Рецепты доктора Меригольда.
VI. Принять, слегка посоливши.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рецепты доктора Меригольда. VI. Принять, слегка посоливши. (старая орфография)

VI.
Принять, слегка посоливши.

Я постоянно замечал, даже у большинства людей высокого ума и развития, какое-то отсутствие храбрости при передаче результатов их личного психологического опыта, если этот опыт оказывался несовсем обыкновенного свойства, Почти все мы боимся, что то, что мы могли бы рассказать из этой области, не встретит ничего себе подобного во внутренней жизни слушателя и не найдет в нем отклика, что он может заподозрить нашу правдивость или посмеяться над нами. Правдивый путешественник, увидав необыкновенное животное в образе какой-нибудь морской змеи, не побоится поведать о нем миру, но тот же самый путешественник будет долго колебаться, прежде чем решится рассказать о каком-нибудь необъяснимом предчувствии, побуждении, блуждании мысли, о так называемом видении или сновидении, или другом необычном душевном явлении, испытанном им. Этим-то умолчанием, на мой взгляд, в значительной мере объясняется мрак, окружающий эту область явлений. Мы не имеем обыкновения делиться нашим субъективным психологическим опытом, как делимся нашими наблюдениями над объективным миром. Последствием этого является то, что общий запас наблюдений в этом направлении кажется нам исключительным, да и действительно оказывается таковым, в том смысле, что он крайне не полон.

В том, что я собираюсь теперь рассказать, читатель не найдет с моей стороны ни малейшого намерения установить, опровергнуть или подкрепить какую бы то ни было теорию. Ничего подобного я не имею в виду. Я знаю историю берлинского книгопродавца; я внимательно перечитывал происшествие с женой одного умершого королевского астронома, в передаче сэра Давида Брустера, и проследил подробность за подробностью несравненно более замечательный случай появления призрака, имевший место в кругу моих близких друзей. Относительно этого последняго случая необходимо заметить, что дама, бывшая в нем страдательным лицом, ни с какой стороны и ни в какой, ни даже в самой отдаленной степени, не приходится мне сродни. Ошибочное предположение в этом смысле могло бы дать отчасти - но только отчасти - объяснение тому, что случилось со мной, но такое объяснение было бы лишено всякого основания. Мой случай не Может быть приписан развитию во мне какой-либо наследственной особенности: ничего подобного не приводилось мне испытывать до того, ничего подобного не случалось со мною и после.

Несколько лет тому назад - всё равно, много или мало, - в Англии совершено было убийство, обратившее на себя всеобщее внимание. Мы более нежели достаточно слышим об убийцах по мере того как они достигают своей гнусной славы, и если б я мог, я бы охотно похоронил воспоминание о звере, о котором идет теперь речь, как был похоронен его труп в Ньюгетской тюрьме. Я с умыслом не даю никаких прямых указаний, по которым можно было бы узнать личность этого преступника.

подозрения падали на человека, который впоследствии был привлечен к суду. А так как в то время о нем еще не упоминалось в газетах, то очевидно ни в одной газете не могло быть и описания его личности. Этот факт необходимо твердо запомнить.

Развернув за завтраком мою утреннюю газету, где сообщалось первое известие об этом убийстве и описывалась обстановка, при которой оно было открыто, я очень заинтересовался этим сообщением и прочел его очень внимательно. Я перечел статью два, если не три раза. Убийство было совершено в спальне, и когда, окончив чтение, я положил газету, я увидел... - это был один миг, короткий, как молния, но в этот миг передо мной пронеслась... промелькнула - я не знаю, как это назвать... не могу подобрать достаточно определенного выражения, - словом, мне показалось, что через мою комнату прошла эта спальня, в роде того, как проплыла бы картина, если б ее можно было нарисовать на поверхности текущей реки. Видение промелькнуло почти мгновенно, но несмотря на это оно было совершенно отчетливо, - до такой степени отчетливо, что я ясно, и с чувством облегчения, заметил отсутствие на постели мертвого тела.

