Рецепты доктора Меригольда.
III. Принимать за обедом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Меригольда. III. Принимать за обедом. (старая орфография)

III.
Принимать за обедом.

Знает ли кто-нибудь, кто дает имена нашим улицам? Знает ли кто-нибудь, кто сочиняет девизы для конфектных бумажек, где их находят потом вместе с леденцами? (К слову сказать, я не завидую умственным способностям этого сочинителя и сильно подозреваю, что это тот самый таинственный незнакомец, который переводит для нас либретто иностранных опер.) Знает ли кто-нибудь, кто вводит в моду новые блюда: разные острые соусы, закуски и прочая? Знает ли кто-нибудь, на кого падает ответственность за новые слова, которыми ежедневно наводняется наш язык? Знает ли кто-нибудь, к какому мудрецу обращаются парфюмеры, когда изобретут новое мыло для бритья или примочку для ращения волос, и кто снабжает их изделия такими названиями, как Опопонакс, Рипофагон, Бостракейзон и так далее?

Знает ли кто-нибудь, кто сочиняет загадки?

На последний вопрос, и только на последний, я отвечу:

"Я знаю".

В некотором году (я могу, пожалуй, прибавить, что год этот принадлежит к текущему столетию) я был маленьким мальчиком, - шустрым мальчишкой, - хоть, может быть, не следовало бы говорить этого о себе, - шустрым и очень костлявым. Эти два качества часто встречаются вместе. Я не назову вам точной цифры моих тогдашних лет; скажу только, что и учился в школе неподалеку от Лондона и был в том возрасте, когда мальчику вообще полагается, или полагалось в то время, ходить в курточке и в отложных воротничках с плоеной оборкой.

В те ранние годы загадки служили для меня источником живейшого и высокого наслаждения. Я собирал их с безмерным усердием, со страстью углублялся в их изучение, и прилежание мое в этом направлении не знало границ. В те времена во многих еженедельных журналах было так заведено, что в одном номере помещалась загадка, а в следующем - ответ на нее. Таким образом между загадкой и разгадкой проходил промежуток в семь дней и семь ночей. Какое это было для меня мучительное время! Все свободные дни недели я потел над разгадыванием этих загадок (неудивительно, что я не толстел), и иногда - вспоминаю это с гордостью - мне удавалось найти разгадку раньше, чем содержавший ее номер доходил до меня из оффициальных сфер. Но спустя два-три года (т. е. как раз в то время, когда мое шустрое и сухопарое детство достигло последних возможных пределов этих двух качеств) в тех же журналах появились другого рода головоломки, терзавшия и изнурявшия меня гораздо больше, чем простые загадки, составленные из одних слов. Я говорю о загадках в рисунках, о символических загадках, если можно так выразиться (кажется, их настоящее название - ребусы). Это были миниатюрные, довольно уродливые изображения самых невозможных предметов, сваленных в кучу в самом живописном безпорядке; местами тут были вставлены отдельные буквы и даже целые отрывки слов, от чего весь этот кавардак только усиливался. Так, например, раскрываете вы номер журнала и видите: купидон очинивает перо; за купидоном вертел, потом буква X, нотный пюпитр, непонятное сокращение: р. и. д. и флейта. Все это преподносится вам в одну из суббот, с извещением, что в следующую субботу вы получите объяснение этой таинственной и устрашающей путаницы. Объяснение в свое время приходить, но с ним приходят новые терзания - горше прежних. Теперь перед вами птичья клетка, заходящее солнце (нисколько на него непохожее), слово snip, детская люлька и какое-то(четвероногое, над определением которого задумался бы сам Бюффон. Вот эти-то загадки-ребусы никогда мне не давались: за всю мою жизнь я разгадал только один, как вы скоро увидите. Не везло мне тоже и на шарады в стихах (всегда, впрочем, немножко натянутые) вроде: "Первое мое - боа-констриктор, второе - римский ликтор" и т. д. Такая -премудрость мне была не по плечу.

