Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
VI. Торжество.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. VI. Торжество. (старая орфография)

VI.
Торжество.

Страшный трибунал, состоявший из пяти судей, общественного прокурора и решительных присяжных, заседал ежедневно. Каждый вечер разсылались его списки, и сторожа различных тюрем читали их своим заключенникам. "Ну, вы там, выходите сюда послушать вечернюю газету!" так обыкновенно пошучивали тюремщики.

-- Шарль Эвремонд, по прозванию Дарнэ, появилось наконец в начале вечерней газеты ла-форс.

Когда раз имя было вызвано, хозяин его выходил вперед на место, оставленное для выкликаемых, как человек, отмеченный роком. Шарль Эвремонд, по прозванию Дарнэ, должен был знать этот порядок; он видел, как сотни проходили таким образом.

Распухший тюремщик, надевший очки, чтоб читать, посмотрел из-за них, желая убедиться, занял ли он свое место, и продолжал чтение, останавливаясь подобным же образом над каждым именем. В списке всего было двадцать-три, но только двадцать откликнулось: один из вызванных заключенников умер в тюрьме и был забыт; двое уже были гильйотинированы и также забыты. Список был прочтен в комнате со сводами, где Дарнэ встретил своих товарищей по заключению в день своего прибытия. Все они погибли в общем кровопролитии, каждое человеческое создание, которому он потом сочувствовал и с которым он разстался, умерло на эшафоте.

Послышались торопливые слова прощанья; но разставание было непродолжительно. Это повторялось каждый день и общество ла-Форс было занято приготовлением к играм в фанты и концерту в этот вечер. Они толпились у решеток и проливали здесь слезы; но двадцать мест в предполагаемых забавах нужно было пополнить; а наступало уже время запирать, когда общая комната и корридоры предоставлялись одним большим собакам, которые сторожили внутренность тюрьмы ночью. Заключенники далеко не были холодны и безчувственны. Странность поведения их происходила от условии времени. Своего рода горячка, или упоение, побуждала точно также без нужды пренебрегать гильйотиною и умирать под нею. Это делалось не из одного хвастовства, но под влиянием заразы дикого помешательства, охватившого целое общество. Во время моровой язвы некоторые имеют тайное влечение к недугу, страшное желание умереть от него. У всех у нас в груди сокрыты такия же странности; и только нужны обстоятельства, чтоб вызвать их.

Переезд в Консьержри был короток и мрачен; ночь в тюрьмах, населенных всякою животною гадиною, была, напротив, продолжительна и холодна. На следующий день пятнадцать заключенников были приведены в суд, прежде нежели вызвали имя Шарля Дарнэ. Все пятнадцать были осуждены, и суд всех продолжался не более полутора часа.

Шарль Эвремонд, по прозванию Дарнэ, был наконец представлен пред суд.

Его судьи заседали за столом в шляпах с перьями; но головной убор, вообще первенствовавший, был красный шерстяной колпак и трехцветная кокарда. Посмотрев на присяжных, на шумное присутствие, он мог бы подумать, что обыкновенный порядок вещей перевернулся и что преступники судили честных людей. Самая низкая жестокая, негодная чернь в городе, всегда готовая на пакости, жестокости, зло, была деятельною душою в совершавшейся сцене, с шумом толкуя, рукоплеща, охуждая, заявляя и ускоряя конечный результат и не, встречая никакого препятствия. Большая часть мужчин была вооружена различным образом; между женщинами одне имели при себе ножи, другия кинжалы, некоторые ели и пили, многия вязали. В числе их была одна с оконченным вязаньем под-мышкою, но продолжавшая еще работать. Она сидела в переднем ряду, возле человека, которого он ни разу не видел со дня своего прибытия к заставе, но в котором он сейчас узнал Дефоржа. Он заметил, что она раз или два шептала ему на ухо и что, повидимому, она была его жена; но особенно поразила его в этих обеих фигурах то, что оне ни разу на него не взглянули, хотя оне были почти возле него. Она, повидимому, ожидала с упорною решительностью и смотрела только на одних присяжных. Под президентом сидел доктор Манет, в своей обыкновенной скромной одежде. Сколько было видно заключеннику, он и мистер Лори были единственные здесь люди, непринадлежавшие к трибуналу, которые были одеты в своем обыкновенном платье и не усвоили грубого наряда Корманьйол.