Место, где я испытал это любопытное ощущение, - далеко не романическое. Это случилось в одном из многолюдных домов Пикадилли, почти что на углу Сент Джемс-Стрит. Ощущение было для меня совсем ново и сопровождалось какою-то особенною дрожью во всем теле, настолько сильной, что вольтеровское кресло, на котором я в ту минуту сидел, сдвинулось с места. (Я должен, впрочем, сказать, что кресло было на колесиках и двигалось очень легко). Я подошел к одному из окон (в моей комнате два окна, и комната во втором этаже), чтобы дать глазам отдохнуть и освежить свои мысли видом движения по Пикадилли. Было ясное осеннее утро; улица сверкала на солнце и имела очень веселый вид, Дул крепкий ветер. В ту минуту, когда я заглянул в окно, сильным порывом подхватило кучу палых листьев, нанесенных из парка, и закружило спиральным столбом. Когда столб распался и листья разсеялись, я увидел на противоположной стороне улицы двух человек, шедших по тротуару от запада к востоку. Они шли один за другим. Передний часто оборачивался назад. Задний следовал за ним шагах в тридцати, в угрожающей позе, с приподнятой правой рукой. Прежде всего внимание мое было привлечено странностью этой позы в таком людном месте и тем, что она все время оставалась неизменной; затем меня поразило другое, еще более странное обстоятельство, - то, что никто этого не замечал. Оба человека шли своей дорогой, обходя других прохожих совершенно безпрепятственно, ни с кем не толкаясь, никого не задевая, что было едва ли совместимо с ходьбой в людном квартале, хотя бы даже по тротуару; и при этом, насколько я мог видеть, ни один встречный прохожий не посторонился, чтобы дать им дорогу, и никто на них не оглядывался. Прохода мимо моих окон, оба они взглянули на меня. Я ясно видел лица обоих и тогда же почувствовал уверенность, что я узнаю их, где бы ни встретил. И не потому, чтобы я сознательно заметил в том или другом что-нибудь особенное, кроме того, что человек, шедший впереди, отличался в высшей степени неприятной наружностью, а лицо другого было необыкновенно желто - прозрачной желтизной неочищенного воска.

Я - холостяк; мой камердинер и его жена составляют весь мой домашний штат. Я служу в одном из отделений банка и желал бы, чтобы мои служебные обязанности, как начальника отделения, были так легки, как это вообще полагают. В ту осень оне задержали меня в городе, тогда как я сильно нуждался в перемене воздуха. Я не был болен, но не был и здоров. Предоставляю самому читателю решить, когда он прочтет мой рассказ, насколько следует придавать значения этому обстоятельству. Меня утомила однообразная жизнь; я испытывал упадок духа, постоянное, гнетущее чувство тоски, и страдал "легкой диспепсией". По уверению моего врача, знаменитости, тогдашнее состояние моего здоровья не заслуживало более сильного термина, и я привожу его из письма, которым доктор ответил на мой вопрос об этом предмете.

Между тем как подробности убийства, постепенно выясняясь, все сильнее и сильнее овладевали вниманием публики, я был далек от них и знал о них так мало, как только было возможно в то время, когда весь город волновался по поводу этого дела. Я знал однако, что подозреваемый преступник был обвинен по следствию в умышленном убийстве и заключен в Ньюгетскую тюрьму. Знал я и то, что его будут судить в центральном уголовном суде и что разбирательство дела отложено до следующей сессии на основании установившагося в нашем обществе мнения о необходимости давать подсудимому время для приготовления к защите. Кроме того, я мог еще знать - хотя, мне кажется, я не знал, - когда или около какого времени должна начаться судебная сессия, на которую было отложено это дело.

но вот уже несколько лет, с тех пор, как я затеял поставить ванну в уборной, эта дверь наглухо заколочена, затянута холстиной, и поперек нея стоит моя ванна.

Однажды, поздно вечером, я стоял у себя в спальне и отдавал какие-то приказания моему камердинеру, прежде чем отпустить его на ночь. Лицо мое было обращено к двери уборной, - единственной, через которую туда можно проникнуть; мой камердинер стоял к ней спиной. Дверь была заперта. Пока мы с ним говорили, я увидел, что дверь отворилась, из нея выглянул человек и очень настойчиво и таинственно поманил меня к себе. Это был один из тех двух людей, что прошли мимо моих окон до Пикадилли, - тот, который шел сзади и у которого было лицо цвета неочищенного воска.

Поманив меня рукой, фигура попятилась назад и затворила дверь. Промедлив не более чем понадобилось на то, чтобы перейти комнату, я отворил эту дверь и заглянул в уборную. В руке у меня была зажженная свеча. В глубине души я не разсчитывал увидеть там скрывшуюся фигуру, и не увидел.

Понимая, что мой слуга должен был быть очень удивлен моим поведением, я повернулся к нему и сказал:

-- Деррик, кажется, я в полной памяти и спокоен, но поверишь ли, мне сейчас показалось, что я видел...