Помню, как-то раз мне попался один новый журнал, и в нем ребус, с более отчетливыми и изящными рисунками, чем какие я видал до тех пор. Этот ребус страшно меня заинтриговал. Начинался он с буквы А; затем следовала человеческая фигура - очевидно, какого-нибудь добродетельного человека - в длинном балахоне, с сумочкой через плечо, с посохом в руке и с грибом вместо шляпы; дальше был изображен необыкновенно древний старик с длинными по-пояс, белыми, как лунь, волосами и такой же бородой; следующим символическим знаком была цифра 2, а в конце ряда стоял джентльмен на костылях и смотрел в запертые железные ворота. Ах, как меня преследовал этот ребус! Я набрел на него в библиотеке одного приморского городка, в самом конце каникул: я знал, что прежде, чем выйдет следующий номер, я буду уже в школе. Издание, в котором был помещен этот замечательный ребус, стоило дорого и было мне не по карману; таким образом не предвиделось никаких способов добраться до разгадки. Решившись, однако, победить или умереть и боясь, чтобы который-нибудь из символических знаков не улетучился из моей памяти, я выписал их все по порядку. И пока я писал, мне вдруг мелькнула разгадка, А - Pilgrim - Age - To - Cripple - Gate {А (неопределенный член); Pilgrim - пилигрим; Age - старость; two - два, а to - в; Cripple - калека; Gate - ворота. Pilgrim и age можно слить в одно слово: pilgrimage - путешествие, и тогда вся фраза будет значит; Путешествие в Крипль-Гет.}. Неужто я отгадал? Победа! А, может быть, и нет? Может быть, разгадка не та? Мое волнение дошло наконец до таких пределов, что я решился отправить письмо издателю журнала, в котором появился этот ребус, с убедительной просьбой сжалиться надо мной и облегчить мою душу. Я не получил ответа на это письмо. Может быть, его поместили в отделе ответов корреспондентам, но от этого мне было не. легче, так как, чтобы прочесть его, я должен был бы приобрести весь журнал.

Я потому привожу все эти подробности, что они имеют некоторую - и даже довольно тесную - связь с одним маленьким инцидентом, который, при всей своей незначительности, повлиял на мою дальнейшую судьбу, Вышереченный инцидент заключался в том, что автор настоящого рассказа вознамерился сочинить, и сочинил - сам, из своей головы, - что-то вроде загадки-каламбура. Эта загадка стоила мне большого труда. Я написал ее на аспидной доске; не один раз написанное стиралось - и целиком, и по частям; формулировка вопроса чуть не свела меня с ума, но так или иначе, а дело было доведено до конца. "Почему" вопрошала загадка в своей окончательной, исправленной форме, "почему молодой человек, в охоту покушавший пуддинга, который в нашем заведении подается прежде жаркого, похож на метеор"? - Потому, что он тогда лоснится от сытости {Effulgent - блестящий. А full gent - наполненный человек, произносится почти одинаково.}.

Не правда ли, недурно? Ничего такого, что обличало бы преждевременное, неестественное развитие в ребенке. Единственная основная мысль загадки - тогдашняя злоба дня нашей школы. Единственная цель - мальчишеский протест. Притом загадка не лишена некоторого археологического интереса, так как намекает на ныне устаревший, но практиковавшийся в учебных заведениях обычай подавать пуддинг прежде жаркого с целью перебить аппетит (и, заодно уж, испортить желудок) воспитанникам.

Несмотря на то, что она была написана на непрочной и грязной доске, да еще таким эфемерным составом, как грифель, загадка моя не погибла. Она приобрела популярность; ее повторяли. Она разошлась по всей школе и наконец дошла до ушей нашего директора, Этот обиженный Богом, лишенный всякого воображения человек ничего не смыслил в изящных искусствах. Меня притянули к допросу. Когда меня спросили, моему ли перу принадлежит это произведение искусства, я отвечал утвердительно и получил отчетливый и довольно чувствительный щелчок в голову, сопровождавшийся строгим наказом немедленно вооружиться той самой доской, где я первоначально изобразил свой злополучный каламбур, и написать на ней две тысячи раз "Сочинять сатиры - опасно".

Несмотря на такой акт деспотизма со стороны этого тупоумного животного, неизменно обращавшагося со мной так, как будто из меня никогда не выйдет проку (когда я знал, что это неправда), мое преклонение перед великими умами, отличившимися на поприще, о котором у нас идет речь, росло вместе со мной и крепло вместе с... и так далее. Подумайте, сколько удовольствия, какие чистые восторги приносят загадки людям с здоровым складом ума! Подумайте, каким глубоким чувством невинного торжества преисполняется грудь человека, задающого загадку в обществе, где до сих пор никто её не слыхал! Ему одному принадлежит разгадка. Нет завиднее его положения. Он держит всех в напряженном ожидании. На устах его играет спокойная, ясная улыбка. Все они в его власти. Он счастлив - невинным счастьем младенца!

Но кто же сочиняет загадки?

Да я первый.

Открою ли великую тайну? Посвящу ли непосвященных? Поведаю ли миру, как это делается?

Да, именно это я и имею в виду.

