Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
V. Пильщик.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. V. Пильщик. (старая орфография)

V.
Пильщик.

Год и три месяца. Впродолжение всего этого времени Люси никогда не была совершенно уверена, что завтра же гильйотина не отрубит голову её мужа. Каждый день теперь тяжелые телеги тряслись по мощеным улицам, наполненные осужденными. Девушки-красавицы, блистательные женщины, блондинки, брюнетки, седые, юноши, зрелые мужчины и старики, благорожденные и простые - вся эта кровавая пища для гильойтины ежедневно приводилась на свет из темных подвалов, отвратительных темниц, и провозилась по улицам, чтоб утолить её пожиравший голод. Свобода, равенство, братство, или смерть - последнюю всего-легче даст гильйотина!

Еслиб внезапность бедствия и кипучий водоворот времени до того поразили дочь доктора, что она стала бы выжидать результата в праздном отчаянии, после него случилось бы тоже самое, что бывало со многими. Но с того самого часа, когда она приголубила седую голову на своей груди, на чердаке святого Антония, она осталась верна своим обязанностям; она еще была вернее им в годину испытания, как бывают всегда люди, спокойно, истинно-преданные долгу.

Как только они устроились в своем новом жилище и отец её вошел в обыкновенный круг своей деятельности, она расположила свое маленькое хозяйство так же точно, как бы муж её был с ними; все было на своем месте, в свое время. Она учила маленькую Люси так же регулярно, как-будто они были все вместе, в их английском домике. Маленькия хитрости, которыми она сама обманывала себя, показывая по-крайней-мере уверенность, что они скоро соединятся, маленькия приготовления к его скорому возвращению, его кресло, его книги и, наконец, торжественная молитва вечером за одного дорогого узника преимущественно, между многими несчастными душами, томившимися в заключении под сенью смерти - это было единственное наружное облегчение её тяжелого сердца.

Она не изменилась много в наружности. Простое, темное платье, похожее на траурное, которое носила она и её ребенок, было так же тщательно-прилично, как и цветная одежда прежних счастливых дней. Она потеряла цвет лица, и прежнее напряженное выражение сделалось постоянным; затем она оставалась так же хороша, как и прежде. Иногда, по вечерам, цалуя отца, она выливала свое горе, задерживаемое целый день, и говорила, что он был её единственною надеждою под небом. Он всегда отвечал решительно:

-- Ничего не приключится ему без моего ведома, и я знаю, Люси, что я могу снасти его.

Прошло несколько недель этой новой жизни, когда отец сказал ей, возвращаясь домой в один вечер.

-- Моя милая, наверху тюрьмы есть окошко, к которому Чарльз иногда может иметь доступ в три часа пополудни. Когда он бывает у этого окошка - а это зависит от многих случайностей - он может видеть тебя на улице, если ты только будешь стоять на одном известном месте, которое я покажу тебе. Но, мое бедное дитя, тебе нельзя его увидеть, и даже еслиб ты могла, то опасно было бы для тебя подать ему какой-нибудь знак.

-- Покажите мне это место, папа, я буду ходить туда каждый день.

С этого времени во всякую погоду она оставалась там два часа. Как только часы ударяли два, она была там и в четыре возвращалась назад, совершенно предаваясь своей судьбе. Если погода была, неслишком-сыра или сурова для ребенка, то она выходила вместе; в другое время она была одна; но она не пропускала ни одного дня.

Это был темный, грязный угол небольшой кривой улицы. Небольшая избушка пильщика, распиливавшого дрова, был единственный дом на этом конце; остальное пространство занимала стена. На третий день её прогулки пильщик заметил ее.

-- Добрый день, гражданка.

-- Добрый день гражданин.

Это новое наименование было теперь предписано декретом. Оно было введено добровольно, несколько времени назад, между истыми патриотами; оно вошло в закон для каждого.

-- Опять гуляете, гражданка?

Пильщик был маленький человек, с необыкновенно-живыми манерами (когда он был шоссейным работником); он взглянул на тюрьму, указал на тюрьму и, приложив к лицу десять пальцев, наподобие решетки, посмотрел сквозь них с усмешкою.

