Рецепты доктора Меригольда.
IV. Не принимать, как должное.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Меригольда. IV. Не принимать, как должное. (старая орфография)

IV.
Не принимать, как должное.

Сегодня я, Юнис Фильдинг, просматривала свой дневник, который я вела в первые недели моей жизни в свете: я только что вышла тогда из немецкой школы Моравских братьев, где воспитывалась. Странная жалость наполняет мою душу, когда я смотрю на этот дневник: жалость к себе, к той нежной, невинной и неопытной девочке, какою я была в то время, когда выпорхнула из-под мирной кровли Моравской колонии и очутилась в нашей печальной семье.

Вот я просматриваю первую страницу, и передо мной, как призрак прошлого, встает знакомая картина: тихия, заросшия травой улицы нашей колонии с её старомодными домиками... толпа детей идет в церковь, и из всех домиков на них ласково смотрят спокойные, ясные лица. Вот дом незамужних сестер с его светлыми, сияющими чистотой окнами, а рядом церковь, где все мы молились, - маленькая церковь с широким средним приделом, неизменно отделявшим мужскую половину молящихся от женской. Как сейчас вижу ряды молоденьких девушек в живописных головных уборах, подбитых пунцовым; вижу и голубые ленты замужних женщин, и белоснежные капоры вдов. Вижу кладбище, где, как и в церкви, никогда не нарушалось разделение полов и где братья и сестры лежат в разных могилах. Вижу нашего доброго, простодушного пастора, всегда проникнутого таким глубоким сочувствием к человеческой слабости. Все это я вижу вновь, когда перелистываю немногия "страницы моего дневника, и мне почти хочется вернуться в эту тихую пристань, где я жила, не зная тревог, отрезанная от мира, накрепко огражденная от мирских забот и скорбей.

Ноября 7-го. Я дома, - опять дома после трехлетняго отсутствия. Но как изменился наш дом! Когда была жива мать, я помню, везде, по всему дому чувствовалось её присутствие, где бы она ни была, хотя бы в самой дальней комнате; а теперь Сузанна и Присцилла носят её платья, и всякий раз, как которая-нибудь из них пройдет мимо меня и мне мелькнут мягкия складки светло-серого или сиреневого платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, как будто надеюсь увидеть перед собой мамино лицо. Оне гораздо старше меня: Присцилле было десять лет, когда" родилась, а Сузанна на три года старше Присциллы. Обе оне очень молчаливые и серьезные, и вся округа знает - даже в Германии знают, - какие оне набожные. Должно быть, и я буду такая же, когда доживу до их лет.

Я все спрашиваю себя, когда смотрю на отца, был ли он когда-нибудь маленьким: у него такой вид, точно он прожил несколько столетий. Вчера вечером у меня не хватило храбрости хорошенько его разглядеть, но сегодня, под глубокими морщинами, которые провели на его лице горе и заботы, я подметила такое доброе, спокойное выражение. В его душе есть тихий, светлый, глубокий уголок, которого не возмутит никакая буря, - это ясно. Отец хороший человек - я это знаю, хотя у нас в школе и не говорили об его добродетелях, как о добродетелях Сузанны и Присциллы. Когда я вышла из кареты у нашего подъезда и он выбежал на улицу с непокрытой. головой, когда он подхватил меня на руки и понес в дом, как малого ребенка, все мое горе - горе разлуки с школьными подругами, с добрыми сестрами и с нашим пастором - разсеялось, как дым, перед радостью сознания, что я опять с ним. Если Господь мне поможет (в этом он мне наверно поможет), я буду утешением для моего отца.

Наш дом совсем не тот, каким он был при матери. Комнаты смотрят мрачно, на стенах сырость и плесень, ковры вытерлись до того, что нитки сквозят. Как видно, мои сестры не интересуются домашним хозяйством. Правда, Присцилла скоро уходит от нас: она помолвлена с одним из братьев нашей общины. Он живет в Вудбери, в десяти милях от нас. Вчера вечером она мне рассказывала, какой у него чудесный дом, какая дорогая и роскошная обстановка; он живет гораздо богаче, чем это вообще принято в нашей общине, так как мы ведь не гонимся за мирскими благами. Показывала она мне также, что она приготовила себе к свадьбе: прекрасное тонкое белье и целую кучу платьев - шелковых и шерстяных. Разложенные на убогих столах и стульях нашей комнаты, все эти вещи казались до того роскошными, что я не могла удержаться, чтобы не прикинуть в уме, чего все это может стоить, и спросила, хорошо ли идут дела отца. Присцилла покраснела, а Сузанна тяжело вздохнула: ответ был достаточно красноречив.

Сегодня утром я разложила свой чемодан и передала сестрам по письму от нашей колонии. В этих письмах их уведомляют, что брать Шмидт (наш миссионер в Вест-Индии) просит, чтобы ему выбрали по жребию подходящую жену и отправили бы в нему в Вест-Индию. Многия из незамужних сестер нашей колонии записались в число желающих, и так высоко стоит у нас репутация Сузанны и Присциллы, что община сочла нужным известить их о письме брата Шмидта на тот случай, если б и оне пожелали записаться. Присцилла, конечно, отказалась, так как она уже невеста, но Сузанна весь день о чем-то раздумывала, и в эту минуту она сидит против меня, бледная и торжественная, и что-то пишет; её зачесанные вниз, плотно приглаженные темные волосы, в которых я вижу две-три серебристые нити, резко оттеняют её, впалые щеки, но пока она пишет, слабый румяне'ц проступает у нея на лице, словно она прислушивается к голосу брата Шмидта, которого она никогда не видала. Своим твердым и четким круглым почерком она написала свое имя; я отсюда могу его прочесть: "Сузанна Фильдинг"; вместе с другими именами оно будет брошено в урну, а там все бумажки перемешают и вынут одну, и имя, которое окажется на ней, будет именем нареченной жены брата Шмидта.