Делается это главным образом с помощью словаря; но когда ваша цель - сочинить загадку, то обращение к этой справочной книге - процедура до того изнурительная, требующая такого страшного напряжения ваших способностей, что вначале вы не в состоянии выдерживать ее более четверти часа кряду. Это ужасная процедура. Во-первых и прежде всего - необходимо основательно встряхнуться и подтянуть себя, чтобы потом не зевать: для этого полезно запустить в волосы все десять пальцев, да поглубже, и хорошенько их поерошить. Затем вы берете словарь; выбираете какую-нибудь букву и внимательно просматриваете столбец сверху до низу, останавливаясь на каждом слове, которое кажется вам хоть сколько-нибудь подающим надежды; при этом вы слегка откидываетесь назад (на манер того, как живописцы отступают от картины, чтоб лучше видеть ансамбль), выворачиваете и пережевываете слово и так, и эдак, на все лады, и если из него ничего нельзя выжать, переходите к следующему. Существительным вы посвящаете всего больше труда, из всех частей речи самый богатый материал дает существительное. Ну, а что до омонимов, то надо быть совсем тупицей или несчастным горемыкой, которому ни в чем не везет, чтоб ничего не выжать из них.

Положим, что вы решили посвятить утро сочинению загадок и что от успеха ваших усилий зависит ваш обед. Я беру ваш словарь и раскрываю наугад. Положим, он раскрылся на букве F, и вы приступаете к делу.

Просматривая столбец сверху до низу, вы несколько раз останавливаетесь. Вы естественно остановитесь на слове felt. Fеll - прошедшее причастие глагола to feel {Чувствовать.} и в то же время материал, из которого делают шляпы {Felt - войлок.}. Вы пыжитесь изо всех сил. "Почему шляпник"... Нет!.. "Почему про шляпника всегда можно сказать, что он человек с деликатными чувствами? - Потому что у него всегда есть войлок для... Нет, не годится. Вы отправляетесь дальше. Fen. Вот превосходный материал для каламбура на современную тему: камешек в огород фенианского братства. Над этим стоит попотеть, и вы делаете отчаянные усилия. Fen - болото. В болоте грязь. "Почему всегда надо было ожидать, что ирландские мятежники в конце концов завязнут в грязи?" - Потому что движение их было фенианское. - Немыслимо! Ужасно! А между тем вам жаль разстаться с этой темой, Fen - болото, за morass - тоже болото. Morass - moreass {Ass - осел, more - больше.}. "Почему ирландский мятежник скорее осел, чем негодяй "? Нет, и это никуда не годится.

В отчаянии, но с твердой решимостью не сдаваться, вы идете дальше, пока не доходите до слова: Fertile {Плодородный.}. Fer-tile. Tile - шляпа. "Почему касторовая шляпа похожа на страну, всегда дающую обильные урожаи? " - Потому что ее можно назвать меховой шляпой {Fur-tile. Fur - мех. Furtille и fertile произносится почти одинаково.}. Это недурно, - не первый сорт, конечно, но сойдет. Сочинять загадки все равно, что рыбу удить. Иногда клюнет маленькая рыбка, а иногда и большая. На этот раз рыбка маленькая, но мы и ее отправим в корзину. Вот когда ваша работа начинает не на шутку вас забирать. Вы дошли до слова Forgery. Новая остановка. Forgery. For - gery - For Jerry {Forgery - подделка, подлог. For Jerry - для Джерри (уменьшительное от "Иеремия"). Произносится одинаково.}. Ого! тут можно выкроить двойной каламбур, да не какой-нибудь, а самой высшей пробы - запутанный, во вкусе Кольриджа. "Почему"... Нет, вот как: "Представьте себе, что некий джентльмен, имеющий любимого сына нежного возраста, по имени Иеремию, обедал в гостях и за дессертом положил себе в карман грушу, объяснив при этом, что плод предназначается им для его возлюбленного детища; спрашивается: почему, приводя это объяснение, он должен был назвать известный род мошенничества, за которое в былые времена наказывали смертью?" - Потому что ему пришлось сказать, что он берет грушу для Джерри. Ничего себе рыбка: в корзину ее!

"Положим, что какая-нибудь благовоспитанная девица, расшалившись со своим кузеном Августом, шутя ткнула его под бок своим лиловым с белыми полосками зонтиком и сделала ему больно: какое произведение растительного царства должна она назвать, желая перед ним извиниться?" - Гриб. Fungus - Fun-Gus {Fungus - гриб. Fun - шутка. Gus - уменьшительное от Augustus. Fun, Gus! можно перевести: "Гус, ведь это я шутя".}. Тоже в корзину.

