Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
IV. Штиль среди бури.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. IV. Штиль среди бури. (старая орфография)

IV.
Штиль среди бури.

Доктор Манет возвратился только утром на четвертый день своего отсутствия. Многое, случившееся в это страшное время, по возвозможности было тщательно скрыто от Люси, и она гораздо-после удаления из Франции узнала, что тысяча-сто беззащитных заключенников обоего пола и всех возрастов были убиты чернью, что это страшное преступление длилось четыре дня и ночи, что самый воздух около нея был осквернен убийством. Она узнала только, что было нападение на тюрьмы; что все политические заключенники подвергались опасности; что некоторые были вытащены толпою и убиты.

Мистеру Лори доктор передал, под условием хранения тайны, убеждать в которой для него было бы излишним, что толпа пронесла его через сцену убийства в тюрьму ла-Форс; что в тюрьме он нашел заседавшее судилище, облекшее само себя властью, перед которою заключенников приводили поодиночке, а оно быстро приказывало убить их, или освободить, или, в редких только случаях, отвести их назад, в свои кельи. Что, представленный своими спутниками этому судилищу, он объявил свое имя и занятие и что он восьмнадцать лет был секретным, неосужденным узником в Бастилии; что один из заседавших встал и обнял его и что этот человек был Дефорж; что потом он узнал из списков, лежавших на столе, что его зять был в числе живых заключенников, и он горячо ходатайствовал за его жизнь и свободу перед судилищем, в котором одни члены спали, другие бодрствовали; одни были осквернены убийством, другие еще были чисты от него; одни были трезвы, другие совершенно пьяны; что в пылу первых приветствий, которыми встретили его как знаменитого страдальца только-что опрокинутого порядка, согласились привести Чарльза Дарнэ перед этот беззаконный суд и допросить его; что его уже освобождали, как вдруг благоприятный поток был встречен неожиданным препятствием (непонятным доктору), за которым последовало тайное совещание; что человек, бывший здесь председателем, объявил доктору Манету, что заключенник останется под стражею, но ради его останется невредимым; что немедленно, по данному знаку, заключенника отвели назад во внутренность тюрьмы, но что он, доктор, настоятельно просил позволения остаться, для собственного удостоверения, что его зятя но злобе, или ошибке не выдадут собравшейся толпе, которая своим кровожадным ревом у ворот часто заглушала действия судилища; что он получил это позволение и остался в этой палате крови, пока опасность миновала.

Зрелища, которые он видел там, среди коротких промежутков сна и еды, навсегда останутся непереданными. Безумная радость заключенников, которые спаслись, удивляла его едва-ли менее безумного ожесточения, против заключенников, которых резали на части; одного узника, рассказывал он, освободили и выпустили на улицу, но кто-то из дикарей, но ошибке, проколол его пикою, когда тот проходил мимо. Доктора просили перевязать рану, и он нашел его у ворот, на руках толпы сострадательных самарян, сидевших на трупах своих жертв. С чудовищною несостоятельностью, как было все в этом ужасном кошмаре, они помогали врачу и ухаживали за раненым с нежною заботливостью, сделали для него носилки, тщательно унесли его из этого места, потом снова схватились за оружие и принялись за такую страшную бойню, что доктор принужден был закрыть свои глаза и лишился чувств среди толпы.

в его настоящем характере. В первый раз еще доктор чувствовал, что его страдания придавали ему силу и могущество; в первый раз он чувствовал, что в этом сильном огне он накалил железо, которым ему суждено было отворить дверь темницы супруга своей дочери и освободить его. "Все стремится к доброму концу; мой друг, прежнее не сгибло, не пропало даром. Мое милое дитя помогло моему возстановлению; я же могу теперь возвратить ей дражайшую половину себя, и я сделаю это при помощи неба". Так говорил доктор Манет; и когда Джервис Лори видел огненные глаза, решительное лицо, спокойный, но твердый взгляд человека, ему всегда казалось как-будто жизнь этого человека приостановилась на столько лет, подобно часовому механизму, и потом снова была пущена в ход с прежнею энергиею, покоившеюся с прекращением её полезной деятельности.

Препятствия, даже более значительные, нежели с которыми доктор принужден был бороться, уступили бы его настойчивой воле. Он оставался верен своему занятию доктора, которое сближало его со всеми степенями человечества, людьми свободными и томившимися в заключении, богатыми и бедными, злыми и добрыми, и скоро сделался врачебным инспектором трех тюрем и, в том числе, ла-Форс. Теперь он мог уверить Люси, что муж её не оставался в одиночном заключении, но что он был вместе с прочими заключенниками; он видел её мужа каждую неделю и приносил ей сладкия послания прямо из уст его; иногда сам муж отправлял ей свои письма (но никогда чрез доктора), по ей не позволяли ему писать, потому-что в то время существовали самые дикия подозрения насчет заговоров, будто составлявшихся в тюрьмах, особенно обращавшияся против эмигрантов, которые имели друзей или связи за границею.