Общественный прокурор обвинял Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ, как аристократа и эмигранта, которого жизнь должна быть принесена в жертву республики, в силу декрета, изгонявшого всех эмигрантов под смертною казнью. Здесь он был, здесь был и декрет; его захватили во Франции и требуют его головы.

"Руби его голову!" кричали присутствовавшие: "это враг республики".

Президент позвонил в колокольчик, чтоб усмирить эти крики, и спросил заключенника: справедливо ли, что он несколько лет жил в Англии?

-- Без-сомнения, справедливо.

-- Не был ли он поэтому эмигрант? Как же он назовет себя?

-- Не эмигрантом, он надеялся - в смысле и духа закона.

-- Почему нет? президент желал знать.

Потому-что он добровольно отказался от титула, ему ненавистного, от положения, ему ненавистного, и оставил свое отечество. Он предпочел прежде, нежели вошло в употребление слово "эмигрант" в его настоящем значении, жить скорее своим собственным трудом в Англии, нежели на счет обремененного народа во Франции.

-- Какое было доказательство?

-- Он представил имена двух свидетелей, Памфила Габеля и Александра Манета.

-- Но он женился в Англии, напомнил ему президент.

-- Да; но не на англичанке.

-- Французской гражданке?

-- Её имя и фамилия?

-- Люси Манет, единственная дочь доктора Манета, доброго доктора, который находится здесь.

Этот ответ имел счастливое влияние на присутствовавших. Крики восторга в честь доброго доктора огласили палату. Впечатления народа были так капризны, что слезы потекли на многих лицах, которые за минуту обращались на заключенника с нетерпеливым желанием вытащить его на улицу и убит.

Эти немногие шаги на своем опасном пути Шарль Дарнэ сделал по советам доктора Манега. Тот же самый осторожный советник руководил его каждым шагом и подготовил для него каждый вершок на его дороге.

Президент спросил его: "зачем он возвратился во Францию в то время, а не прежде?"

"Он не возвратился прежде, отвечал он: - только потому, что во Франции он не имел средств к жизни, между-тем, как в Англии он существовал, уча французскому языку и литературе. Он возвратился только на письменный призыв французского гражданина, представившого ему, что через его отсутствие его жизнь находилась в опасности. Он приехал назад, чтоб спасти жизнь гражданина и засвидетельствовать истину, не взирая на личную опасность.

Чернь закричала с энтузиазмом:

-- Нет!

И президент позвонил в свой колокольчик, чтоб успокоить ее; но она не слушала колокольчика и продолжала кричать: "Нет!" пока не успокоилась по своей собственной воле.

Президент спросил имя этого гражданина; обвиненный объяснил, что этот гражданин был его первым свидетелем. Он с уверенностью сослался также на письмо гражданина, которое было от него взято на заставе, но которое, он не сомневался, находилось между бумагами, лежавшими теперь перед президентом.

Гражданин Габель заметил с необыкновенною деликатностью и учтивостью, что, по причине накопившихся дел, возложенных на трибунал, при множестве врагов республики, с которыми он должен был управиться, его проглядели в тюрьме аббатства, что на самом деле он вышел из патриотической памяти трибунала, и только три дня назад он быль призван пред него и освобожден по объявлению присяжных, совершенно-удовлетворенных, когда обвинение против него было уничтожено появлением гражданина Эвренонда, по опознанию Дарнэ.

Потом был допрошен доктор Макет. Его громадная популярность, ясность его ответов сделала большое впечатление; но когда он показал при допросе, что обвиненный был его первым другом по его освобождении после продолжительного заключения; что обвиненный в Англии оставался верным и преданным его дочери и ему самому во время их изгнания; что не только там он не потворствовал аристократическому правительству, но, напротив, был судим на смерть, как враг Англии и друг Соединенных Штатов; когда он представил на вид все эти обстоятельства с необыкновенною скромностью, но со всею силою истины и искренности, присяжные и чернь стали за одно. Наконец, когда он обратился к мсьё Лори, английскому джентльмену, находившемуся здесь, который, подобно ему, был свидетелем при ангилийском суде и мог подтвердить его показание, присяжные объявили, что они слышали довольно, что они готовы подать свои голоса, если президенту угодно принять их.