-- О Господи! да варе манил мертвец, сэр!

Не думаю, чтобы Деррик, мой верный, преданный слуга, с которым мы прожили вместе более двадцати лет, видел хоть что-нибудь похожее на то, что видел я, пока я не прикоснулся к нему. Перемена, которая с ним произошла, когда я к нему прикоснулся, была так разительна, что я вполне убежден, что только в тот момент мое впечатление передалось ему от меня каким-то необъяснимым путем.

Я приказал ему принести водки, дал ему выпить немного и с удовольствием выпил сам. О том, что предшествовало происшествию этой ночи, я ни слова ему не сказал. Припомнив все случившееся, я окончательно укрепился в своей уверенности, что раньше я никогда не видел этого лица кроме одного раза на Пикадилли, о котором я говорил. Сравнивая его выражение в ту минуту, когда призрак манил меня из-за двери, с тем, когда я стоял у окна, а он проходил мимо и посмотрел на меня, я пришел к заключению, что в первом случае он старался запечатлеть в моей памяти свою личность, а во втором был уверен, что я сейчас же припомню его.

Я не особенно спокойно провел эту ночь, хотя - сам не знаю почему - у меня была уверенность, что призрак больше не покажется. На разсвете я заснул тяжелым сном. Меня разбудило появление Джона Деррика у моей постели с какой-то бумагой в руке.

суда. До тех пор я никогда не получал таких повесток, и Джон Деррик хорошо это знал. Он думал (имел он на это какие-нибудь основания, или нет, - я и теперь не знаю) что присяжные по уголовным делам избираются обыкновенно из среды людей с более низким имущественным цензом, чем мой, и сначала наотрез отказался принять повестку. Податель её принял дело весьма хладнокровно. Он отвечал, что явлюсь ли я в суд, или не явлюсь - это его не касается; повестка доставлена, а дальше я могу действовать на свой страх: он в ответе не будет.

Дня два я был в нерешимости, идти мне в суд или не идти. Кажется, не было никакого, ни внешняго, ни внутренняго импульса, никакого таинственного влияния, которое подействовало бы на мое решение в ту или другую сторону; по крайней мере никакого такого влияния я не сознавал. Я убежден в этом так же твердо, как и во всем другом, что я здесь говорю. В конце концов, в видах некоторого нарушения однообразия моей жизни, я решил идти.

Назначенное утро было сырое, холодное ноябрьское утро. Над Пикадилли висел густой туман, а на востоке, за Темпль-Баром, стояла до невозможности удушливая, совсем черная мгла. Когда я пришел в суд, в корридорах и на лестницах по всему зданию горел газ; так же по вечернему была освещена и зала заседания. Мне кажется, что пока меня не привели в эту залу и я не увидел наполнявшей ее толпы, я не знал, что в этот день будут судить убийцу. Мне кажется, что пока я, с немалыми затруднениями, при помощи судебных приставов, не протиснулся в эту залу, я не знал, в который из двух судов вызывала меня повестка. Но пусть читатель не принимает этого показания за утвердительное, ибо я и сам не вполне уверен, так ли оно было в действительности.

Я занял место на скамье, где сидят присяжные до начала заседаний, и оглянул залу, насколько это позволял стоявший в ней густым облаком пар от дыхания людей. Я заметил, что снаружи, за огромными окнами, висит, точно траурная занавесь, тяжелый черный туман; я заметил, что стук колес по мостовой заглушался соломой или опилками, которыми была устлана улица; заметил, как гудела собравшаяся там толпа и как минутами этот гул покрывался чьим-нибудь резким свистом, громкой песней или отдельным возгласом, вырвавшимся из общого гама. Вскоре после меня вошли судьи - двое - и заняли свои места. Говор в зале замолк и наступила благоговейная тишина. Было отдано распоряжение ввести подсудимого. Он появился на своей скамье, за решеткой, и в тот же миг я узнал в нем первого из двух человек, прошедших мимо моих окон по Пикадилли.