-- Но это не мое дело, сказал он и продолжал пилить дрова.

На следующий день он высматривал ее и обратился к ней, как только она появилась.

-- Как, опять гуляете гражданка?

-- Да, гражданин.

-- Гм! и с ребенком! Это ваша мать; моя маленькая гражданка?

-- Сказать ли ему да, мама? прошептала маленькая Люси, прижимаясь к ней.

-- Да, милая.

-- Да, гражданин.

-- А! Но это не мое дело; мое дело - моя работа. Посмотрите на пилу; я зову ее моею маленькою гильйотиною. Ла-ла-ла-ла-ла-ла! Вот голова его долой!

Полено упало, когда он говорил; и он бросил его в корзинку.

Люси задрожала, когда он бросил два полена в корзинку; но невозможно было оставаться здесь, пока работал пильщик, и не быть у него на глазах. Чтоб задобрить его, она с-этих-пор заговаривала с ним первая и часто давала ему деньги на водку, которые он принимал с охотою.

Он был любопытный человек; иногда, совершенно позабыв его, она засматривалась на кровлю и ворота тюрьмы, как-бы желая перенестись туда своим сердцем к мужу; но, придя в себя, она находила, что он всегда глядел на нее, упершись коленом в козлы и останова свою пилу. "Но это не мое дело", он говаривал обыкновенно в, эти разы и снова принимался живо за работу.

Во всякую погоду, зимою в снег и мороз, в весенний холодный ветер, при зное летняго солнца, в осенний, дождь и опять в снег и мороз Люси проводила два часа каждый день на этом месте, и каждый день, оставляя его, она цаловала стену тюрьмы. Муж видал ее (она узнавала это от отца), может-быть, один раз из нити шести, иногда два или три раза к-ряду, иногда он не видел ее целую неделю и даже две недели. Достаточно было, что он мог ее видеть и видит, когда представлялся случай, и ради этой возможности, она готова была выжидать целый день в каждый из семи дней недели.

Среди этих занятий, обернулся год и наступал декабрь, между-тем, как отец её ходил среди ужасов, высоко подняв голову. В один снежный полдень она вышла на свой обыкновенный угол. Это был день какого-то дикого торжества, праздник. Все домы, она видела, проходя, были украшены небольшими пиками, на которые были воткнуты красные шайки, трехцветными лентами и надписями, где особенно красовались трехцветные буквы: "республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, братство или смерть!"

Жалкая лавчонка пильщика была так мала, что на ней едва было место для надписи. Кто-то нацарапал ее для него, однакожь, вдавив слово "смерть" с совершенно-неестественным затруднением. На крышке дома он выставил, как прилично доброму гражданину, пику и шапку, и поместил в окошке свою пилу с надписью: "моя маленькая гильйотина". Лавка его была заперта, его самого там не было; это было утешением для Люси, которая оставалась одна.

Но он был недалеко. Вдруг послышались ей смутное движение и клики, приближавшиеся к ней и которые наполнили ее ужасом. Минуту спустя, вылетела из-за угла толпа народа и посреди её был пильщик, рука-об-руку с Мщеньем. Их было здесь не менее пятисот человек и они плясали, как пять-тысяч демонов. Кроме их собственного пенья, другой музыки не было; они плясали под народную песню революции и били страшный темп, отзывавшийся словно скрежет зубов. Мужчины плясали с женщинами, женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, как случай привел их вместе. Сначала это был только вихорь красных шапок и шерстяных лохмотий; но вот они наполнили место, принялись плясать около Люси и что-то стало выходить похожее на танец; но это была какая-то изступленная пляска духов. Оки подвигались вперед, отступали, ударяли друг друга по рукам, схватывали друг друга за головы, вертелись кругом поодиночке, хватали друг друга и вертелись попарно, пока некоторые из них падали. Остальные теперь, взявшись за руки, вертелись вместе; но вот круг Разорвался на множество отдельных кружков, подвое, почетверо, и они все вертелись и вертелись, и потом вдруг остановились; вот они начали снова и принялись бить, хватать, рвать друг друга и завертелись в противоположную сторону. Вдруг они опять остановились, постояли немножко, ударили новый темп и вытянулись в ряды в ширину улицы, и опустив голову и подняв вверх руки, с воплем понеслись. Никакая драка не могла быть и вполовину так ужасна, как этот танец. Он так верно выражал падшую забаву - нечто невинное, когда-то, теперь обратившееся в дьявольство - здоровое веселье, из которого теперь было сделано средство ярить кровь, туманить ум, каменить сердца. Грация, какая еще обнаруживалась в нем, делала его только уродливее, доказывая, как были перепутаны и выворочены все вещи, даже очень-хорошия по себе. Девичья грудь, обнаженная в этой пляске, красивая, почти детская головка, обезображенная гримасою, нежная ножка, топавшая в этой массе грязи и крови, были точными изображениями развинтившагося времени.

