы, равенства, братства или смерти.

Проехав несколько французских льё, Чарльз Дарнэ уже начал замечать, что для него не было надежды возвратиться этими деревенскими дорогами, если в Париже не объявят его хорошим гражданином. Что б ни случилось теперь, но он должен был продолжать свое путешествие до конца. Оставляя за собою какую-нибудь жалкую деревушку, простой шлагбаум, опускавшийся позади его, он знал, что это была новая железная дверь в целом ряде преград, подымавшихся между ним и Англиею. Он был под надзором всех; и еслиб его захватили в сеть, или препроводили до места назначения в клетке, то и тогда он чувствовал бы не более лишения своей свободы.

При этом общем надзоре его останавливали по двадцати раз на большой дороге между станциями, по двадцати раз в день замедляли его путешествие, то преследуя его и увозя назад, то заезжая ему вперед и сопровождая его под караулом. Его проезд через Францию продолжался уже несколько дней; наконец, усталый, он решился ночевать в одном маленьком городке, все еще далеко от Парижа.

Только предъявление письма несчастного Габеля из темницы аббатства подвинуло его на такое разстояние. Он встретил такия затруднения на гауптвахте этого местечка, что теперь, думал он, наступил для него кризис, и поэтому его вовсе не удивило, как это могло бы, когда его разбудили в середине ночи, в маленьком трактире, где оставили его было до утра.

Он был разбужен кротким местным чиновником и тремя вооруженными патриотами, в толстых красных шапках, с трубками в зубах, которые расположились у него на постели.

-- Эмигрант, сказал чиновник: - я намерен отправить вас в Париж под караулом.

-- Гражданин, я лучшого не желаю, как только попасть в Париж, хотя я могу обойтись и без караула.

-- Молчать! проревела красная шапка, ударив прикладом ружья но одеялу: - Тише, аристократ!

-- Вы аристократ, заметил кроткий чиновник: - как говорит этот добрый патриот, и должны иметь конвой и должны за него заплатить.

-- Разсуждать тут нечего, сказал Чарльз Дарнэ.

-- Разсуждать! Прислушайтесь-ка к нему! закричала та же угрюмая красная шапка: - как-будто это не особенная милость быть защищену от фонарного столба!

-- Совершенная правда, как говорит добрый патриот, заметил чиновник. - Вставайте и одевайтесь, эмигрант.

Дарнэ повиновался; его отвели назад на гауптвахту, где другие патриоты, в толстых красных шапках, курили, пили и стояли у сторожевого огня. Здесь заплатил он дорогую цену за свой конвой и отправился с ним отсюда но грязным дорогам в три часа утра.

Конвой состоял из двух верховых патриотов, в красных шапках с трехцвегными кокардами, вооруженных национальными мушкетами и саблями, которые ехали по обеим сторонам его. Конвоированный сам правил своею лошадью, но длинная бичевка была прикреплена к её узде, которой конец был навязан около пясти одного из патриотов. Таким-образом они тронулись. Проливной дождик был им в лицо, и они ехали тяжелою драгунскою рысью по неровной городской мостовой, по топким, грязным дорогам. Таким образом они сделали всю дорогу до самой столицы, меняя только лошадей и бег.

Они ехали ночью, останавливаюсь час, или два, юсле разсвета и отдыхая до самых сумерек. Люди, составлявшие конвой, были так нищенски одеты, что обвивали соломою свои голые ноги и прикрывали ею же обнаженные плечи, чтоб защитить себя от мокроты. При всей неприятности такой свиты и даже опасности, которой он постоянно подвергался от одного из патриотов, вечно-пьяного и державшого ружье самым отчаянным образом, Чарльз Дарнэ не поддавался слишком чувству страха. Он разсуждал с собою, что это нарушение свободы не могло иметь никакого отношения к его собственному делу, еще пока необъясненному, ни к его показаниям, которые еще но были им сделаны и которые могли быть подтверждены узником в аббатстве.

Но когда они въехали в город Бове (это было вечером и улицы были наполнены народом), он не мог скрыть от себя, что дела приняли очень-худой оборот. Зловещая толпа собралась смотреть, как он слезал с лошади на почтовом дворе, и многие голоса громко кричали:

-- К чорту эмигранта!

Он остановился в своем движении и, слова взлезая на седло, как на самое безопасное место, сказал:

-- Эмигрант, друзья мои! разве вы не видите, что я во Франции по моей собственной охоте?

