Холодный дом.
Часть первая.
Глава VI. Совсем дома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава VI. Совсем дома. (старая орфография)

ГЛАВА VI.
Совсем дома.

Мы покатили к западу. День совершенно прояснился. Теперь, при ярком солнечном сиянии, бесконечные улицы с блестящими магазинами, кипучая деятельность, пестрая толпа народа, которую вызвала на воздух хорошая погода, - поражали нас гораздо больше.

Но вот великолепный город остался позади, и мы поехали предместьями, которые, по моему, ничуть не уступали многим большим и красивым городам. Наконец мы очутились на настоящей проселочной дороге, и на встречу нам стали попадаться ветряные мельницы, стоги сена, верстовые столбы, фермерския повозки, от которых несся запах прелого сена, качающияся вывески постоялых дворов, водопойные колоды, деревья, изгороди, поля. Как хорош был этот окружающий зеленый пейзаж впереди, и огромная столица в отдалении! Под впечатлением всего окружающого мы так развеселились, что когда мимо проехала повозка, запряженная отличными лошадьми в красной сбруе с бубенчиками, мы готовы были запеть под музыку мелодичного звона.

-- Эта дорога приводит мне на память моего тезку, Ричарда Виттингтона, особенно встреча с этой повозкой... Однако, что бы это значило?

Мы остановились, и повозка остановилась. Музыка прекратилась и лишь изредка, когда лошадь трясла головою, раздавался слабый звон.

-- Наш кучер оглядывается на того, что едет в повозке. Тот идет к нам... продолжал Ричард: - Здравствуй, любезный! Что за странность? посмотрите, Ада, у него на шляпе конверт с вашим именем!

Действительно, за ленту шляпы этого человека был засунут конверт, и не один, а целых три, адресованные Аде, Ричарду и мне. Он вручил их каждому из нас поочередно, при чем почтительно прочитал сперва вслух имя каждого. На вопрос Ричарда, от кого эти письма, он ответил кратко: "От хозяина, сэр", надел шляпу, щелкнул бичом, и снова залились колокольчики.

-- Это повозка мистера Джерндайса? спросил Ричард у нашего возницы.

-- Да, сэр, едет в Лондон.

Мы развернули записки. Все оне были одинакового содержания; в каждой твердым, четким почерком было написано следующее:

"Желаю, милый друг, чтобы мы встретились свободно и непринужденно, как старые друзья. Предадим прошлое забвению, так будет удобнее для вас и для меня.

Из всех троих я, быть может, менее всех могла удивляться этой записке, так как ни разу еще не имела случая поблагодарить того, кто столько лет был моим благодетелем и единственным покровителем. Моя благодарность была так глубока, что до сих пор я не думала о том, в каких выражениях я ее выскажу; но теперь я почувствовала, что мне будет очень трудно встретиться с ним, не промолвив ни слова о том, как я ему много обязана.

Но в Ричарде и Аде эти строки пробудили смутное воспоминание о том, что их кузен Джерндайс всегда ненавидел всякия изъявления благодарности и, чтоб от них избавиться, прибегал к самым странным способам, иногда же спасался бегством. Ада припомнила, что она еще ребенком слышала от матери, как однажды он оказал ей какую-то необыкновенно великодушную услугу, и как она отправилась его благодарить; увидав ее в окно, он выскочил из дому через черный ход, и целых три месяца она о нем не слыхала.

За этим рассказом последовали другие на ту же тему, и целый день мы почти ни о чем больше не говорили. Если случайно и затрогивали какую-нибудь постороннюю тему, то скоро опять возвращались к прежней: строили догадки о доме, - каков он с виду, удобен ли; о том, когда мы приедем, когда увидим мистера Джерндайса, - сейчас же, или через несколько часов; что он нам скажет, и что мы ему? и так без конца.

Дорога была тяжела для лошадей, поэтому, когда встретился подъем на гору, мы пошли пешком, и это нам так понравилось, что и потом, поднявшись на гору, мы не сели в экипаж, а продолжали идти. В Барнете нам были приготовлены другия лошади, но, так как им только что задали корму, и приходилось ждать, то мы решили прогуляться и пошли осмотреть поле знаменитого сражения; экипаж нагнал нас часа через два. Все это так замедлило поездку, что наступала уже ночь, когда мы прибыли в город С. Альбан; Холодный дом, как мы знали, находился отсюда в двух-трех милях.