Истощив букву F, вы делаете легонькую передышку; затем, подвинтив наново свои мыслительные способности, хватаетесь опять за словарь и раскрываете его на другом месте. На этот раз перед вами, C, - сплошная страница. Вы останавливаетесь и с надеждой взираете на слово Corn. Слово имеет два значения... должно бы подойти. Подойдет! Ведь это совсем особенный случай: тут можно построить загадку по правилам; для этого не надо быть гением. Слово имеет два значения: употребить его в обоих - и дело с концом. Работа чисто механическая. "Почему крестьянин, когда он жнет, похож на мозольного оператора?" - Потому что тогда он срезывает хлеб {Corn - хлеб (на корню), а также мозоль.}. Вполне прилично: закончено, правильно, что называется, ни сучка, ни задоринки, но - скучно. Нет, на C вам положительно не везет. Вы обращаетесь к В. Нерешительно перескакивая со слова на слово, вы нападаете на Bring и в состоянии, близком к идиотизму, пялите на него глаза. Вдруг вы оживаете: Bring, brought, brought up. Brought up. Подойдет. "Почему корзинка для угля, которую Мэри принесла из кухни в гостиную, чтоб растопить там камин, похожа на ребенка, выросшого на рожке?" - Потому что ее принесли в руках {То bring - приносить, принести. То bring up вносить, внести наверх, а также воспитывать. Brought up - причастие от bring. Brought up by hand - буквально: воспитанный рукой, т. е. выкормленный на рожке.}. Вы делаете новую попытку, и теперь буква И начинает светить вам надеждой. В свое время, после надлежащого просмотра, столбцы под буквой H приводят вас к слову Horse. "Почему лошадь, запряженная в повозку купца, похожа на военный пароход новейшей конструкции?" - Потому, что ею правит скряга {Horse - лошадь. Screw - винт: в переносном смысле; прижимистый человек.}... А ну-ка, еще! Hoarse. "Почему семейство, все члены которого страдают хронической хрипотой, похоже на Дерби?" - Потому, что его можно назвать безголосой породой {Hoarse - хриплый; произносится так-же, horse - лошадь. Race - порода, племя, а также; скачка. Дерби - известное место конских скачек в Англии.}.

Но словари далеко не всегда дают такую обильную жатву. Трудная это работа, изнурительная, изсушающая, и - что всего хуже - ей несть конца. Проработав на этом поприще некоторое время, вы становитесь неспособны, даже в минуты отдыха, стряхнуть с себя обузу вашего ремесла. Хуже того. Вы чувствуете, что вы обязаны быть всегда нагоготове, ибо иначе вы можете упустить хороший случай, который больше не повторится. Вот это-то и делает эпиграмматический род литературы таким утомительным. В театр ли вы идете, читаете ли газету, забились ли вы в уголок, собираясь отдохнуть душой на каком-нибудь произведении гениальной фантазии, - всегда и повсюду над вами стоит, как призрак, ваша профессия. Разговоры, которые вы слышите на сцене, слова книги, которую вы читаете, - " все это может навести вас на хорошую мысль, и вы должны быть на-стороже. Ужасное, отупляющее ремесло! Если вы хотите отделаться от лишняго жиру, то сочинение загадок поможет вам в этом случае гораздо быстрей, чем всякия беганья в мокрых простынях и самое систематическое лечение турецкими банями.

Кроме того, на долю Доставщика эпиграмматической литературы выпадает много испытаний и после, тогда, когда дело доходит до сбыта его произведений, уже готовых для рынка. Для такого рода изделий существует общественный сбыт, но - между нами будь сказано - практикуется также и частный. Общественный вопрос на этот товар (поставка которого была так долго моим злосчастным уделом), говоря вообще, не велик, и даже кто его покупает, - покупает, надо признаться, не слишком охотно. Периодических изданий, в которых ваш ребус или ваша загадка появляются еженедельно, - немного, и нельзя сказать, чтобы собственники таких изданий относились к этому роду литературы с особенным почтением или были до него падки. Ваш ребус долго стучится в контору редакции, пока его впустят, да если его и напечатают наконец, так, может быть, просто оттого, что надо было чем-нибудь заполнить оставшееся пустое место. И заметьте еще: когда нас печатают, нам всегда - всегда, без исключений отводят самое последнее место. Мы появляемся в конце столбца или красуемся в самых последних строчках журнала в обществе неизбежной шахматной задачи, в которой белые фигуры должны в четыре хода сделать мат черным. Одна из моих лучших загадок (пожалуй, даже лучшая, какую я когда-либо сочинил) шесть недель провалялась в редакции одного журнала, прежде чем публика ее прочла. Вот эта загадка. Вопрос: "Почему мальчишка, который много болтает, похож на винтовку нового типа?" - Ответ: Потому, что он всем надоедает {Bore - дуло ружья. То bore - сверлить, а также: и надоедать.}.