-- Вы проклятый эмигрант! закричал кузнец, пробираясь к нему с грозным видом сквозь толпу, держа молот в руках: - вы проклятый аристократ, к тому же!

-- Оставьте его, оставьте его! его будут судить в Париже.

-- Судить! повторил кузнец, раскачивая свой молот: - А-а! И осудят как изменника.

Толпа проревела на это свое одобрение.

Удерживая почтмейстера, который хотел повернуть лошадь на двор (пьяный патриот спокойно сидел на седле, с бичевкою на руке, смотря на это), Дарнэ проговорил, когда, наконец, голос его мог быть услышан:

-- Друзья, вы обманываетесь, или вас обманывают: я не изменник.

-- Он лжет! закричал кузнец: - он изменник но указу. Его жизнь есть достояние народа. Его проклятая жизнь уже более не его собственность!

В одну минуту Дарнэ увидел, глаза всей толпы устремились на него; в другую минуту - вся толпа бросилась бы на него, но почтмейстер повернул его лошадь на двор, конвой следовал за ним, близко держась боков лошади, и почтмейстер запер и загородил двойные ворота; кузнец ударил по ним молотом; толпа заревела, но тем и кончилось.

-- Что это за указ, о котором говорил кузнец? спросил Дарнэ почтмейстера, поблагодарив его прежде и остановившись возле него на дворе.

-- Указ о продаже собственности эмигрантов.

-- Когда он прошел?

-- Четырнадцатого числа.

-- В тот самый день, как я оставил Англию.

-- Все говорят, что это только один из многих указов, что будут еще другие, если уже не изданы, изгоняющие всех эмигрантов и осуждающие на смерть тех, кто возврачится. Вот что разумел он, говоря, что ваша жизнь уже более не ваша собственность.

-- Но пока еще нет таких указов?

-- Почему я знаю! сказал почтмейстер, пожимая плечами: - они могут быть или будут - это все-равно. Хотите чего-нибудь?

Они расположились отдохнуть на соломе, на сеновале, до глубокой ночи и потом пустились вперед, когда весь город погрузился в сон. Между многими дикими переменами, обнаруживавшимися в самых обыкновенных вещах, которые отнимали всякую тень действительности в этой чудесной поездке, конечно, не последнею была видимая редкость сна. После продолжительной, одинокой езды но опустевшим дорогам, они натыкались на несколько бедных изб, которые не были погружены во мраке, но блистали веселыми огнями, и люди, как привидения в тишине ночи, схватившись руками, кружились около засохшого дерева свободы, или, вытянувшись в ряд, пели песню свободы. Късчастью, однакожь, сон посетил в эту ночь Бове и помог им выбраться из него: и глушь и пустыня снова приняли их. Они тряслись на мокроте и раннем, холоде, среди обнищавших полей, которые в этот год не произвели никаких плодов; только почернелые развалины сожженных домов и внезапное появление из засады патрулей патриотов разнообразили их дорогу.

Наконец разсвет нашел их у стен Парижа. Застава была опущена и под сильным караулом, когда они подъехали к ней.

-- Где бумаги пленника? спросил человек, смотревший очень-решительно и облеченный властью, которого вызвал караульный.

Естественно пораженный этим неприятным наименованием, Чарльз Дарнэ просил говорившого заметить, что он был свободный путешественник и французский гражданин, сопровождаемый конвоем, который ему дали ради безпокойного состояния страны и за который он заплатил.

-- Где, повторило то же самое лицо, не обращая на него никакого внимания: - бумаги этого пленника?

Они были в шапке пьяного патриота, который подал их. Взглянув на письмо Габеля, то же самое лицо, облеченное властью, обнаружило некоторое удивление и безпокойство и посмотрело на Дарнэ с пристальным вниманием.

Он оставил, однакожь, конвой и конвоированного, не сказав ни одного слова, и пошел в караульню; они, между-тем, оставались верхами за заставою. Посмотрев около себя, в этом ожидания, Чарльз Дарнэ заметил, что заставу охраняла разнокалиберная стража, состоявшая из солдат и патриотов; последние были в гораздо-большом числе, и хотя доступ в город для крестьянских телег с провизиею и для подобной торговли и торговцов был довольно-легок, но выход даже для самого низшого класса народа был очень-затруднителен. [Многочисленная толпа мужчин и женщин, не считая ужь лошадей и разнокалиберных экипажей, ожидала пропуска; но предварительное допрашивание и поверка паспортов были так строги, что проход через заставу был необыкновенно-медлен. Многие из ехавших знали, что очередь их была далеко и ложились на землю спать или курить, другие толковали между собою, или так слонялись. Красная шапка и трехцветная кокарда были заметны на всех мужчинах и женщинах.