Если бы в этот момент меня вызвали, я сомневаюсь, мог ли бы я откликнуться достаточно внятно. Но меня вызвали шестым или восьмым по списку, и к тому времени я был уже в состоянии ответить: "Здесь!" - Но слушайте дальше. Когда я вошел за решетку, подсудимый, который до той минуты смотрел в нашу сторону, хотя и внимательно, но повидимому равнодушно, вдруг страшно взволновался и подозвал своего адвоката. Желание подсудимого отвести меня было так очевидно, что в разбирательстве дела произошел перерыв, во время которого адвокат, перегнувшись назад и положив руку на скамью подсудимых, шептался со своим клиентом и качал головой. Я узнал потом от этого джентльмена, что первые слова подсудимого в эту минуту подавляющого ужаса, овладевшого им, были: "Во что бы то ни стало удалите этого человека". Но так как он не мог привести никаких оснований в оправдание своего требования и признался, что даже не знал моего имени, пока не услышал его на суде, ему было отказано.

рассказа, я ограничусь в нем лишь теми инцидентами десяти дней и ночей, проведенных нами, присяжными, взаперти, в одной комнате, которые имеют прямое отношение к тому, что я лично испытал в эти дни. Моими собственными впечатлениями и ощущениями того времени хочу заинтересовать я читателя, а не убийцей. Я хочу обратить его внимание не на страницу Ньюгетского календаря, а на любопытный психический феномен, который мне довелось пережить.

Меня выбрали старшиной присяжных. На второй день суда, поутру, после того, как были отобраны свидетельския показания, что заняло два часа времени (я слышал, как на колокольне били часы), - случайно обратив глаза на моих товарищей присяжных, я хотел было пересчитать их, но встретил в этом необъяснимое затруднение. Я пересчитывал несколько раз, и всякий раз с одинаковым результатом. Короче сказать, как я ни считал, один присяжный оказывался лишний.

Я тронул за плечо своего соседа и шепнул ему: "Пожалуйста, пересчитайте нас, будьте так добры". Он видимо удивился моей просьбе, однако повернул голову и стал считать. "Что это?" проговорил он вдруг; "Нас, кажется, трина... Но нет, не может быть! Нет. Нас двенадцать".

И сколько я ни считал в этот день, выходило все то же. Начнешь считать по местам, откладывая каждого порознь, выходит двенадцать, а взглянешь вдруг, на всех разом, - тринадцать. Лишняго я никого не видел, но теперь я уже знал, в чем дело: призрак являлся, когда начинали считать.

Присяжным отвели помещение в Лондонской таверне. Все мы спали в одной большой комнате и находились на попечении и под постоянным надзором судебного пристава, обязавшагося под присягой не спускать нас с глаз. Я не вижу причины скрывать настоящее имя этого пристава. Это был неглупый, в высшей степени учтивый и обязательный господин, очень уважаемый в Сити. У него была приятная наружность, хорошие глаза, завидные черные бакенбарды и прекрасный, звучный голос. Звали его мистер Харкер.

Харкер сидит у себя на постели, я подсел к нему и протянул ему свою табакерку. Когда он брал табак и рука его случайно коснулась моей, с ним вдруг сделалась какая-то странная дрожь и он сказал: "Кто это?"

Следуя глазами по направлению его взгляда, я взглянул в противоположный угол комнаты и увидел то, что ожидал увидеть, - второго из двух человек, проходивших по Пикадилли. Я встал, сделал несколько шагов, потом остановился и оглянулся на мистера Харкера. Он был совершенно епокоен; он засмеялся и весело сказал:

-- Знаете, мне сейчас показалось, что у нас здесь тринадцатый присяжный, без постели. Но теперь я вижу: это был просто лунный свет.

Ничего не объясняя мистеру Харкеру, я предложил ему пройтись со мной по комнате и стал следить за призраком. Он ходил между кроватями моих одиннадцати товарищей, останавливаясь подле каждого у самого изголовья. Подходил он всякий раз с правой стороны и, переходя к следующей кровати, огибал ее в ногах. Судя по положению его головы, когда он остановился, он задумчиво смотрел на каждого спящого. На меня не обращал никакого внимания и не подошел к моей кровати, стоявшей ближе всех к кровати мистера Харкера. Он вышел, точно по воздушной лестнице, через высокое окно, откуда к нам светил месяц.

На другое утро за завтраком оказалось, что в эту ночь все присутствующие, кроме меня и мистера Харкера, видели во сне убитого.

для меня образом.