Благодаря этой самой загадке я познакомился с тем фактом, что для произведений эпиграмматического писателя, кроме общественного сбыта, есть еще и частный. На другой день после того, как она появилась в печати, в редакцию поместившого ее журнала явился джентльмен, не пожелавший назвать своей фамилии (не назову ее и я, хоть и знаю) и просил сообщить ему имя и адрес её автора. Помощник редактора, большой мой приятель, оказавший мне не одну добрую услугу, сказал ему то и другое. И вот, в один прекрасный день, в мою каморку, отпыхиваясь после моей нескончаемой лестницы, вошел джентльмен средних лет и несколько сырой комплекции, с лукаво подмигивающим глазом и юмористическими складками вокруг рта. (К слову сказать, и глаз и рот нагло лгали, ибо у моего франта не было ни капли юмора в складе ума.) Отрекомендовавшись мне поклонником таланта "и, следовательно", моим "покорнейшим слугой" (прибавил он с учтивым жестом по моему адресу), джентльмен пожелал узнать, не возьмусь ли я доставлять ему от времени до времени образчики эпиграмматической литературы - "когда эпиграмму, а когда и анекдотец, который рассказывался бы кратко, но с эффектом"; причем он поставил непременным условием, чтобы все это было совсем новое и оригинальное, и сочинялось бы исключительно для него одного, так, чтобы ни одна живая душа, ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах, не могла воспользоваться его собственностью. Мой джентльмен прибавил, что за ценой он не постоит, и в самом деле предложил мне такие условия, что я вытаращил глаза.

Вскоре после того я узнал, зачем я понадобился моему приятелю, мистеру Прайсу Скруперу. Я буду звать его этим именем ради удобства. (Оно вымышленное, но немножко напоминает его настоящее имя.) Мистер Скрупер был, что называется, блюдолиз, прихлебатель, и как-то случайно за ним установилась репутация остряка, чего он, впрочем, добивался всеми правдами и неправдами. Его считали человеком, у которого всегда на языке самая свежая новость или готовая острота. Больше всего на свете мистер Скрупер любил чужие обеды и вечно терзался ужасным ожиданием того дня, когда солнце его славы померкнет и число приглашений на обеды начнет уменьшаться.

Так вот как оно вышло, что между мной - артистом эпиграмматического жанра, и. Прайсом Скрупером - любителем чужих обедов, завязались прочные отношения.

В первый же свой визит он получил от меня две-три недурные вещицы. Я рассказал ему один анекдот, который еще ребенком слышал от отца, - анекдот вполне безопасный, давно уже похороненный и всеми забытый. Я дал ему две готовые загадки, случайно оказавшияся в моем столе и до того плохия, что никто бы, наверно, не заподозрил их профессионального происхождения. Одним словом, я обезпечил его на некоторое время остроумием, а он меня - средствами к жизни, и мы разстались довольные друг другом.

Коммерческия сношения, завязавшияся таким образом к удовольствию обеих сторон, систематически поддерживались и вызывали довольно частые встречи. Разумеется, как и во всех житейских отношениях, эти приятные маленькия сделки не обходились без вторжения неприятных элементов Мистер Скрупер жаловался мне иногда, что та или другая из поступивших в его пользование моих острот не произвела желанного эффекта - короче сказать, не окупилась ему. Что мог я отвечать на подобные жалобы? Не мог же я сказать ему, что он сам виноват. Я рассказал ему анекдот Исаака Вальтона об одном священнике, попросившем у своего собрата по^профессии на подержание его проповедь, которая произвела страшный фурор между слушателями,- Но испытав её действие на своей пастве и возвращая ее автору, священник заявил ему с некоторой обидой, что проповедь потерпела полнейшее фиаско, так как его аудитория нисколько не была тронута его красноречием. Ответ владельца проповеди был подавляющий: "Я дал вам мою скрипку, но не мог дать смычка", отвечал он, желая этим сказать, как поясняет Исаак - без всякой надобности, надо признаться, - "что проповедь должна говориться толково и с чувством".