Когда наш экипаж запрыгал по камням тряской мостовой, мы стали волноваться не на шутку; Ричард даже признался, что не прочь бы выскочить и убежать назад; а мы с Адой дрожали с головы до ног, несмотря на то, что, по случаю-холодной ночи, Ричард нас старательно укутал. Когда мы выехали из города, Ричард сказал, что наш возница, принимавший близко к сердцу все наши треволнения, обернулся и кивает нам; мы с Адой встали с своих мест (Ричард ее заботливо поддерживал) и, вперив глаза в темноту, старались при свете звезд разглядеть что-нибудь впереди. Там, на верхушке холма, светился огонек; наш возница, указав на него бичом, крикнул: "Вот и Холодный дом!" и пустил лошадей в гору таким галопом, что ветер и пыль пронеслись над нашими головами, точно струя воды над колесами мельницы. Свет то пропадал, то опять появлялся и вдруг, когда мы повернули в аллею, ярко блеснул нам в глаза; он выходил из окна старинного дома с тремя шпицами на крыше.

Когда мы подъехали, зазвонил колокольчик; этот звон среди ночной тишины, лай собак, поток света, вырвавшийся из открытых настежь дверей, фырканье усталых лошадей, - все это, вместе с учащенным биением наших сердец, привело нас в какое-то странное замешательство.

Так говорил звучным приятным голосом господин, обнимая одной рукой Аду, другой меня. Поцеловав нас с отеческой нежностью, он повел нас из сеней в маленькую комнатку, жарко натопленную и освещенную красноватым пламенем яркого каминного огня. Здесь, поцеловав нас еще раз, он усадил нас рядом на диван против камина.

Я чувствовала, что при первом нашем поползновении к изъявлению нежных чувств, он обратится в бегство.

-- Теперь, Рик, у меня руки свободны. Одно слово, сказанное кстати, лучше целой речи. Я от души рад вас видеть. Вы дома. Грейтесь!

Ричард почтительно, но по-товарищески пожал обеими руками его руку и сказал, (так выразительно, что я было испугалась, как бы мистер Джерндайс не вздумал внезапно исчезнуть):

-- Вы очень добры, сэр! Мы вам очень обязаны! потом снял шляпу и пальто и уселся у камина.

-- Как вам понравилась поездка? Как вам понравилась мистрис Джеллиби, моя милая? спрашивал мистер Джерндайс, обращаясь к Аде.

Пока Ада отвечала, я разсматривала его (нет надобности говорить, с каким интересом). У него было красивое, выразительное, подвижное лицо; волосы серебристо стального цвета. На мой взгляд, ему было лет под-шестьдесят, но по он был крепок, свеж и держался прямо. С первого момента его голос показался мне знакомым, теперь же, по его оригинальным манерам и веселому выражению глаз, я сразу узнала джентльмена, который ехал со мной в дилижансе шесть лет тому назад в памятный день моей поездки в Ридинг. Да, без сомнения, это он! Но как же я испугалась, когда, сделав это открытие, заметила его пристальный взгляд: казалось, он прочел мои мысли и готовился обратиться в бегство. Однако ж, к счастью, он остался и обратился ко мне с вопросом: что я думаю о мистрисс Джеллиби?

-- Она очень занята Африкой, сэр.

-- Благородно! сказал мистер Джерндайс и прибавил: - но вы говорите то же, что сказала Ада (я не слыхала её ответа), а, мне кажется, думаете еще что-то другое?

-- Мы думаем, начала я, взглянув на Аду и Ричарда, которые ободряли меня взглядом, - что она, может быть, слишком мало заботится о своем доме.

-- Поражен! вскричал мистер Джерндайс.

Я снова встревожилась.

-- Ну, дорогая моя, я желаю знать ваши настоящия мысли. Я, может быть, нарочно послал вас туда.

Я продолжала все еще не совсем уверенно:

-- Мы думаем, что семейные обязанности должны быть на первом плане, а раз ими пренебрегают, этого нельзя, вознаградить никакой Африкой.

Тут Ричард пришел ко мне на помощь:

-- Я, может быть, выражусь несколько резко, сэр, но её дети, по истине, в безобразном виде.

-- У нея добрые намерения, как-то торопливо возразил на это мистер Джерндайс. - Фу, какой резкий восточный ветер!

-- Ревматизм, сэр? спросил Ричард.

-- Вероятно. Итак, маленькие Джеллиби в... Ах ты, Боже мой, проклятый восточный ветер!

Он подал одну руку Аде, другую мне и попросил Ричарда светить нам; когда мы хотели идти, он неожиданно удержал нас и сказал:

-- Это дети... Неужели вы ничего не сделали... не могли... сладких пирожков с малиной, с изюмом, или чего-нибудь в этом роде?