Ноября 9-го. Только два дня, как я дома, но как все изменилось во мне! В голове какой-то туман: мне кажется, сто лет прошло с тех пор, как я вышла из школы. Сегодня поутру какие-то два человека подошли к нашему дому и сказали, что им нужно видеть отца. Это были простые, грубые люди; их громкие голоса явственно доносились до рабочого кабинета отца, где он что-то писал, а я сидела у огня за шитьем. Я подняла голову на звук голосов и увидела, что отец смертельно побледнел, и его седая голова безпомощно склонилась на руки. Через секунду он вышел. Он вернулся с незнакомцами и велел мне идти к сестрам. Я нашла их обеих в гостиной. Сузанна казалась испуганной и растерянной, а Присцилла лежала в истерике. Нескоро мне удалось их успокоить. Когда наконец Присцилла перестала рыдать и притихла на своем диване, а Сузанна уселась в мамино кресло с очевидным намерением обдумать положение дел, я опять прокралась к кабинету отца и тихонько постучалась в дверь. "Войдите"! послышался его голос. Он был один, и его милое, доброе лицо было очень печально.

-- Отец, что случилось? - спросила я и бросилась к нему.

-- Юнис, - проговорил он тихо и нежно, - я тебе все разскажу.

Я опустилась подле него на колени, не отрывая глаз от его лица, и он рассказал мне длинную грустную историю. Я чувствовала, как с каждым его словом все дальше и дальше уходят от меня мои школьные дни, превращаясь в воспоминания далекого прошлого, от которого я была отрезана навсегда. Оказалось, что сегодняшние незнакомцы были присланы кредиторами отца, чтоб описать наше имущество, наш старый дом, где жила и умерла моя мать. На этом закончился его рассказ.

В первую минуту у меня перехватило дух, словно и я собиралась удариться в истерику по примеру Присциллы, но я сейчас же подумала: "Да разве я ему этим помогу?", и спустя дветри минуты я была уже в состоянии храбро взглянуть ему в глаза. Тут он сказал, что ему надо просмотреть счетные книги; я поцеловала его и ушла.

В гостиной было все то же. Присцилла лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, а Сузанна совсем ушла в свои мысли. Ни та, ни другая не заметили, как я вошла и опять вышла. Я пошла на кухню поговорить с Джен об обеде для отца. Она сидела на стуле и голосила, раскачиваясь из стороны в сторону (она уже до-красна натерла себе глаза своим толстым передником), а в глубоком старинном кресле, принадлежавшем когда-то моему деду - (кто из братьев нашей общины не знал Джорджа Фильдинга)? - сидел один из незнакомцев, в потертой коричневой шляпе, и таращился^ из-под её широких полей на мешок с сушеными травами, подвешенный к потолку на крючке. Он не отвел глаз от этого мешка, даже когда я показалась в дверях и остановилась на пороге, как пораженная громом; он только округлил свой большой рот, как будто собирался свистнуть.

-- Доброго утра, сэр, - сказала я, как только немного оправилась; я решила быть вежливой с этим человеком, потому что отец сказал мне, что мы должны смотреть на этих людей, как на простые орудия в руках Того, кому было угодно ниспослать нам скорбь. - Позвольте узнать, как ваше имя?

Незнакомец перевел на меня свой неподвижный взгляд, чуть-чуть улыбнулся и сказал:

-- Джон Робинс - имя мое, Англия - отечество мое, в Вудбери - жилище мое, и Христос - спасение мое.

Он выговорил это нараспев, после чего глаза его опять обратились на мешок с маиораном, а веки замигали, как будто от избытка удовольствия. Я задумалась над его ответом и хотя не пришла ни к какому определенному заключению, но почему-то он подействовал на меня успокоительно.

-- Очень рада это слышать, - проговорила я наконец, - потому-что все мы здесь люди религиозные, и я боялась найти в вас человека других взглядов.

-- О, на мой счет вы можете быть совершенно покойны, мисс, - отвечал он, - я не сделаю вам никакой неприятности; прикажите только вашей Мэри не жалеть для меня пива, и я ничем вас не потревожу.

на столе библию и книгу псалмов, мистер Робинс.

С этими словами я пошла было из кухни, как вдруг этот странный человек стукнул по столу кулаком, да так громко, что я вздрогнула от испуга,

-- Мисс, вы не горюйте, - сказал он мне, - и если бы случилось, что кто-нибудь вас обидит, вы только вспомните Джона Робинса из Вудбери. Я ваш всегда и по всяким делам. Вот вам моя рука, что я..

Он собирался что-то прибавить, но вдруг замолчал, слегка покраснел и уставился опять в потолок. Я вышла.