Мой джентльмен не раскусил, повидимому, той соли, какую имел для него этот рассказ. Я подозреваю, что пока я рассказывал, он старался запомнить мой анекдот: пригодится, дескать, на будущее время. Попросту говоря, он хотел поживиться от меня на даровщинку, что было уже, согласитесь, нечестно.

Надо заметить, что помимо своего природного неисправимого недостатка, мистер Скрупер начинал стариться и с годами еще больше глупел. Нередко случалось, что онъ^ забывал конец анекдота, в котором собственно и заключалась самая суть, или перевирал каламбур. Я щедро снабжал его моими изделиями и, уверяю вас, тратил много труда, стараясь потрафить на его вкус и примениться к требованиям его ремесла. Он любил обедать в гостях, а за обедом нужны каламбуры застольного характера, которые имели бы связь с гастрономическими наслаждениями. Такими то каламбурами я и награждал мистера Скрупера к полному ею удовольствию. Вот несколько образчиков, за которые я порядком таки его пощипал.

"Почему вино" - заметьте, как легко и естественно говорится после обеда такой каламбур - "почему вино, заготовляемое для английского рынка, похоже на дезертира из армии?"

-- Потому, что его всегда разводят водкой, прежде, чем отправлять за границу {Brandied - разбавленный водкой; branded - клейменный. Произносится почти одинаково.}.

"Почему корабль, выдержавший много бурь по пути к своему назначению, похож на плохое вино, которое подкрашивают кампешевым деревом и тому подобными веществами?

-- Потому, что он прошел много мытарств прежде, чем попал в порт {Deal - много, а также: еловое дерево.}.

"Какая часть отделки в дамском туалете похожа на ост-индский херес лучшого качества?"

-- Та, которая идет вокруг мыса {Cape - мыс, а также: мысик на лифе женского платья.}.

Что больше всего затрудняло моего патрона (он сам мне признавался: он был со мной вполне откровенен, как бываем мы откровенны со своим доктором или стряпчим) - так это помнить, в каких домах он уже рассказал тот или другой анекдот, угостил общество таким то каламбуром, для кого та или другая загадка будет новостью и кому она успела уже надоесть. А иногда случалось и так, что вместо загадки он говорил разгадку, что всякий раз вызывало недоумение, а подчас и смех; или же, предложив свой вопрос, как следует, он вдруг - в ту самую минуту, когда слушатели, отчаявшись отгадать, уже готовы были сдаться на капитуляцию - огорашивал их разгадкой к совершенно другой загадке, не имеющей ничего общого с первой.

мистер Скрупер явился потребовать у меня объяснений.

-- Ну уж каламбур, удружили! - начал он. - Я с ним как кур во щи попался. Одна пренеприятная личность позволила себе даже сказать, что тут и каламбура то нет никакого, что верно я что-нибудь напутал. Не очень то приятно выслушать такую вещь, согласитесь, особенно принимая во внимание, что я выдал каламбур за мой собственный. Как мог я напутать в моем собственном каламбуре, интересно знать?

-- Позвольте спросить, - проговорил я учтиво, - в каких словах вы предложили вопрос?

-- Я спросил: "Почему мы имеем основание думать, что пилигримы, отправляющиеся в Мекку, предпринимают это путешествие из корыстных побуждений?

-- Ну, теперь я не удивляюсь, что ваши слушатели ничего не поняли, - сказал я холодно, чувствуя себя несправедливо обиженным. - Вот ответ в той форме, как я его дал: - Потому, что они ходят туда ради пророка.

Мистер Скрупер поспешил извиниться.

Мой рассказ подходит к концу. Конец будет трагический, совершенно как в "Короле Лире". И - что всего хуже - мне придется сознаться, что всему виной был мой собственный плачевный, непростительный промах.

Я начинал уже получать с мистера Скрупера преизрядный доходец, и фонды мои значительно поднялись, когда в одно прекрасное утро я был озадачен новым визитом. Как и в первый раз, посетитель был совершенно мне незнаком. Как и в первый раз, это был джентльмен средних лет, с подмигивающим глазом и юмористическим выражением рта, и тоже, как оказалось, охотник обедать в гостях. У него была двойная фамилия. Я назову его мистером Керби Постльветом, что будет настолько близко к истине, насколько я считаю это безопасным.

и так как ему, как и Скруперу, приходилось поддерживать за собой репутацию остряка, а изобретательность его подчас истощалась, то он и явился ко мне точь в точь с таким же предложением, какое уже было сделано мне мистером Скрупером,

В первую минуту странность такого совпадения буквально лишила меня языка. Я стоял и таращил глаза на моего посетителя с таким глупым видом, который едва ли мог внушить ему лестное мнение обо мне, как о человеке, блистающем остроумием. Впрочем, немного погодя я совершенно пришел в себя и заговорил. Я говорил осторожно и сдержанно, но в конце концов согласился на предложенные мне условия: оказалось, что мистер Керби Постльвет имеет еще более широкие взгляды на финансовую сторону таких операций, чем даже мистер Прайс Скрупер.