расписку в приеме конвоированного, приказав ему слезть с лошади. Он исполнил это, и два патриота, взяв его усталую лошадь, повернули и поехали назад, не заезжая в город. Чарльз Дарнэ последовал за своим путеводителем в караульную комнату, разившую простым вином и табаком, где стояли и лежали солдаты и патриоты спавшие и бодрствовавшие, пьяные и трезвые, и пребывавшие в среднем состоянии между сном и бодрствованием, пьянством и трезвостью. Освещение караульной комнаты, происходившее частью от потухавшого ночника, частью от зачинавшагося разсвета, совершенно соответствовало этому неопределенному состоянию. На столе лежали открытые списки; офицер, с мрачною, грубою наружностью, сидел за ним.

-- Гражданин Дефорж, сказал он путеводителю Дарнэ, вынимая лоскуток бумаги, чтоб писать на нем: - это эмигрант Эвремон?

-- Он.

-- Ваши лета, Эвремон?

-- Тридцать-семь.

-- Женаты, Эвремон?

-- Да.

-- Где женились?

-- В Англии.

-- Нет никакого сомнения. Где ваша жена Эвремон?

-- В Англии.

-- Нет никакого сомнения. Вы отправитесь, Эвремон, в темницу ла-Форс.

-- Праведное небо! воскликнул Дарнэ: - по какому закону, за какое преступление?

Офицер приподнял на минуту глаза от лоскутка бумаги.

-- С-тех-пор, как ты здесь были, Эвремон, у нас новые законы, новые преступления, сказал он с жестокою улыбкою и продолжал писать.

-- Умоляю вас заметить одно, что я прибыл сюда по своей воле, в ответ на это письменное воззвание другого гражданина, которое лежит перед вами. Я явился сюда, чтоб оправдать его и оправдать себя. Я прошу только одного: дайте мне случай скорее исполнить это без отлагательства. Разве я не имею на это права?

-- Эмигранты не имеют прав, Эвремон, был прямой ответ.

Офицер продолжал писать пока не кончил, потом прочел про-себя написанное, засыпал песком и передал гражданину Дефоржу с словами "Келейно".

Гражданин Дефорж дал знак бумагою пленнику, чтоб он следовал за ним; пленник повиновался, и стража, состоявшая из двух вооруженных патриотов, сопровождала их.

-- Вы, сказал Дефорж тихим голосом, как они сходили по ступенькам караульни и повернули к Парижу: - женаты на дочери доктора Манета, который был когда-то заключен в Бастилии, теперь ужь более несуществующей?

-- Да, отвечал Дарнэ, посмотрев не него с удивлением.

-- Меня зовут Дефорж. Я содержу винный погреб в предместье святого Антония. Может-быть, вы слышали обо мне.

-- Моя жена приезжала к вам в дом за своим отцом - да?

"жена", казалось, было тягостным напоминовением для гражданина, Дефоржа, и он сказал нетерпеливо:

-- Так во имя гильйотины. зачем явились вы во Францию?

-- Вы слышали, я сказал, зачем, за минуту перед этим. Вы не верите, что это правда?

-- Худая правда для вас, сказал Дефорж, насупив брови и смотря прямо вперед.

-- Действительно, я теряюсь здесь. Все здесь так небывало, так изменилось, так внезапно и несправедливо, что я решительно растерялся. Окажете ли вы мне какую-нибудь помощь?

-- Никакой.

Гражданин Дефорж говорил, продолжая смотреть прямо вперед.

-- Ответите ли вы мне на один вопрос?

-- Может-быть. Каков вопрос. Скажите, что-такое?

-- В этой темнице, куда отправляют меня так несправедливо, буду ли я иметь сколько-нибудь свободного сообщения с внешним миром?

-- Увидите.

-- Увидите. Но, что же в этом? Других людей прежде хоронили точно так же и в темницах, гораздо-худших.

-- Но никогда я этого не делал, гражданин Дефорж.

Гражданин Дефорж мрачно посмотрел на него вместо ответа и продолжал идти молча. Чем глубже это было молчание, тем слабее была надежда, так думал по-крайней мере Дарнэ смягчить его сколько-нибудь. Он поторопился поэтому сказать:

-- Для меня необыкновенно как важно (вы знаете, гражданин, даже лучше меня, как это важно) сообщить мистеру Лори из тельсонова банка, английскому джентльмену, который теперь в Париже, простой факт без всяких объяснений, что я засажен в темницу ла-Форс. Прикажете ли вы это сделать для меня?