После того я до самого вечера помогала отцу приводить в порядок его счетные книги. Арифметика всегда давалась мне легко, и теперь я была этому очень рада.

P. S. Ночью мне снилось, будто на нашу колонию напала неприятельская армия под предводительством Джона Робинса, и будто он требовал, чтобы мы выбрали его своим пастором.

Ноября 10-го. Я совершила путешествие в целых пятьдесят миль и пол пути проехала в почтовой карете. Я только сегодня узнала, что брат моей матери, богатый человек, живет в пятнадцати милях за Вудбери. Он не принадлежит к нашей общине и был очень недоволен замужеством моей матери. Оказывается также, что Сузанна и Присцилла не Дочери, а падчерицы моей матери. У отца мелькнула слабая надежда, не согласится ли наш богатый родственник помочь нам в нашей крайности; вот я и отправилась к дяде, напутствуемая молитвами и благословениями моего бедного отца. Брат Мор, приезжавший вчера повидаться с Присциллой, встретил меня в Вудбери на станции и заботливо усадил в дилижанс, который должен был довезти меня до имения дяди. Брат Мор, гораздо старше, чем я себе его представляла; у него широкое грубое и какое-то дряблое лицо. Удивляюсь, как Присцилла могла согласиться быть его женой. Впрочем он был ко мне очень добр и стоял во дворе гостиницы, пока дилижанс не выехал из ворот. Но не успел он скрыться из моих глаз, как я уже забыла о нем и стала придумывать, что я скажу дяде.

Дядин дом стоить особняком, окруженный лугами и рощами. Деревья теперь совсем оголились, и их безлистые ветки напоминали перья катафалка - так печально качались оне в густом, пропитанном сыростью воздухе осенняго дня.

Взявшись за ручку дверного молотка с изображением осклабленного человеческого лица, я вся задрожала и выпустила ее из рук; раздался удар - такой громкий, что все собаки залаяли и на деревьях закаркали грачи. Служанка провела меня через переднюю (небольшую комнату с низким потолком) в гостиную - тоже невысокую, но большую и очень красивую, с сильным преобладанием малинового цвета, от которого становилось как-то теплей и веселей на душе после серого сумрака ноябрьского дня. На мягком диване, у огня, крепко спал массивный, красивый старик (час был послеобеденный), а по другую сторону камина сидела крошечная старушка. Увидев меня, она подняла указательный палец предостерегательным жестом и показала мне знаками, чтобы я села ближе к огню. Я села и скоро вся ушла в свои мысли.

Настала полная тишина. Вдруг кто-то спросила, сонным голосом:

-- Кто эта молоденькая мисс?

-- Я Юнис Фильдинг, - отвечала я, почтительно вставая перед стариком (это был мой дядя), а он так безцеремонно разглядывал меня своими проницательными серыми глазами, что я совсем смутилась, и слезы покатились у меня по щекам, как я ни старалась их удержать; на душе у меня было очень тяжело,

-- Да она вылитая Софи, клянусь Богом! - воскликнул дядя и засмеялся отрывистым и, как мне показалось, невеселым смехом. - Ну подойди, Юнис, и поцелуй меня, - " прибавил он.

С серьезным лицом я перешла разделявшее нас пространство и наклонилась к нему; но он велел мне сесть к нему на колени, и я должна была исполнить его желание. Я не привыкла к таким ласкам даже со стороны отца, и мне было очень неловко.

-- Ну, моя красавица, разскажи мне теперь, зачем ты пожаловала, - сказал дядя. - Какое твое дело ко мне? Как честный человек, я чувствую, что готов исполнить всякую твою просьбу.

Я вспомнила царя Ирода и молодую грешницу, которая обошла его своей пляской, и сердце сжалось во мне; но потом я собралась с мужеством, как царица Эсфирь, и рассказала дяде наше великое горе. Я рассказала ему со слезами, что отцу моему грозит тюрьма, если он не найдет друга, который принял бы в нем участие.

-- Вот что, Юнис, - сказал дядя после долгого молчания, - я заключу с тобой и с твоим отцом торговую сделку. Он украл у меня любимую сестру, и с того дня я больше не видал её милого лица. Я богатый человек и у меня нет детей. Пусть твой отец отдаст тебя мне; пусть он откажется от всяких прав на тебя, - так, чтобы никогда даже не видеть тебя, если б я этого пожелал, и я заплачу все его долги, а ты будешь мне дочерью.

Не успел он договорить, как я отскочила от него, вне себя от гнева. Не помню, чтобы я когда нибудь так сердилась во всю мою жизнь.

-- Этому не бывать! - закричала я. - Отец никогда меня не отдаст, да и я не брошу его.

-- Не торопись решать, Юнис, - сказал дядя. - Вспомни, что у твоего отца еще две дочери, кроме тебя. Даю тебе час на размышление.

С этими словами он вышел; за ним вышла его жена, и я осталась одна в малиновой комнате. Мое решение было принято с самого начала; но пока я сидела в этой красивой, уютной гостиной, у пылающого огня, у меня было такое чувство, как будто все холодные, безотрадные дни наступающей зимы столпились вокруг меня и заморозили теплую атмосферу комнаты: мне казалось, что зима касается меня своими ледяными руками, и я начала дрожать, как последняя трусиха. Я раскрыла свою гадальную книжечку (мне подарил ее наш пастор) и стала со страхом ее перелистывать. Много раз я гадала по этой книжке и не могу сказать, чтобы когда-нибудь она дала мне определенный совет или утешение. Но теперь, вынув листок, я прочла: "Не падай духом", и эти слова очень меня ободрили.

