Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
II. Точило.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. II. Точило. (старая орфография)

II.
Точило.

Банк тельсонов, находившийся в Париже, в с.-жерменском предместье, помещался во флигеле большого дома, окруженного двором и отделенного от улицы высокою стеною и тяжелыми воротами. Этот дом принадлежал великому вельможе, который жил в нем, пока смуты не заставили его бежать в одежде своего же собственного повара, при помощи которой он успел пробраться за границу. Этот зверёк, уплетавший от преследования охотников, в своем новом превращении был никто иной, как тот самый Монсеньйор, к устам которого три сильные лакея подносили некогда шоколад, приготовляемый вышеупомянутым поваром.

Монсеньйор исчез; три сильные лакея омыли свой грех в получении слишкому-высокого жалованья, искренно заявив свою готовность перерезать ему горло на алтаре новорожденной республики, единой и нераздельной, республики свободы, равенства, братства и, ни смерти: и дом Монсеньйора был сначала секвестрован, а потом конфискован. Дела шли так быстро, декрет следовал за декретом с такою безумною скоростью, что теперь, ночью, третьяго числа осенняго месяца, сентября, патриоты-эмиссары закона овладели домом Монсеньйора, обозначали его трехцветным знаменем и спокойно распивали водку в его великолепных покоях.

Будь тельсонов банк в Лондоне похож на своего парижского собрата, фирма скоро бы сошла с ума и попала бы в банкрутский список. Что сказали бы положительные, достопочтенные британцы про кадки с померанцовыми деревьями, находившияся на дворе банка, или про купидона, над прилавком? А такия вещи здесь были. Тельсоны выбелили купидона, но он еще был виден на потолке, в чрезвычайно-прохладной одежде, откуда он прямо прицеливался, с утра до ночи, на деньги, как это очень-часто бывает. Эгог юный язычник непременно бы вызвал за собою банкрутство в Лондоне, Ломбард-Стрите точно также, как и завешанный альков, находившийся позади безсмертного ребенка, как и зеркало, вставленное в стену, как и молодые конторщики, готовые пуститься в пляс публично, при первом приглашении. Несмотря на это, однакожь, французские тельсоны со всеми этими вещами как-нельзя-исправнее обделывали свои дела; и пока времена не изменились, никто не боялся их, никто не извлекал своих капиталов.

Какие капиталы будут теперь извлечены из тельсонова банка, какие останутся в нем потерянными. забытыми, какое серебро и драгоценности почернеют в потаенных кладовых тельсонова банка, между-тем как владельцы их сгниют в тюрьме, или погибнут насильственною смертью? сколько счетов с тельсоновым банком останутся несведенными на этом свете - никто не мог бы сказать этого в эту ночь, ни даже мистер Джервис Лори, хотя он тяжело раздумывал эти вопросы. Он сидел теперь у только-что разведенного огня (несчастный, безплодный год был холоден прежде времени) и на его честном, отважном лице была заметна мрачная тень, которую ни висящая лампа, ни какой другой предмет в комнате не могли бы набросить - тень ужаса.

Он расположился в комнатах банка; полный преданности к этому торговому дому, он сросся с ним, как крепкий корень плюща. Случалось так, что патриоты, занимавшие главное здание, обезпечивали некоторую безопасность; но верное сердце старого джентльмена не разсчитывало на нее. Он не обращал внимания на это обстоятельство и только исполнял свою обязанность. На противоположной стороне, под колоннадою, было обширное место для карет, и действительно здесь находились еще некоторые кареты Монсеньйора. К двум столбам были прикреплены два большие факела, ярко-горевшие, и при свете их обнаруживалось большое точило, стоявшее на открытом месте, вероятно, принесенное сюда из соседней кузницы, или столярной, и устроенное на скорую руку. Мистер Лори встал, посмотрел из окошка на эти невинные предметы; дрожь пробежала по нем и он торопился занять свое место у огня. Он открывал ее только одно окошко, но и жалюзи, находившееся снаружи, и закрыл и то и другое, и продолжал дрожать.

Из улиц, тянувшихся за каменною стеною и тяжелыми воротами, доходил обыкновенный городской шум и среди его слышался какой-то непонятный звон, сверхъестественный, неземной, подобный страшным звукам, прямо подымавшимся к небу.