Чарльз Дарнэ чувствовал, что безполезно было бы просить его более; к-тому же, его гордость была затронута. Идя молча, он заметил, как народ привык водить пленников, проходивших по улицам. Даже дети едва обращали на него внимание. Немногие прохожие оборачивались, немногие грозили на него пальцем, как на аристократа; затем человек, хорошо-одетый, идущий в темницу, был такое же обыкновенное влияние, как и ремесленник, в своем рабочем платье, отправлявшийся на работу. В одной узкой, темной, грязной улице, через которую они проходили, один горячий оратор, стоя на табурете, распространялся перед разгоряченными же слушателями о преступлениях короля и королевской фамилии. Несколько слов, подслушанных им, в первый раз известили Чарльза Дарнэ, что король был в темнице, что иностранные посланники все до одного оставили Париж. Дорогою (исключая только Бове) он ничего не слышал. Конвой и всеобщий надзор совершенно уединяли его.

Конечно, знал он теперь, что он подвергся гораздо-большей опасности, нежели представлялось ему, когда он оставил Англию. Конечно, знал он теперь также, что опасности росли быстро вокруг него и могли только увеличиваться еще быстрее. Он должен был сознаться перед собою, что никогда не предпринял бы этого путешествия, еслиб предвидел события последних дней. Несмотря на это, опасения его не была так мрачны, как они должны бы казаться каждому, в его положении. Смутна была будущность; но это была неизвестная будущность и в её мраке таилась темная надежда. Страшная б;йня, продолжавшаяся дни и ночи, которая чрез несколько оборотов часовой стрелки должна была обозначить кровавою меткою блаженное время жатвы, так мало приходила ему в голову, как-будто сотни тысяч лет отделяли ее. Новорожденная гильйотина была едва известна ему, или большинству людей, даже по имени. Страшные дела, которые должны были скоро совершиться, вероятно, даже не западали в мозг самих действователей. Как могли они явиться между темными соображениями нежного ума?

Он предвидел возможность, даже несомненность несправедливого заключения, со всею его тягостью, и жестокой разлуки с женою и ребенком; но, кроме-этого, он положительно ничего не спасался. С этими мыслями в голове, которых достаточно было ему нести с собою в грустный темничный двор, он прибыл в тюрьму ла-Форс.

Человек, с распухшим лицом, открыл толстую дверь и Дефорж представил ему "эмигранта Эвремона".

Дефорж взял его расписку, не обращая вникания на его восклицание, и удалился с двумя патриотами.

Жена тюремщика, имевшая в запасе ответ на этот вопрос, сказала только "надобно иметь терпенье, мой милый!" Трое караульных, явившиеся на звон колокольчика, повторили то же самое, и один прибавил, "ради любви к свободе", что казалось в таком месте совершенно неприличным заключением.

Тюрьма ла-Форс была угрюмая темница, темная, грязная, с страшным запахом душной спальни. Поразительно, как скоро обнаруживается этот вредный запах тюремного сна во всех местах, где чистота худо соблюдается!

"Келейно, также" ворчал тюремщик, смотря на записку, "Как-будто у меня не везде полно! "

Он воткнул записку на крючок и Чарльз Дарнэ ожидал полчаса его доброй воли, то расхаживая взад и вперед по комнате с тяжелыми сводами, то отдыхая на каменной скамейке. Его держали, чтоб фигура его совершенно напечаталась в памяти главного тюремщика и его подчиненных.

-- Пойдем! сказал тюремщик, взяв наконец ключ: - пойдем со мною, эмигрант.

Среди грустного полусвета темницы, новая жертва сопровождала его через корридор, лестницу; многия двери стучали и запирались за ними, пока, наконец, они не вошли в обширную низкую комнату со сводами, наполненную заключенниками обоих полов. Женщины сидели за длинным столом, читали, писали, вязали, шили, вышивали; мужчины стояли за их стульями, или расхаживали по комнате.

Соединяя инстинктивно в своем уме заключенников с постыдными преступлениями и позором, новый пришлец отшатнулся от этой компании. Но последняя странность завершила теперь весь его продолжительный переезд, так мало походивший на действительность: все поднялись, чтоб принять его с необыкновенно-утонченными манерами того времени, со всею грациею и вежливостию придворной жизни.