-- Грешно вам искушать дочь покинуть отца! Провидение дало вам все средства облегчать скорби ваших ближних, а вы их усугубляете. Я готова лучше жить в тюрьме с моим отцом, чем с вами в палатах.

Я повернулась и вышла. Сумерки быстро сгущались. Я ощупью пробралась через переднюю на крыльцо и пошла по дороге. До деревни, через которую проходил дилижанс, было более мили. По обе стороны дороги тянулись высокия изгороди, от чего она казалась еще темней. Я шла очень быстро, но несмотря на это невдалеке от дядиного дома меня захватила ночь. Обступившая меня тьма была так густа, что, казалось, ее можно было ощупать руками. "Не падай духом, Юнис", сказала я себе. Я чувствовала, что стоит мне поддаться страху, и я уже не справлюсь с собой, и чтобы придать себе бодрости, я громко запела наш вечерний гимн.

Вдруг где-то близко впереди глубокий, чистый голос, совершенно как у того брата, который учил нас пению в колонии, подхватил напев. Сердце заколотилось у меня от страха и какой-то странной радости. Я перестала петь, и неизвестный тоже умолк.

-- Доброй ночи, - сказал тот же голос. В нем было столько ласки, доброты и чистосердечия, что мои страхи мгновенно разсеялись.

-- Подождите меня, - сказала я. - Я ничего не вижу в темноте и боюсь заблудиться. Я иду в Лонгвилль.

-- И я туда же, - отвечал голос, слышавшийся теперь гораздо явственнее, и в следующую минуту я увидела перед собой в темноте высокую фигуру.

-- Брат мой, далеко ли мы от Лонгвилля? - спросила я.

Я все еще немного дрожала, сама не знаю отчего.

-- В десяти минутах ходьбы, - отвечал он так весело, что и мне сделалось веселей. - Возьмите мою руку. Мы с вами живо дойдем.

Я оперлась слегка на его руку и почувствовала какое-то странное успокоение, как человек, который нашел надежную поддержку и может ничего не бояться. Поровнявшись с освещенным окном деревенской гостиницы, мы оба разом подняли головы и заглянули друг другу в лицо. У него было прекрасное лицо - красивое и доброе, какие я видела только на самых лучших картинах. Не знаю почему, мне вспомнился архангел Гавриил, когда я увидала это лицо.

-- Вот мы и в Лонгвилле, - сказал он. - Куда прикажете вас проводить?

-- Сэр, - отвечала я (теперь, когда мы могли видеть друг друга, я не решилась назвать его братом), - сэр, мне надо в Вудбери.

-- В Вудбери! - повторил он с удивлением. - В такую темную ночь и одной! Через пять минут здесь пройдет обратный дилижанс, с которым я еду в Вудбери. Не позволите ли вы мне быть вашим провожатым?

-- Благодарю вас, сэр, - отвечала я, после чего мы оба замолчали и стояли молча, пока в темноте не показались фонари быстро приближавшагося дилижанса.

Когда дилижанс остановился, мой незнакомец отворил дверцу, приглашая меня жестом войти. Я молча попятилась: мне стыдно было сознаться ему в моей бедности. Но это был глупый стыд, и надо было его побороть.

-- Мы - бедные люди, - пробормотала я, - я должна взять наружное место.

-- Только не в такую холодную ночь, - сказал он. - Входите в карету.

-- Нет, нет, - отвечала я, окончательно овладевая собой. - Я сяду наверху.

Какая-то крестьянка с ребенком подымалась в эту минуту на империал, и я последовала за ней. Мне досталось место с самого краю, над колесами. Мрак был так густ, что кроме полосы живой изгороди с её оголившимися сучьями не видно было ничего; остальное тонуло в непроглядной мгле. Мысль об отце и о том, что его ожидает, не оставляла меня; я не могла думать ни о чем другом. Вдруг я почувствовала на своей руке чью-то твердую руку и услышала голос Гавриила:

-- Вы сели на опасное место: малейший толчек - и вы можете выскочить.

-- Я так несчастна, - проговорила я сквозь слезы и продолжала тихонько плакать в темноте; но по мере того, как лились мои слезы, горечь моей печали смягчалась.

-- Брат мой, - сказала я, когда немного успокоилась (в темноте я опять могла называть его братом), - я только что вышла из школы и еще не научилась справляться с житейскими невзгодами.

-- Дитя мое, - отвечал он тихим голосом, - я видел, как вы плакали. Не могу ли я вам помочь?

-- Нет, - отвечала я, - мое горе - только мое и моей семьи.

Он больше ничего не сказал, но я все время чувствовала подле себя его руку, которою он загородил пустое пространство, куда я могла упасть. Так мы и доехали до Вудбери, не проронив больше ни слова.

Брат Мор ожидал меня в конторе дилижансов. Он так меня заторопил, что я едва успела взглянуть на Гавриила, который стоял неподвижно и смотрел мне вслед. Брат Мор стал с любопытством разспрашивать меня о свидании с дядей. Когда я рассказала ему о своей неудаче, он задумался и ничего не сказал, но когда я уже сидела в вагоне, он вдруг наклонился к моему окну и шепнул: "Скажите Присцилле, что я завтра приеду".