-- О, кузен! вырвалось у Ады.

-- Хорошо, милочка. Я люблю это слово; зовите меня кузеном Джоном, это будет еще лучше.

-- Ну, так, кузен Джон, смеясь начала опять Ада...

-- Ха-ха-ха! Славно право! крикнул с восторгом мистер Джерндайс. - Звучит необыкновенно мило! Ну, так что же, дорогая моя?

-- У них было кое-что получше пирожков - у них была Эсфирь.

-- А? Что же сделала Эсфирь?

-- Вот что, кузен Джон, продолжала Ада, сложив свои ручки на его руке и отрицательно кивая головой на мои знаки: - Эсфирь сразу с ними подружилась. Она их няньчила, укладывала спать, умывала, одевала, рассказывала им сказски, убаюкивала, покупала им игрушки. (О, моя добрая Ада! Я только всего и подарила маленькую оловянную лошадку Пеппи после того, как его привели с Ньюгетского рынка). А как она утешала бедную Каролину, старшую дочь мистрис Джеллиби, и как заботилась обо мне, как была ко мне предупредительна! Нет, Нет, Эсфирь, я не замолчу! Вы знаете, что я говорю правду!

Добрая девушка наклонилась к мне, поцеловала меня и, взглянув на своего опекуна, храбро сказала:

-- Уж как хотите, кузен Джон, а за подругу, которую вы мне дали, я должна вас благодарить, и благодарю!

Я опять подумала, что это вызовет бегство мистера Джерндайса, но он остался и спросил Ричарда:

-- Какой, вы говорили, был ветер, Рик?

-- Северный, сэр.

-- Вы правы. Ветер не восточный. Я ошибся. Идем, девочки, я вам покажу ваш дом.

Это был один из тех восхитительно неправильных домов с несметным количеством сеней, корридоров, лестниц и лесенок, где вы идете то вверх, то вниз, и, когда думаете, что обошли все комнаты, неожиданно попадаете в новые; где вы до сих пор найдете старинные комнатки с жалюзи на окнах, обвитых снаружи плющом. К числу таких комнат принадлежала и моя, - первая, в которую мы вошли; потолок в этой комнате шел такими прихотливыми сводами, образовывал столько углов, что я никогда не могла их пересчитать, а камин, где теперь пылал яркий огонь, был весь выложен белыми изразцами, на гладкой поверхности которых блестящими языками играло пламя.

Спустившись по двум ступенькам, мы вошли в прелестную маленькую гостиную, предназначенную для нас, т. е. для меня и Ады, и выходящую прямо в цветник. Отсюда, поднявшись на три ступеньки, мы попадали в комнату Ады с огромным окном, из которого можно любоваться прекрасным видом (теперь в него виднелось только темное пространство с звездным небом вверху); в глубокой нише окна могли поместиться по крайней мере три Ады. Из этой комнаты через маленькую галлерею, к которой примыкали две парадные комнаты, и лестницу с несколькими разветвлениями можно было пройти в парадные сени. Но если б из моей комнаты вы прошли не в спальню Ады, а по другому направлению, то по лесенке с оригинально изогнутыми ступенями спустились-бы в корридор, где стояли какие-то трехугольные столики, настоящий индостанский стул, привезенный из Индии неизвестно кем и когда и отличавшийся той особенностью, что мог быть превращен в диван, ящик и кровать, и во всех видах его бамбуковый остов напоминал птичью клетку.

Отсюда вы могли-пройти в комнату Ричарда, служившую ему одновременно библиотекой, спальной и гостиной, и чрезвычайно удобную. Дальше, пройдя маленький корридор, была спальня мистера Джерндайса, обставленная чрезвычайно просто; круглый год он спал с открытым окном, и кровать его без занавесок стояла посреди комнаты для лучшого доступа воздуха; рядом была маленькая уборная, где он ежедневно брал холодные ванны. Из уборной шел другой коридор с лестницей на двор, откуда можно было слышать, как конюхи чистят лошадей, покрикивая: "тпру! но!" и как стучат копыта по мощеному двору. Выйдя через другую дверь из комнаты мистера Джерндайса (в каждой комнате было по крайней мере по две двери) и поднявшись на шесть ступенек, вы через низкую арку входили в первые сени, удивляясь, как вы сюда попали, когда считали, что находитесь совсем в другой стороне дома.

Обстановка, скорее старомодная, чем старая, соответствовала дому и, как и дом, была чужда скучного однообразия.