"Благодарю Бога", сказал мистер Лори, складывая свои руки, "что в этом ужасном городе нет никого мне близкого и дорогого. Да умилостивится Он над всеми, кто находится в опасности!"

Вскоре потом зазвенел колокольчик у больших ворот, и он подумал: "они пришли назад!" и стал прислушиваться. Но не было шумного нашествия на двор, как он ожидал; калитка, он слышал, захлопнулась снова, и все было спокойно.

Раздражительность и страх, постоянно-преследовавшие его, внушили ему опасения насчет банка, которые естественно должна была пробудить тяжелая ответственность, на нем лежавшая. Банк хорошо стерегли, и он встал уже, чтоб отправиться к верным людям, которые сторожили его, как вдруг дверь его отворилась и две фигуры ворвались в нее, при виде которых он отступил в изумлении.

Люси и её отец! Люси протягивала ему распростертые руки.

-- Что такое! закричал мистер Лори в смущении, едва переводя дыхание. В чем дело? Люси! Манет! Что случилось? Что привело вас сюда? Что такое?

С взглядом, устремленным на него, бледная, растерянная, она едва могла собраться с духом, чтоб сказать умоляющим голосом:.

-- О, мой любезный друг! мой муж!

-- Ваш муж, Люси?

-- Чарльз!

-- Что сталось с Чарльзом?

-- Здесь!

-- Здесь, в Париже?

Старый джентльмен не мог удержать своего вопля. Почти в ту же самую минуту позвонил колокольчик у ворот и послышался громкий шум шагов и голосов ворвавшейся толпы на двор.

-- Что это за шум? сказал доктор, повернувшись к окошку.

-- Не смотрите! закричал мистер Лори. Не смотрите на двор! Манет, если дорога вам жизнь ваша, не прикасайтесь к жалюзи!

Доктор повернулся, положив руку на задвижку окна, и сказал с хладнокровною, смелою улыбкою:

-- Любезный друг, моя жизнь заговорена чарами в этом городе. Я был узником в Бастилии. Нет патриота в Париже - что Париж - во Франции, который, зная, что я был заключен в Бастилии, прикоснулся бы ко мне разве только, чтоб задушить меня своими объятиями или понести меня в триумфе. Мои прежния страдания дали мне власть, которая провела нас сюда через заставу и доставила нам известия о Чарльзе. Я знал, что это будет так; я знал, что я помогу Чарльзу выпутаться из опасности; я говорил это Люси... Что это за шум? И его рука была опять на окне.

-- Не смотрите! закричал мистер Лори, в решительном отчаянии. - Нет, Люси, моя дорогая, и вы также не смотрите! Он обнял ее своею рукою и держал ее. Не пугайтесь так, мое сердце. Клянусь торжественно, я ничего не знаю о беде, которая случилась с Чарльзом; я даже не подозревал, что он в этом роковом месте. В какой он тюрьме?

-- Ла-Форс.

-- Ла-Форс! Люси, дитя мое, если когда-нибудь вы были отважны и полезны в вашей жизни - вы всегда были и тем и другим - то успокойтесь теперь и исполните, что я вам прикажу: от этого зависит более, нежели вы воображаете, нежели я могу вам теперь высказать. Вы не можете ничем помочь с вашей стороны; вы не можете тронуться отсюда. Я говорю это потому, что труднее всего исполнить, что именно я прикажу вам сделать ради Чарльза. Вы должны быть сейчас же послушны, тихи и спокойны; вы должны мне позволить посадить вас в заднюю комнату; вы должны оставить меня одного с вашим отцом на две минуты; и как жизнь и смерть возможны на этом свете, вы не должны медлить.

-- Я готова повиноваться вам. Я вижу по лицу вашему: вы уверены, что, кроме этого, я ничего не могу более сделать. Я знаю, вы не хитрите.

Старый джентльмен поцаловал ее, поспешно проводил в свою комнату и повернул ключ; потом он торопливо обратился к доктору, открыл окно, приподнял жалюзи и, взяв доктора за руку, стал смотреть с ним на двор.

Стал смотреть на толпу мужчин и женщин, недовольно-многочисленную, чтоб наполнить весь двор; их было всего-на-все не более сорока или пятидесяти. Люди, сторожившие дом, впустили их в ворота и они бросились к точилу за работу. Очевидно, оно было поставлено для них здесь, как в удобном и уединенном месте.

Но какие это были страшные работники! какая эта была ужасная работа!