Брат Мор - богатый человек; может быть, он выручит отца ради Присциллы.

Ноября 11-го. Сегодня мне приснилось, будто Гавриил стоит подле меня и говорит: "Я принес тебе радостные вести"; но когда я стала жадно слушать, ожидая, что он скажет дальше, он вздохнул и исчез.

Ноября 11-го. Брат Мор бывает у нас каждый день, но ни словом не заикается о своем желании выручить отца. Если помощь не придет скоро, его посадят в тюрьму. А что, если дядя смягчится, если он по крайней мере предложит нам не такия тяжелые условия? Дай-то Бог! Если б он предложил хоть так, чтоб я жила полгода в его доме, а полгода у отца, я бы согласилась. Жили же Даниил и три отрока при дворе вавилонском, и грех не коснулся их. Завтра же напишу дяде.

Ноября 19-го. Сегодня я ездила в Вудбери с Присциллой, которой захотелось побеседовать с тамошним пастором. Я воспользовалась тем временем, что она была занята, и пошла взглянуть на тюрьму. Я долго ходила вокруг её массивных мрачных стен и все думала о моем бедном отце; на душе у меня было смутно и грустно. Наконец я устала и присела отдохнуть на ступеньку у тюремных ворот. Тут мне вздумалось еще раз загадать по моей книжке; я раскрыла ее, и опять мне попалось: "Не падай духом". В эту минуту показались брат Мор и Присцилла. Мне не понравилось, как он на меня посмотрел, но я вспомнила, что он - будущий муж моей сестры, встала и протянула ему руку. Он продел ее под свою и прикрыл своей жирной ладонью, и мы принялись втроем ходить мимо тюрьмы. В нескольких шагах под нами, на склоне горы, на которой стоит тюрьма, был сад, и вдруг я увидела в этом саду того, кого я зову Гавриилом (я ведь не знаю его настоящого имени). С ним была молодая женщина: блондинка, с очень хорошеньким и милым лицом. Я вдруг заплакала - сама не знаю с чего; должно быть, вспомнила об отце. Брат Мор проводил нас домой и выпроводил от нас Джона Робинса. Дн#он Робинс просил меня помнить о нем и, конечно, пока жива, я никогда его не забуду.

Ноября 20-го. Ужасный день! Мой бедный отец в тюрьме. Когда мы обедали, явились какие-то два человека с отвратительными лицами и арестовали его. Я пожелала, чтоб они умерли. Да простит мне Бог этот грех! Отец выслушал их терпеливо и кротко.

-- Пошлите за братом Мором, - сказал он нам, помолчав; - он вам поможет своими советами.

Вскоре после того его увели.

Что мне делать! Что мне делать!

Ноября 30-го. Вчера мы втроем до поздней ночи обсуждали наши планы на будущее. Присцилла думает, что брат Мор поспешит теперь свадьбой, а у Сузанны, по её словам, есть предчувствие, что ей выпадет жребий быть женой брата Шмидта. Она очень много и умно говорила об обязанностях жены миссионера; она говорит, что для того, чтобы как следует выполнять эти обязанности, нужна особая благодать. А мне все представлялось, как мой несчастный отец старается уснуть в своей тюремной каморке, и я не могла себя заставить думать о другом.

Врат Мор говорит, что, кажется, он нашел средство освободить моего отца; только, говорит он, все мы должны молиться, чтобы Господь помог нам подавить в себе своеволие. Я-то на все готова - я знаю; если б это могло спасти отца, я с радостью продалась бы в неволю, как это делали наши первые миссионеры во времена рабства в Вест-Индии. Но в Англии нельзя продать себя в рабство... А я была бы такой верной невольницей!.. Ах, если б я могла достать столько денег, чтоб заплатить наши долги! Брат Мор все уговаривает меня не плакать и не портить глаз.

Декабря 1-го. В тот день, когда арестовали отца, я опять обращалась к дяде - с последним воззванием. Сегодня утром я получила от него коротенькое письмо с уведомлением, что он посылает ко мне своего поверенного, от которого я узнаю, на каких условиях он соглашается нам помочь. Я дочитывала это письмо, когда мне пришли сказать, что поверенный приехал и желает говорить со мной наедине. Дрожа от волнения, я вышла в гостиную и увидела - кого же? - Гавриила. Оказалось, что он-то и есть дядин поверенный. Я вспомнила, как он явился мне во сне и сказал: "Я принес тебе радостные вести", и разом повеселела.

-- Мисс Юнис Фильдинг? - проговорил он в виде вопроса, глядя на меня сверху вниз.

Его голос радостно отдался в моем сердце, и его ясная улыбка, как солнечный луч, озарила мою омраченную душу.

-- Да, я Юнис Фильдинг, - отвечала я и, как глупенькая девочка, опустила глаза перед его взглядом.

-- Вас огорчит то, что я имею вам передать, - сказал Гавриил. - Вот бумага, составленная вашим дядей; вы и ваш отец должны ее подписать. Ваш дядюшка соглашается уплатить долги мистера Фильдинга и будет выдавать ему по сту фунтов в год, если он переселится в Германию, в колонию Моравских братьев, а вы переедете к нему, т, е. к вашему дяде, на предложенных вам условиях.