При подаче каждого голоса (присяжные подавали их вслух, поодиночке) чернь поднимала шум одобрения. Все голоса были в пользу заключенника, и президент объявил его свободным.

Тотчас началась одна из тех диких сцен, в которых чернь иногда высказывала свое непостоянство, или свои лучшия побуждения к великодушию и милосердию, или, наконец, думала загладить свой страшный итог жестокой свирепости. Никто не мог решить теперь, к каким из этих побуждений отнести такия чрезвычайные сцены; очень-вероятно, все три источника сливались здесь, и второй первенствовал. Как только оправдание было произнесено, слезы полились так же обильно, как лилась кровь в другое время, и такими братскими объятиями встретили заключенника все, не взирая на пол, кто только мог пробраться к нему, что. после долгого и нездорового заключения, он едва не упал в обморок от истощения, а также и потому, что он очень-хорошо знал, что тот же самый народ, под влиянием других впечатлений, с таким же порывом бросился бы на него, разорвал его на куски и раскидал их по улице.

Его удаление, чтоб дать дорогу другим обвиненным, спасло его на минуту от этих ласк. Теперь судили пятерых вместе, как врагов республики, которой они не помогали ни словом ни делом. Трибунал действовал с такою быстротою, чтоб вознаградить себя и народ за упущенный случай, что все пять были отведены назад прежде-нежели он успел оставить место, осужденные умереть через двадцать-четыре часа. Первый из них объявил ему это поднятием пальца, что было обыковенным тюремным знаком смерти, и все прибавили слова: "Да здравствует республика!"

каждое лицо, виденное им в суде, исключая двух которых он напрасно искал. По выходе его толпа снова бросалась на него, попеременно плача, обнимая и крича, пока самое течение реки, на берегу которой происходила эта сцена, не заразилось повидимому безумством, овладевшим народом.

Они посадили его на большое кресло, которое, вероятно, они взяли из палаты, или из корридоров. На кресло они набросили красное знамя и к спинке привязали пику с красным колчаном, воткнутым на конец её. На этой торжественной колеснице, несмотря на увещания самого доктора, они понесли его на своих плечах в его дом; бурное море красных колпаков подымалось около него, по временам обращая на него такия падшия лица, что не раз сомневался в своем смутном уме, не был ли он в телеге на пути к гильйотине.

Это было дикое шествие, как ночная греза; они обнимали всех встречающихся и, показывая на него, продолжали нести. Двигаясь но извивающимся улицам, они обагряли их снежный покров республиканским цветом, первенствовавшим здесь, как некогда они покрыли их под снегом кровавою краскою. Таким--образом они внесли его на двор дома, в котором он жил. Отец её опередил его, чтоб приготовить ее, и когда муж стал на ноги, она упала без чувств в его объятия.

Между-тем, как он прижал ее к сердцу и повернул её прекрасную головку к своему лицу от бесновавшейся толпы, так-что слезы и уста их слились невидимо от всех, некоторые из толпы принялись танцовать. В одну минуту все остальные бросились плясать, и Кармоньйоль покрыла весь двор. Потом они подняли на пустое кресло молодую женщину, находившуюся в толпе, и понесли ее, как богиню свободы, и, разлившись в соседних улицах, вдоль берега реки, через мост Кармоньйоль увлекли всех до одного и унесли их в вихре.

Пожав руку доктора, стоявшого победителем, гордым своим подвигом, пожав руку мистера Лори, который пришел, запыхаясь от борьбы против водоворота Кармоньйола, поцаловав маленькую Люси, приподнятую, чтоб она могла охватить своими ручками его шею, обняв всегда ревностную и верную Просс, ее приподнявшую, он взял жену в свои объятия и понес ее в их комнаты.

С благоговением все они преклонили главы и сердца. Когда опять она была в его объятиях, он ей сказал:

-- И теперь обратись к твоему отцу, моя дорогая: ни один человек в целой Франции не мог бы сделать того, что он сделал для меня.

Она склонила голову на грудь отца, как некогда, очень-давно, он положил свою бедную голову на её грудь. Он был счастлив этою расплатою; он был вознагражден за. свои страдания; он гордился своею силою.