Эта новая жизнь доктора, без-сомнения, была преисполнена безпокойств; но благоразумный Лори видел, что среди них было также новое чувство гордости, поддерживавшее его. Ничто не чернило этого чувства; оно было так естественно и достойно; он заметил его только, как любопытную особенность. Доктор знал, что до-сих-пор его собственное заключение было соединено в уме его дочери, его друга с его личным горем, лишениями и слабостью. Теперь это переменилось, и он знал, что страдания придали ему силу, в которой оба они видели средства к освобождению и безопасности Чарльза. Эта перемена так воодушевила его, что он сделался руководителем и требовал от них, как от слабейших, полной к себе доверенности. Прежния отношения его к Люси теперь перевернулись, как могла перевернуть их любовь и живая признательность; но он гордился этою переменою, на сколько она позволяла оказать какую-нибудь услугу той, которая сделала для него так много.

"Все это очень-любопытно", подумывал мистер Лори, с своим обыкновенным милым лукавством; "но все это очень естественно и в порядке. Веди нас, мой любезный друг; держи кормило: оно не может быть в лучших руках".

Но хотя доктор крепко старался и не переставал стараться освободить Чарльза Дарнэ, или по-крайней-мере привести его к суду, движение времени было слишком-сильно и быстро для него. Новая эра началась. Король был призван перед суд, приговорен и обезглавлен; республика свободы, равенства, братства, или смерти, возстала против всего света вооружившагося, решившись победить или умереть. Черный флаг день и ночь развевался с высоких башен Нотр-Дам. Триста тысяч человек, поднялись с разнообразных почв Франции, как-будто зубы дракона широко были раскинуты но ней и принесли одинаковый плод на холмах и на равнинах, на камне, на песке и на наносном черноземе, под ясным небом юга и под туманами севера, на долинах и в лесах, в виноградниках и маслиновых рощах, между скошенною травою и сжатым хлебом, вдоль плодоносных берегов широких рек и на песках морского берега. Какая частная заботливость могла остановить этот потоп первого года свободы, потоп, подымавшийся снизу, но посланный сверху, и впродолжение которого хляби небесные оставались закрытыми, неотверстыми!

составили первый день; но другого счета времени не было. Целая нация, метавшаяся, словно в горячке, потеряла нить его, как это бывает с каждым больным в горячечном забытьи. Вот, прерывая неестественную тишину целого города, палач показывает народу голову короля, и почти, кажется, в то же мгновение, голову его прекрасной жены, которая провела в темнице восемь томительных месяцев вдовства и горя и успела поседеть.

И несмотря на это, согласно с странным законом противоречия, обыкновенно обнаруживающимся во всех подобных случаях, время длилось долго, при всей своей быстроте. Революционный трибунал, находившийся в столице, сорок или пятьдесят тысяч революционных комитетов, разбросанных по всей стране; закон подозреваемых, отнявший всякое обезпечение свободы и жизни, предававший каждого невинного человека в руки преступных злодеев; темницы, набитые народом, несделавшим никакого преступления, и которых никто не хотел выслушать - все это сделалось установленным порядком, казалось старинным обычаем, хотя существовало несколько недель. И над всем этим возвышалась гнусная фигура, к которой все так привыкли, как-будто она была испокон-века на глазах у всех - гильйотина.

Это был самый народный предмет для шуток; это было лучшее лекарство от головной боли, самое верное средство от седых волос; оно придавало особенную нежность цвету лица; это была национальная бритва, которая гладко брила. Кто цаловал гильйотину, смотрел в маленькое окошко и пихал в мешок.

Столько голов было скошенно ею, что она и земля, ею оскверненная, насквозь обагровели. Ее разбирали на части, как игрушку юного дьявола, и потом складывали, когда встречалась необходимость. Она останавливала красноречивый язык поражала сильного, уничтожала красоту и добро. Двадцать-два друга, знаменитые в обществе, двадцать-один живый и один мертвец сложили на ней свои головы в одно утро во столько же минут. Имя библейского силача {Самсон. - Прим. переводчикавосхищал врата Божия храма.

Среди этих ужасов доктор ходил, высоко подняв голову, уверенный в своем могуществе, осторожно-упорный в своей цели, и никогда не сомневавшийся, что, в-заключении он спасет мужа своей Люси. По движение времени совершалось так сильно и быстро, что Чарльз провел в темнице уже год и три месяца, между-тем, как доктор не колебался в своей уверенности. Революция сделалась так дика, так безтолкова в этом декабре, что на юге реки были завалены трупами насильно-потопленных, и среди ночи узников разстреливали целыми рядами при зимнем солнце юга. Но доктор все ходил среди этих ужасов, высоко подняв голову. Никто в целом Париже в это время не был больше его известен и никто не был в более-странном положении. Молчаливый, человеколюбивый, необходимый в тюрьмах и госпиталях, одинаково расточавший свое искусство между убийцами и жертвами, он стоял отдельно от всех. Наружность и история бастильского узника отделяли его от всех людей. Его никто не подозревал, никто не спрашивал, как-будто действительно он был возвращен к жизни восьмнадцать лет назад, как-будто он был дух, двигавшийся между смертными.