-- Я не могу! Не могу! - вскричала я горько. - О, сэр! Скажите: разве могу я бросить отца?

-- Боюсь, что нет, - проговорил он тихо.

-- Так передайте дяде мой ответ.

-- Передам и постараюсь смягчить ваш отказ, насколько возможно, - отвечал он. - Вы имеете во мне друга, мисс Юнис.

Он как-то странно протянул мое имя, как будто оно было для него чем-то особенно дорогим и приятным. Не помню, чтобы когда-либо до этой минуты оно звучало для меня так сладко. Немного погодя он встал и начал прощаться.

-- Прощайте, брат мой, - сказала я, подавая ему руку.

-- Мы с вами еще увидимся, мисс Юнис, - отвечал он.

Мы увиделись раньше, чем он ожидал: с ближайшим поездом я отправилась в Вудбери и, выходя из своего темного вагона, увидела, как он выскочил из другого вагона. В тот же миг глаза наши встретились.

-- Куда вы едете, Юнис? - спросил он.

Мне было приятно, что он не назвал меня мисс. Я сказала ему, что приехала к отцу и что я знаю дорогу к тюрьме, так как на днях нарочно приходила взглянуть на нее. В его глазах показались слезы. Ни слова не сказав, он подал мне руку, и я молча, но с облегченным сердцем, пошла рядом с ним.

Мы вошли в главные ворота тюрьмы и очутились на большом квадратном дворе, откуда не видно было ничего, кроме низко нависшого серого зимняго неба. Тут я увидела отца; он ходил взад и вперед, скрестив руки и свесив голову на грудь с таким безнадежным видом, как будто ей никогда уже не суждено было подняться. Я вскрикнула и бросилась к нему на шею. Что было дальше - я не знаю. Когда я очнулась и открыла глаза, я лежала в маленькой каморке с голыми стенами; отец сжимал меня в объятиях, а Гавриил стоял подле меня на коленях, отогревая и покрывая поцелуями мои руки.

Потом они стали о чем-то совещаться; но скоро явился брат Мор, и Гавриил ушел. Брат Мор сказал торжественным тоном:

-- Этот человек - Волк в овечьей шкуре, а наша Юнис - нежная овечка.

Я не могу поверить, чтоб Гавриил был волк.

Декабря 2-го. Я наняла комнатку в коттедже в нескольких шагах от тюрьмы. Мои хозяева - Джон Робинс и его жена, смирная добрая женщина. Теперь я могу все свое время проводить с отцом.

Декабря 13-го. Вот уже две недели, как отец в тюрьме. Вчера вечером брат Мор был у Присциллы. Сегодня он должен открыть мне свой план для освобождения отца. Мы с ним условились, что сойдемся в тюрьме; я сейчас туда иду.

Когда я вошла в камеру, отец и брат Мор казались очень взволнованными. Бедный отец сидел, откинувшись на списку стула, как бы в изнеможении после долгой* борьбы.

-- Переговори с ней, брат мой, - сказал он.

Тогда брат Мор сказал мне, что его посетило видение и повелело ему отказаться от Присциллы и жениться на мне. На мне! Когда он проснулся, в его ушах еще раздавались слова: "Верь этому видению и другого толкования не ищи".

Я стояла, как оглушенная громом, не в силах выговорить слова; но я все-таки разслышала, как он прибавил:

-- Видение повелело мне также освободить твоего отца в тот день, когда ты станешь моей женой.

-- Но... ведь это будет постыдным вероломством против Присциллы! - выговорила я наконец, чувствуя, как вся душа моя содрогается от отвращения к этому человеку. - Такое видение не могло быть ниспослано с Неба! Это обман чувств, козни дьявола! Женитесь на Присцилле и освободите отца... Нет, нет это ложное видение, я не могу ему верить!

-- Нет, - проговорил он твердо, не сводя с меня глаз. - Я выбрал Присциллу опрометчиво, руководствуясь только моим личным суждением. Я ошибся, но в вознаграждение за мою ошибку я обещал Присцилле отдать ей половину тех денег, которые я записал на ее имя.

-- Отец! - закричала я в отчаянии. - Если б его видение было настоящее, так ведь и я должна была бы получить какое-нибудь указание свыше. Отчего же видение явилось только ему одному?

Потом я сказала, что прежде всего съезжу домой, повидаюсь с Присциллой и помолюсь, чтобы Господь послал мне знамение для моего руководства.

Декабря 14-го. Когда я приехала домой, мне сказали, что Присцилла больна, лежит в постели и не хочет меня видеть. Сегодня я встала в пять часов утра и тихонько прокралась в гостиную. При тусклом свете лампы комната казалась печальной и пустынной, а между тем в ней как будто чувствовалось недавнее присутствие чего-то неземного, и мне невольно подумалось: "Может быть, моя мать и её умершия дети, которых я никогда не видала, сидели здесь ночью у камина, как мы сидим в течение дня. Может быть, она знает мое горе и оставила какие-нибудь знаки, в которых я найду утешение и совет". На столе лежала моя библия, но она была закрыта: ангельские пальцы покойницы не хотели раскрыть ее на божественном стихе, в котором я могла бы почерпнуть указание. Где же мне искать этого указания? Оставалось только одно: бросить жребий.