мертвецов. Все, казалось ему, были духи. Дух красоты, дух изящества, дух гордости, дух веселости, дух остроумия, дух юности, дух старости, все выжидавшия, когда ладья отнесет их от печального берега, все обращавшие на него глаза, измененные смертью, которая ужь постигла их здесь.

Он остановился неподвижен. Тюремщик, возле него стоявший, и другие тюремщики, расхаживавшие по комнате, которые особенно по поражали своею наружностью, при отправлении своих обыкновенных обязанностей, смотрели теперь необыкновенно как грубо, в сравнении с грустившими матерями, с цветущими дочерьми, находившимися здесь рядом с привидениями кокетки, молодой красоты и созревшей благовоспитанной женщины, и очарование казалось совершенным. Конечно, это были все духи; конечно продолжительная волшебная езда была болезненный пароксизм, который привел его к этим мрачным призракам.

-- От имени собравшихся здесь товарищей по несчастью, сказал один господин, с придворною наружностью и манерами, выступивший вперед: - имею честь приветствовать вас в этой темнице и соболезновать с вами о бедствиях, которые вас привели сюда. Да благополучно оне кончатся! Позвольте спросить о вашем звании и имени? Здесь это не будет дерзостью".

Чарльз Дарнэ пришел в себя и дал требуемый ответ в приличных словах, какие только мог он найдти.

-- Но я надеюсь, сказал господин, следуя глазами за главным тюремщиком, который проходил через комнаты: - что ваше заключение не келейно?

-- Ах, какая жалость! Мы так много сожалеем об этом. Но не отчаевайтесь: многие из членов нашего общества были вначале заключены келейно; но это продолжалось только короткое время. Потом он прибавил, возвысив голос: - жалею очень, что должен известить общество - заключение келейное.

И вот послышался ропот участия между-тем, как Чарльз Дарнэ проходил через комнату к решетчатой двери, где ожидал его тюремщик и многие голоса - между которыми особенно слышались нежные и сострадательные голоса женщин - ободряли и напутствовали его добрыми желаниями. Он повернулся у решетчатой двери, чтоб поблагодарить их от всего сердца; она замкнулась под рукою тюремщика и привидения исчезла из глаз его навсегда.

Дверь открывалась на каменную лестницу, которая вела наверх. Они поднялись сорок ступеней (заключенник, непробывший полчаса в тюрьме, ужь считал их) тюремщик отпер низенькую черную дверь и они взошли в одинокую келью. Она поражала сыростью, холодом, но не была темна.

-- Ваша, сказал тюремщик.

-- Почем я знаю?

-- Могу я купить перо, чернила и бумагу?

-- Мне это не приказано. Вас будут навещать и вы можете тогда спросить. Теперь вам позволяется только покупать пищу и ничего более.

В келье был стул, стол и соломенный матрац. Тюремщик, уходя, осмотрел эти предметы и четыре стены: странная фантазия между-тем, промелькнула в уме заключенника, прислонившагося к стене против него: ему представилось, что этот тюремщик, так болезненно распухший в лице и теле, был похож на утопленника, наполненного водою. Когда тюремщик ушел, он-подумал: "Теперь меня оставили как покойника". Наклонившись потом, чтобы взглянуть на матрац, он отвернулся от него с болезненным чувством и подумал: "эти ползающия твари представляют первое состояние тела после смерти".

"Пять шагов в длину, четыре с половиною в ширину; пять шагов в длину, четыре с половиною в ширину; пять шагов в длину, четыре с половиною в ширину".

Заключенник ходил взад и вперед по келье, считая её размеры, и шум городской подымался как глухой барабанный бой, к которому присоединялся дикий рев голосов:

"Он шил башмаки, он шил башмаки, он шил башмаки".

Заключенник опять принялся считать шаги, и ходил быстрее, чтоб оторвать свои мысли от последняго повторения. Привидения исчезли, когда замкнулась дверь. Между ними было одно привидение дамы, одетой в черном, которое стояло облокотившись в амбразуре окошка; свет падал на её золотистые волосы, и она выглядела как ****.

"Ради Бога поедем опять скорее через освещенные деревни с бодрствующими жителями!" **** Он шил башмаки, он шил башмаки, он шил башмаки ****. Пять шагов в длину, четыре с половиною в ширину.

как глухой боя барабанов, но к нему примешивался вопль голосов, ему знакомых я подавлял их.