Это была Карманьйон. Она пронеслась, оставив Люси испуганною, обезумленною в дверях дома пильщика; пушистый снег, между-тем, падал спокойно и ложился мягкою, белою пеленою, как-будто ничего не было.

"О, мой отец!" (он стоял теперь перед нею, когда она подняла глаза, на-минуту закрытые рукою): - Какое жестокое, отвратительное зрелище!

-- Знаю, моя милая, знаю; я видел его несколько раз. Не пугайся, никто из них не тронет тебя.

-- Я за себя не боюсь, отец. Но когда я думаю о моем муже и милосердии этого народа...

-- Мы очень-скоро поставим его выше их милосердия. Я оставил его, когда он поднимался к окошку, и пришел сказать тебе. Никто здесь тебя не видит. Ты можешь послать ему рукой поцелуй к этой высокой, насунувшейся кровле.

-- Исполню, отец, и пошлю ему мою душу с этим поцелуем!

-- Ты не можешь его видеть, моя милая бедняжка?

-- Нет, отец, сказала Люси, рыдая и цалуя свою руку: - нет!

Послышались шаги мадам Дефорж.

-- Приветствую вас, гражданка, сказал доктор.

-- Приветствую вас, гражданин, отвечала мадам Дефорж мимоходом.

Ничего более. Мадам Дефорж прошла как тень по белой дороге.

-- Дай мне твою руку, моя милая. Выйди отсюда с веселым и спокойным видом ради его. Вот так.

Они оставили это место.

-- Это не напрасно. Завтра потребуют Чарльза.

-- Завтра!

что его потребуют завтра и перевезут в Консьержери. Меня предуведомили во время. Ты не боишься?

-- Я надеюсь на вас, едва могла выговорить она.

-- Надейся вполне. Твоя неизвестность скоро кончится, моя душа; через несколько часов он будет возвращен тебе. Я окружил его всевозможным покровительством. Мне надобно повидаться с Лори.

Он остановился. Послышался тяжелый стук колес. Оба они знали, что значит этот стук. Один, два, три. Три воза с страшным грузом проехали по пушистому снегу.

владельцам. Ни один из живых людей не мог бы лучше его сохранить, что было доверено Тельсонам.

Грязное, красное и желтое небо, туман, подымавшийся над Сеною, обозначал наступление сумерек. Было почти темно, когда они пришли в банк. Великолепные палаты монсеньйора представляли совершенное запустение. Над кучею грязи и золы, на дворе, виднелась надпись: "Национальная собственность. Республика единая и нераздельная. Свобода, равенство, или смерть!"

Кто это мог быть с мистером Лори? кто хозяин этого дорожного сюртука, лежащого на стуле? кого это не должно видеть? От кого он вышел сейчас взволнованный, удивленный, чтобы принять в свои объятия свою любимицу? Кому повторял он, казалось, её трепещущия слова, когда он говорил, возвысив голос и повернув голову к двери комнаты, которую сейчас оставил: "Перевезен в Консьержери и потребован к завтрашнему дню?"