Я вырезала три полоски бумаги одинаковой длины и ширины. Я вырезала их три, хотя мне нужны были только две. На первом листке я написала: "Быть женой брата Мора", на втором - "Быть незамужней сестрой". Третий лежал на столе, сверкая своей белизной, как будто ожидал, что на нем напишется чье-нибудь имя. И вдруг пронизывающий холод зимняго утра превратился для меня в удушливый зной: я распахнула раму и подставила лицо под струю морозного воздуха. В глубине души я сказала себе, что оставляю для себя один шанс, хотя совесть больно меня упрекнула за это слово: "шанс". И так, я взяла все три листка и заложила их между страницами библии в разных местах.

Долго я сидела перед закрытой библией, боясь вытащить жребий, заключавший тайну моей будущей жизни. Бумажки ничем не отличались одна от другой, и я боялась протянуть руку и взять которую-нибудь из них, Потому что считала, что какой бы мне ни выпал жребий, я должна буду подчиниться решению судьбы. Быть женой брата Мора... Нет, это было бы ужасно! Быть незамужней сестрой... Но наше общежитие незамужних сестер, у которых все было общее, представлялось мне чем-то таким унылым, однообразным, почти безнадежным! Ну, а если я вытащу чистый листок? Сердце запрыгало в моей груди, как вспугнутая птица... Несколько раз я протягивала и снова отдергивала руку. Но вот масло в лампе почти догорело, огонь начал быстро тускнеть, и, испугавшись, что я сейчас останусь в темноте и так и не узнаю своей судьбы, я выхватила из библии средний листок. При слабо мерцающем свете догоравшей лампы я прочла: "быть женой брата Мора".

На этом заканчивался мой дневник, писанный три года тому назад.

Когда Сузанна сошла вниз и вошла в гостиную, она застала меня почти в безсознательном состоянии: я попрежнему сидела за столом и держала в руке злополучный листок. Мне не пришлось объяснять ей, в чем дело: она заглянула в два другие листка, прочла на одном из них: "Быть незамужней сестрой" и догадалась, что я гадала.. Я помню, она немножко поплакала надо мной и поцевала меня с непривычной нежностью; потом ушла к себе, и я слышала, как она серьезным грустным голосом говорила с Присциллой. После того на всех на нас нашла какая-то тупая апатия; даже Присцилла покорилась судьбе. В тот же день явился брат Мор. Сузанна сказала ему, какой я вынула жребий, но просила не настаивать на свидании со мной, желая дать мне время хоть немного свыкнуться с мыслью о моем несчастий.

Рано утром на другой день я опять поехала в Вудбери. Моим единственным утешением была мысль, что мой дорогой отец будет свободен и может прожить остаток своих дней у меня, ни в чем не нуждаясь. В течение последующих дней я почти не отходила от него, так что брату Мору ни разу не удалось остаться со мной наедине. До тюрьмы меня всегда провожали Джон Робинс или его жена и ждали у тюремных ворот, чтоб проводить назад до коттеджа.

Отец должен был получить свободу только в день моей свадьбы, поэтому свадьбой очень спешили. Многия вещи из приданного Присциллы пригодились теперь для меня. С каждым часом казнь моя приближалась.

Как-то раз, ранним утром (был конец декабря, и утро было бледное и печальное), по дороге к тюрьме я неожиданно встретилась с Гавриилом. Он стал мне что-то такое говорить. Он говорил горячо и быстро, но я не поняла, что он сказал, и пробормотала, запинаясь:

-- Юнис! - вскричал он, становясь передо мной и загораживая перед собой узкую тропинку. - Юнис, вы не выйдете за него! Я хорошо знаю этого жирного святошу. Господи! Да я люблю вас в тысячу раз больше его. Любовь! Этот негодяй неспособен даже понять, что значит это слово! Я ничего не сказала; я боялась себя и его, хоть и не верила, что он волк в овечьей шкуре.

-- Знаете ли вы, кто я? - спросил он.

-- Нет, - прошептала я.

-- Я племянник вашего дяди по жене и воспитывался в его доме. Откажитесь от этого несчастного брака, и я даю вам слово, что освобожу вашего отца. Я молод и могу работать. Я заплачу его долги.

не могу идти против решения судьбы.

Оставаясь с отцом, я старалась скрывать свое горе. Я говорила ему о том, какие счастливые дни мы будем с ним проводить, когда он будет свободен. Я часто пела ему наши простые церковные гимны, которые мы бывало пели в нашей мирной школьной церкви, где собиралось столько чистых сердец, или вспоминала советы моего дорогого школьного пастора, стараясь таким образом укрепить в себе бодрость и успокоить отца. И отец не догадывался о моих тайных страданиях и с радостной надеждой ждал того дня, когда перед ним растворятся тюремные двери.

Однажды я надумалась сходить к приходскому вудберийскому пастору. Я раскрыла перед ним свою душу (только о Гаврииле я умолчала), и он сказал мне, что это обыкновенное состояние молодых девушек перед свадьбой, но что я имела ясное указание свыше и могу быть покойна. Он прибавил еще, что брат Мор - человек благочестивый и что я скоро его полюблю и буду уважать, как мужа.