На пятый день суда, когда судебное следствие подходило к концу, в числе других вещественных доказательств суду был представлен медальон с портретом убитого, пропавший из его спальни после убийства и отыскавшийся впоследствии зарытым в одном глухом месте, где видели, как убийца копал землю. Когда подлинность вещи была установлена свидетельскими показаниями, ее передали на судейскую скамью, а затем присяжным для осмотра. В ту минуту, когда судебный пристав в черной мантии подходил с медальоном ко мне, из толпы стремительно выступил призрак второго из двух человек, проходивших по Пикадилли, выхватил медальон из рук пристава и собственноручно подал мне, проговорив тихим, глухим голосом (прежде чем я успел открыть медальон и взглянуть на портрет): "Я был тогда моложе и из моего лица еще не вытекла кровь". От меня он перешел к другому присяжному, моему соседу, которому я передал медальон, а от него к его соседу, и так далее, пока портрет, не обошел нас всех и не возвратился ко мне. Никто из них однако не заметил присутствия призрака.

С самого начала процесса, всякий раз, как мы садились за стол, и вообще когда нас отдавали под охрану мистера Харкера, главной темой наших бесед были естественно судебные заседания текущого дня. В тот день, о котором я теперь говорю, на пятый день суда, судебное следствие было закончено, и, имея перед собой эту сторону дела в полном её объеме, мы разсуждали и спорили особенно серьезно и оживленно. Между нами был один субъект - член приходского церковного управления, - непроходимейший идиот, каких я когда-либо встречал. На самые ясные доводы этот господин отвечал самыми нелепыми возражениями, и его поддерживали два его прихвостня, два приходских паразита. Вся эта троица явилась в суд из округа, до такой степени опустошаемого горячкой, что их самих следовало бы отдать под суд за не одну сотню убийств. Около полуночи в тот день (многие из нас уже собирались ложиться в постель), эти зловредные болваны раскричались особенно громко, - и тут-то я опять увидел убитого. С нахмуренным, недовольным лицом он стоял у них за спиной и кивал мне, чтоб я подошел. И как только я к ним подошел и вмешался в спор, он исчез. Это было началом целого ряда появлений его в этой длинной комнате, к которой мы были прикованы. Как только в каком-нибудь углу собиралась кучка моих товарищей и начинали сличать выписки по делу, и поднимался спор, - между головами споривших просовывалась голова убитого. Как только в этих совещаниях начинала одерживать верх противная ему сторона, - он всякий раз торжественно и так настойчиво манил меня к себе, что невозможно было ослушаться.

Не надо забывать, что до самой той минуты, когда на пятый день процесса суду был представлен портрет, призрак ни разу не показывался в зале суда. Теперь, когда следствие кончилось и приступили к прениям, я заметил в его поведении три новые особенности. Я сейчас о них разскажу, - сначала о двух первых. Призрак убитого был теперь постоянно в суде, и в суде он никогда не обращался ко мне, а всегда к тому, кто говорил в данный момент. Вот вам пример. Горло убитого было перерезано прямо поперек. В первой защитительной речи было высказано предположение, что покойный мог зарезаться сам. В ту же секунду призрак убитого, с окровавленным перерезанным горлом, в том страшном виде, каким его только-что описывали (до сих пор он скрывал свою рану), стал у локтя говорившого и принялся водить себе по горлу то правой, то левой рукой, силясь доказать оратору, что такой раны нельзя нанести себе самому. Другой пример. Одна свидетельница со стороны подсудимого показала, что он всегда отличался самым добродушным и приятным нравом. И в тот же миг призрак встал перед женщиной, поглядел ей прямо в глаза и, вытянув руку, показал пальцем на злобное лицо подсудимого.