Точило имело две ручки и их вертели, в бесновании, два человека, которых лица обнаруживали из-под длинных волос, отбрасываемых назад быстрыми поворотами камня, такое зверство, такую жестокость, какие вы не встретили бы у дикарей в самом уродливом переряживанье. Накладные брови, накладные усы были наклеены на них, и отвратительные их физиономии, покрытые потом и кровью, совершенно-искривленные от безпрестанного рева, горели скотским раздражением, которое поддерживали еще безсонные ночи. Эти звери продолжали вертеть; всклоченные волосы то падали им на глаза, то откидывались назад, на затылок; женщины подносили им вино к самому рту, и капавшая кровь, разжижавшая вино, непрерывная струя искр, разлетавшихся от точила, проникали огнем и убийством теплотворную атмосферу, их окружавшую. Глаз не замечал в целой группе ни одного человеческого создания, которое бы не было размазано кровью. Мужчины, обнаженные до пояса, покрытые по всему телу её пятнами, мужчины, одетые во всякое рубище, также забрызганное кровью, мужчины, наряженные в кружева, ленты и шелк, тоже совершенно-окрашенные ею, толкали друг друга, чтоб пробраться к точильному камню. Кровь рделась на топорах, ножах, штыках, палашах, принесенных сюда для точенья. Некоторые привязали зазубренные сабли к пясти тряпицею или лоскутьями, и эти повязки были густо окрашены одним цветом. Люди, носившие это оружие, с диким беснованием вырывали его из потока искр и бросались на улицы, и тот же красный оттенок виднелся в их изступленных глазах... О! равнодушный зритель дал бы двадцать лет своей жизни, чтоб только верным выстрелом окаменить эти глаза.

Все это представилось в один момент, как видение утопающого человека, как видение всякого человека в великую минуту жизни, когда мир подымается перед ним. Они отодвинулись от окошка, и доктор искал объяснения на помертвевшем лице своего друга.

-- Они, прошептал мистер Лори, со страхом поглядывая на запертую комнату: - бьют заключенных в тюрьмах. Если вы уверены в том, что говорите, если действительно вы имеете власть, как вы думаете, как я уверен, объявите, кто вы этим дьяволам и прикажите вести себя в ла-Форс. Может-быть, ужь поздно - я не знаю, но не медлите ни минуты!

Доктор Манет пожал его руку и бросился с открытою головою из комнаты. Он был уже на дворе, когда мистер Лори снова приблизился к окошку.

Его распущенные седые волосы, его замечательное лицо, изступленная самоуверенность, с которою он проложил себе дорогу между оружием, в одну минуту подействовали на сердца толпы, окружавшей точило. На несколько минут все затихли, всполошились, послышался шопот, который покрывал его неясный голос, и потом, мистер Лори увидел, что все окружили его и понесли посреди двадцати человек, тесно-сплоченых плечом к плечу и обнимавших друг друга с криками: "Да здравствует бастильский заключенник!" "Помогите родне бастильского заключенника в ла-Форс!" "Дайте место впереди бастильскому заключеннику!" "Срасите узника Эвремона в ла-Форс!"

не поразило появление их; после только он стал удаляться, сидя и смотря на них среди спокойствия, доступного одной ночи.

Люси лежала в оцепенении у его ног, прильнув к его руке. Мисс Просс положила ребенка на его собственную постель, и голова её мало-по-малу склонилась на подушку возле её дорогой обузы. Долгая, бесконечная ночь, прерываемая только стонами бедной жены, длинная ночь без отца и даже без вести о нем...

-- Что это такое? воскликнула испуганная Люси.

-- Тише! Там точат солдатския сабли, сказал мистер Лори. - Это место теперь - народная собственность и обращено в оружейное депо, моя милая.

можно бы принять за израненного солдата, возвращавшагося к чувству на поле битвы, подымался с земли возле точила и смотрел вокруг с безсмысленным взглядом. Истомившийся убийца завидел в полусвете одну из карет Монсеньйора, побрёл, шатаясь, к великолепному экипажу, влез в него и заперся, чтоб отдохнуть на его роскошных подушках.

Великое точило, шар земной, совершило свой поворот, когда мистер Лори снова выглянул в окошко, и багровое солнце освещало двор; но маленькое точило стояло одно, среди спокойного утренняго воздуха, окрашенное краскою, которую солнце не придавало ему и никогда не отымет от него.