Настал наконец последний день старого года - великий день в нашей общине, где всякий загадывает в этот день, что ждет его в будущем году. С этим днем все для меня кончалось. Последняя надежда покинула меня, если только надежда еще жила в моем сердце. В этот вечер я рано простилась с отцом: я была больше не в силах скрывать свое горе. Но выйдя из тюрьмы, я стала ходить вдоль ограды. Меня как будто что-то тянуло к этим стенам, и немудрено: эти последние дни, как ни были они печальны, были счастливыми днями в сравнении с теми, которые меня ожидали. Весь этот день брат Мор не показывался: должно быть, он был занят устройством дел моего отца. И вот, когда я ходила под высокими стенами тюрьмы, к ней вдруг подкатила карета (я заметила ее, только когда она остановилась подле меня: мягкий снег заглушал шум колес). Из кареты выскочил Гавриил и заключил меня в объятий

Не знаю, что бы я сделала, если б Джон Робинс не закричал мне с козел: "Не бойтесь, мисс Юнис! Помните Джона Робинса!

Услыхав этот голос, я отдалась в руки Гавриила, и он подсадил меня в карету, укутав теплым платком. Мне казалось, что я вижу радостный сон. Карета безшумно катилась по мягкому снегу, и молодой месяц разливал свои бледные лучи по белой дороге, освещая лицо Гавриила всякий раз, как он наклонялся вперед, чтобы укутать меня потеплей.

Прошло часа три или около того, когда мы свернули на проселочную дорогу, и я сейчас же узнала ту узкую аллею между двумя высокими изгородями, где я в первый раз встретила Гавриила. И так, мы ехали к дяде. С облегченным сердцем вышла я из кареты и во второй раз переступила порог дядиного дома.

Гавриил привел меня в знакомую гостиную, усадил на стул у огня и с нежной заботливостью снял с меня шляпку и теплый платок. Он стал против меня и глядел мне в лицо со своей чудесной улыбкой. Вдруг дверь отворилась и вошел дядя.

Он нежно провел рукой по моим волосам и продолжал:

-- Я знал, дитя мое, что ты не придешь ко мне по своей воле, и потому послал вот этого молодца похитить тебя. Мы не отдадим тебя в лапы Джошуа Мору: я не согласен на такого племянника, пусть женится на Присцилле.

Его голос звучал такою сердечностью, что на минуту мне стало легче, хотя я знала, что моя судьба не может измениться. Я продолжала с недоумением всматриваться в его лицо. Он посадил меня рядом с собой и сказал весело:

-- Я сам выну твой жребий. Любопытно, что скажет своему толстому обожателю мой розовый бутончик, когда узнает, что отец её в эту минуту свободный человек.

брата Мора.

-- Дядя, - заговорила я, дрожа, - я не имею права голоса в этом деле. Я вынула жребий добровольно и должна покориться судьбе. Вы мне не можете помочь.

-- А вот мы увидим, - отвечал он. - Ты ведь знаешь, сегодня канун нового года, и мы можем опять погадать. Обещаю тебе, что на этот раз ты не рискуешь прочесть. на листке: "Быть женой брата Мора" или даже "незамужней сестрой". На этот раз мы вытащим чистый листок.

Пока я спрашивала себя, что он хотел этим сказать, я услыхала в передней чьи-то шаги; дверь отворилась, и на пороге показался мой милый отец. Как он тут очутился - я не знаю, но я бросилась к нему с радостным криком и спрятала лицо у него на грууди.

-- Милости просим, мистер Фильдинг, - сказал дядя. - Филь! (Тут я узнала, что Гавриила зовут Филипп.) Филь, приведи брата Мора.

и остановился у дверей, повернувшись к нам своим подлым лицом.

-- Мистер Мор, - начал дядя, - кажется, завтра вы женитесь на моей племяннице Юнис Фильдинг?

-- А как же небесное видение, мистер Мор? - перебил его дядя.

Брат Мор поднял было на него испуганный взгляд, но сейчас же потупился.

-- Это была ложь! - сказал Гавриил.

-- Мистер Мор, - продолжал дядя, - ваше небесное видение обойдется вам в пять тысяч пятьсот фунтов, т. е. в ту сумму, которую вы мне должны, плюс ваш небольшой должок моему племяннику. Но, разумеется, раз вам явилось видение, вы должны ему подчиниться.

-- Мне ничего не являлось, - отвечал Мор, - т. е. мне было видение, но оно касалось Присциллы, с которой я помолвлен. Лукавый меня обольстил, и я подменил её имя именем Юнис.

-- Ну, так ступайте и женитесь на Присцилле, - проговорил дядя добродушнейшим тоном. - Филипп, уведи его.

в конце концов перешел к Сузанне, которой, согласно её предчувствию, выпал жребий быть женой брата Шмидта. Она давно уже уехала в Вест-Индию, откуда присылает нам самые счастливые письма. Мое гаданье и вынутый жребий немножко смущали меня, но само собою разумеется, что раз видение брата Мора касалось Присциллы, на мне не могло лежать никаких обязательств по отношению к нему. К тому же я больше ни разу его не видала. Отец и дядя, никогда до тех пор не встречавшиеся, очень подружились, и дядя настоял, чтобы мы с отцом переехали на житье в его огромный дом, где я могла быть дочерью им обоим. Говорят, будто я и отец изменили Церкви Соединенного Братства. Это неправда, но я знаю одно: как в недрах этой церкви я встретила дурного человека, так я встречала хороших людей вне её.

Гавриил не принадлежит к числу её братьев.