Третья новая особенность в поведении призрака произвела на меня самое сильное впечатление, как самая резкая и поразительная из всех. Я не строю на ней никакой теории; я только привожу ее с фактической точностью и предоставляю читателю выводить свои заключения. Хотя те лица, к которым обращался призрак, и не замечали его, приближение его к ним неизменно сопровождалось с их стороны каким-то странным волнением и безпокойством. Мне все казалось, что в силу каких-то законов, мне непонятных, он не мог или не смел вполне показаться другим, но что он имел все-таки власть невидимо, безмолвно и тяжело влиять на их души. Когда защитник высказал свою гипотезу самоубийства, и призрак стал у локтя этого ученого джентльмена и принялся пилить свое ужасное горло, оратор заметно запнулся, потерял на несколько секунд нить своей остроумной речи, утер платком лоб и сильно побледнел. А когда призрак встал перед свидетельницей, глаза её сейчас же обратились в ту сторону, куда он показывал пальцем, и с явным смущением и тревогой остановились на лице подсудимого. Я приведу еще два примера и на этом покончу. На восьмой день процесса, после короткого перерыва заседания, который ежедневно назначался для нас в полдень в видах отдыха и подкрепления сил, я возвратился в залу суда вместе с остальными присяжными за несколько минут до возвращения судей. Стоя в своей ложе, я оглянулся кругом: призрака нигде не было, и я подумал, что верно он больше не покажется; но вдруг, случайно взглянув наверх, я увидел его на галлерее. Он стоял, перегнувшись вперед через какую-то скромно одетую женщину, как будто хотел удостовериться, собрались ли судьи, или еще нет. Вслед затем эта женщина вскрикнула, лишилась чувств, и ее вынесли. То же было и с почтенным, проницательным и терпеливым судьей, который вел это дело. Когда судебные прения кончились, и он разложил перед собой бумаги, собираясь писать заключение, призрак убитого вошел через судейския двери, подошел к столу его лордства и с жадным интересом принялся смотреть через его плечо на страницы судебного протокола, которые тот перелистывал. Лицо судьи разом изменилось; рука упала на стол, по всему телу прошла так хорошо мне знакомая дрожь. "Джентльмены, извините меня на несколько минут. Мне стало что-то дурно от спертого воздуха", пробормотал он слабым голосом, и оправился только после того, как выпил стакан воды.

за столом, - с теми же, произносимыми тем же тоном, вопросными пунктами и ответами на них, одинаково звучащими под высокими сводами залы, - с тем же скрипением судейского пера, - с теми же, мелькающими из двери в дверь, судебными приставами, - с теми же газовыми рожками, зажигавшимися в один и тот же час вечера в сравнительно светлые дни, и с утра, когда солнце не хотело светить, - с тем же дождем, барабанившим по стеклам в дождливые дни, - с теми же, изо дня в день возобновлявшимися следами ног тюремных сторожей и подсудимого на усыпанном опилками полу, - с теми же нескончаемыми замыканьем и отмыканьем тяжелых дверей, - за все время этого утомительно-монотонного шестидневного сидения в суде, когда мне подчас начинало казаться, что я состою старшиной присяжных с незапамятных времен, а Пикадилли - современница Вавилону, - призрак убитого ни на минуту не потерял в моих глазах свой отчетливости и ни на минуту не казался мне туманнее живых людей, меня окружающих. Я должен упомянуть еще об одном факте: я ни разу не видел, чтобы призрак взглянул на убийцу; я это заметил с самого начала и постоянно спрашивал себя: "Отчего он на него не смотрит?" Так он и не взглянул на него до самого конца.

Он и на меня не смотрел с того момента, когда подал мне свой портрет, до наступления самых последних минут процесса. Вечером, без семи минут в десять, мы удалились для совещания. Безмозглый церковник и его два прихвостня так придирались к каждому нашему слову, что мы два раза возвращались в залу суда с просьбой прочесть нам некоторые выдержки из судебного протокола. У девятерых из нас не было ни малейших сомнений насчет истинного смысла протокола, да не было их, я думаю, и ни у кого из присутствующих на суде; но по этой-то именно причине и оспаривал его наш меднолобый триумвират, задавшийся, кажется, единственной целью - ставить препятствия на каждом шагу. Наконец наша партия одержала-таки верх, и в десять минут первого мы вошли в залу.

Призрак убитого стоял прямо против ложи присяжных, на противоположном конце залы. Когда я занял свое место, глаза его внимательно остановились на мне. Он казался довольным и, медленно развернув длинное, прозрачное серое покрывало, висевшее у него на руке - в первый раз, - закутался им весь, с головой. Когда я произнес наш вердикт: "Виновен", покрывало упало, все исчезло, и место, где он стоял, опустело.

Когда судья, по принятому обыкновению, спросил осужденного, не имеет ли он чего-нибудь сказать, прежде чем будет произнесен смертный приговор, он внезапно пробормотал (как описывалось на другой день в газетах) "несколько безсвязных, еле-слышных слов; насколько можно было понять, он жаловался на несправедливое решение суда, так как старшина присяжных был предубежден против него".

На самом же деле он сделал следующее замечательное заявление: "Милорд, как-только старшина присяжных вошел в свою ложу, и знал, что я пропащий человек. Милорд, я знал, что он не пощадит меня, потому что в ночь перед моим арестом он каким-то образом пробрался в мою комнату, подошел к моей постели, разбудил меня и надел мне на шею веревку".