Единственное затруднение состояло в том, что моему новому клиенту товар был нужен сейчас же. Ждать он не мог: в этот самый вечер он обедал в гостях и во что бы то ни стало должен был отличиться. Случай был чрезвычайный. Ему нужно что-нибудь хорошенькое. За платой он не постоит. Загадка каламбур - только совсем новенькая.. Да, это бы лучше всего.

Я перерыл весь свой запас, обшарил свой стол сверху до низу, но из оказавшихся там вещей ни одна ему не понравилась. Вдруг я вспомнил, что в кармане у меня лежит одна штучка - как раз то самое, что ему было нужно. Загадка-каламбур на самую современную тему; намек на вопрос дня, обсуждавшийся в то время на всех перекрестках. Ничего не могло быть легче, как ввернуть в разговор такой каламбур. Словом сказать, вещица в самом деле премиленькая. Одно только сомнение смущало меня: не продал ли я уже эту вещь моему первому клиенту. Вот вопрос. Хоть ты что хочешь, а я не мог ответить на него с уверенностью. Жизнь человека моей профессии полна хаоса, а обо мне это можно было сказать больше, чем обо всяком другом, так как на мои произведения был и частный, и общественный спрос, и торговля моя шла шибко. Счетных книг я не вел и никуда не заносил моих торговых сделок. Одно только подавало мне сильную надежду, что каламбур мой еще не продан, - это то, что, как я твердо помнил, я до сих пор не получал от мистера Скрупера никаких известий об его успехе или неуспехе, хотя этот джентльмен никогда не забывал уведомлять меня насчет этого важного пункта. Я колебался, но, соблазненный княжеской платой, которую предложил мне мой новый клиент, кончил тем, что решил сомнение в свою пользу и вручил вышереченное произведение искусства мистеру Керби Постльвету.

Я бы солгал, если б сказал вам, что, заключив эту сделку, я чувствовал себя совершенно спокойно. Страшные опасения терзали мою душу, и были минуты, когда я отдал бы все на свете, чтобы воротить невозвратное, будь это возможно. Но об этом не могло быть и речи. Я не знал даже, где искать моего нового клиента: он не оставил мне своего адреса. Все, что мне теперь оставалось, это - терпеливо ждать и стараться не терять бодрости.

яда) обоими лицами, на долю которых выпали две главные роли в этой драме. Страшно сказать: на другой же день оба мои клиента, вне себя от ярости, явились ко мне поведать о случившемся и изобличить меня, как первую причину и виновника обрушившейся на них беды. Оба были в бешенстве, но мой новый знакомец, мистер Постльвет, буквально рвал и метал.

Этот джентльмен рассказал следующее. Явившись в назначенный час в тот дом, куда он был зван и хозяин которого (как он не преминул мне сообщить при сем удобном случае) занимал очень видное положение в свете, мистер Постльвет увидел себя в самом избранном обществе. Он разсчитывал явиться последним, но оказалось, что ждут еще какого-то Скрупера или Прайса, а может быть, Скрупера-Прайса или что то в этом роде. Впрочем, этот Скрупер скоро приехал, и общество уселось за стол.

Все время, пока продолжался обед, о великолепии которого я не стану распространяться, мои джентльмены были на ножах. Повидимому, - по крайней мере, оба рассказа сходятся в этом пункте - они противоречили друг другу на каждом шагу, перебивали друг друга, мешали друг другу рассказывать, и к концу обеда возненавидели друг друга тою особого рода ненавистью, какую нередко испытывают взаимно два гражданина христианской страны, обедающие за одним столом. Хотя они ни разу не встречались до этого дня, но я подозреваю, что каждый слыхал о другом, как об охотнике покушать на чужой счет, и заранее приготовился его возненавидеть.

Строго придерживаясь Постльветовской редакции моего рассказа, я должен прибавить, что все это время, и даже в те минуты, когда поведение моего старого патрона больше всего его оскорбляло, мистер Керби Постльвет утешал себя мыслью, что у него есть в запасе оружие, которым он нанесет сопернику решительный удар, когда наступит для этого благоприятный момент. Этим оружием был мой каламбур, - каламбур с намеком на вопрос дня.

Желанная минута наступила. Я и теперь содрогаюсь, когда вспомню, что за этим последовало. Обед кончился; первая бутылка уже обошла в круговую, и мистер Керби Постльвет - исподтишка, полегоньку, со всею ловкостью опытного дипломата, - начал наводить разговор на нужную ему тему. Он сидел очень близко от моего старого патрона, мистера Прайса Скрупера. Каково же было изумление мистера Постльвета, когда он услышал, что и этот джентльмен в свою очередь ведет беседу в том же духе и, как ему показалось, подбирается к тому же вопросу. "Уж не заметил ли он, куда я гну свою линию, и не играет ли мне в руку?" подумал мой новый клиент. "Может быть, в сущности он и недурной малый. Ну что ж, в другой раз и я ему услужу". Но этот миролюбивый взгляд на вещи продержался недолго. Страшная развязка приближалась. Два голоса заговорили разом.

Мистер Керби Постльвет. - А я, знаете ли, раздумывал поутру на эту тему и вдруг как то нечаянно придумал каламбур.

Оба разом умолкли и поглядели друг на друга.

-- Виноват, - сказал мой старый патрон с убийственной вежливостью: - вы, кажется, изволили сказать, что..

-- Что я придумал каламбур, - докончил мой новый патрон. - Да. Но мне показалось, что и вы с своей стороны упомянули р чем то в этом роде.

"Какое странное совпадение!"

-- Во всяком случае, - подхватил хозяин дома, - мы должны услышать хоть один каламбур. Скрупер, слово за вами: вы первый заговорили. - Мистер Постльвет, я непременно хочу слышать ваш каламбур, - сказала хозяйка, оказывавшая предпочтение мистеру Постльвету.

Что оставалось делать моим джентльменам в виду таких обстоятельств? Помолчав с минуту, они опять заговорили разом, и дуэт возобновился.

Мистер Прайс Скрупер. - Почему телеграфный канат Атлантического океана в своем теперешнем виде...

Поднялся общий хохот.

-- Кажется, наши каламбуры немного похожи? - заметил мистер Постльвет с горьким сарказмом и бросил свирепый взгляд на моего старого патрона.

-- В первый раз в жизни случается со мной такая странная вещь! - пробормотал тот сконфуженным тоном.

-- Великие умы сходятся, - сказала та самая именитая особа, которая сделала перед тем замечание по поводу "странного совпадения".

-- В самом деле, ведь мы так и не дослушали вас до конца, - сказала хозяйка и посмотрела на мистера Постльвета.

Но мистер Постльвет угрюмо молчал. Мистер Скрупер воспользовался этим обстоятельством и выступил со своим каламбуром во всей его неприкосновенности.

-- Почему, - начал еще раз этот джентльмен, - почему телеграфный канат Атлантического океана в его теперешнем виде похож на школьного учителя?

-- Да это мой каламбур, - сказал мистер Постльвет, как только тот замолчал. - Я сам его придумал.

Настала новая пауза, нарушаемая только короткими восклицаниями изумления со стороны присутствующих, причем слышнее всех других голосов был голос именитой особы.

Опять хозяин пришел на выручку сконфуженным джентльменам.

-- Решить этот спор очень легко, - сказал он; - стоит только посмотреть, который из наших двух друзей знает ответ. Кто скажет ответ, тот и есть настоящий собственник каламбура. Вот что мы сделаем: пусть каждый из вас, господа, напишет ответ на бумажке и передаст мне. Если ответы сойдутся, тогда совпадение будет в самом деле поразительное.

-- Никто, кроме меня, не может знать ответа, - сказал мой первый клиент, записывая его на бумажке.

-- Я один знаю ответ.

Хозяин развернул бумажки и прочел одну за другой.

Ответ мистера Керби Постльвета. - Потому что он поддерживается баканами.

не были оба они в моей власти?

Но всего любопытнее то, что с этого дня начался упадок моей славы. Само собою разумеется, что оба мои клиента распростились со мной навсегда. Но я должен прибавить, что и моя изобретательность на загадь тоже распростилась со мной. Мои утренния совещания со словарем стали давать все меньше и меньше результатов. Не дальше, как две недели тому назад, в среду, я отослал в один еженедельный журнал мой ребус, представляющий следующую комбинацию фигур: на первом месте жираф, затем стог сена, мальчик, подгоняющий обруч, буква X, полумесяц, человеческий рот, слова: "Я желаю, собака на задних лапах и весы. Ребус был помещен. Его заметили. Публика была заинтригована. Но - хоть вы меня режьте - я не имею ни малейшого представления, что я хотел им сказать, и - я погиб.