Комната Ады была настоящий цветник, - цветы всюду: на ситце мебели, на обоях, на бархате, вышивках, на парче двух кресел с высокими спинками, которые, как два жеманных придворных, стояли по обе стороны камина в обществе двух табуретов - точно двух пажей.

остальное: на форель в стеклянной вазе, такую темную и блестящую, как будто ее полили соусом, на смерть капитана К/ка, на обработку чая в Китае, написанную природным китайским живописцем.

В моей комнате были овальные гравюры с изображением месяцев: молодыядамы, с короткими талиями, в огромных шляпках, подвязанных под подбородком, ворошили сепо на лугу, - представляя июнь, а в виде эмблемы октября тонконогие джентльмены в треугольных шляпах указывали почему то на деревенскую колокольню.

По всему дому было разсеяно великое множество поясных портретов карандашом, развешанных без всякой симметрии, так что для молодого офицера, висевшого в моей комнате, я нашла пару в китайской комнате, а для молодой девушки с цветком на груди - в столовой. За то у меня висели еще две картины: одна изображала господина с приветливым лицом, в костюме времен королевы Анны, которого четыре ангела манили на небо гирляндами; на другой были вышиты шерстью плоды, котелок и все буквы алфавита.

Вся обстановка, начиная с шкапов, столов, зеркал, занавесок, стульев и кончая флакончиками и подушечками для булавок на туалетных столах, носила тот же отпечаток разнообразия. Но было во всем и нечто общее, - это безукоризненная чистота; мебель покрывалась чехлами белее снега, и во всех ящиках, везде, где только было можно, были насыпаны розовые лепестки и душистая лавенда.

Таким показался нам Холодный дом в день нашего приезда; таково было впечатление тепла, света, уютности, которое он произвел на нас своими ярко освещенными окнами, кое-где занавесами, гостеприимным звоном посуды где-то там, в отдалении, где шли приготовления к обеду, наконец сияющим лицом приветливого хозяина и даже свистом ветра, акомпанировавшим всему, что мы слышали.

-- Я очень рад, что вам здесь нравится, сказал мистер Джерндайс, когда, обошедши весь дом, мы вернулись в нашу гостиную: - у нас без претензий, за то удобно. Дом станет еще лучше, когда его осветят молодые лица. Нам остается всего полчаса до обеда. Не будет никого, кроме самого лучшого создания в мире - ребенка.

-- Эсфирь, дети! воскликнула Ада.

-- Я не в буквальном смысле сказал: ребенка, продолжал мистер Джерндайс. - По годам это не ребенок, а такой же старик, как я; но по простодушию, свежести чувств, восторженности и совершенной неспособности к житейским делам, это настоящее дитя.

Мы были очень заинтересованы.

-- Он знает мистрис Джеллиби, прибавил мистер Джерндайс: - он музыкант, любитель, но мог бы быть виртуозом; он также живописец - дилетант, но мог бы сделаться настоящим художником. Это человек необыкновенно одаренный и чрезвычайно привлекательный. Он неудачник во всем: в денежных делах, в стремлениях, предприятиях, в своей семье, но не унывает. Совершенное дитя.

-- Вы хотите сказать, что у него есть дети? - спросил Ричард.

-- Да, с полдюжины. Какое! Около дюжины, я думаю. Но ему и горя мало. Разве он мог заботиться о детях? Сам он всегда нуждался в уходе. Понимаете, это настоящее наивное дитя!

-- И дети его должны были сами о себе заботиться? спросил Ричард.

-- Совершенно верно, и лицо мистера Джерндайса мгновенно омрачилось. - Говорят, что дети бедняков выростают и без всякого ухода. Как бы то ни было, дети Гарольда Скимполя выросли. Боюсь, не переменился ли опять ветер? Что-то я себя скверно чувствую.

Ричард заметил, что местность очень открыта.

-- Да, открыта. От этого то Холодный дом необыкновенно чувствителен ко всякому порыву ветра. Идемте однако. Рик: нам с вами по дороге.

Наш багаж давно уж прибыл; имея все под рукой, я скоро оделась и занялась распаковкой вещей.

Вошла служанка (не та что прислуживала Аде, а другая, которую я еще не видала) и подала мне корзиночку с двумя связками ключей; к каждому ключу был привязан ярлычок.

-- Это для вас, мисс, сказала она.

-- Для меня?

-- Хозяйственные ключи, мисс.

"Мне приказали принести их вам, как только вы останетесь одне. Ведь вы мисс Соммерсон, если я не ошибаюсь?

-- Да.

-- В большой связке ключи домашние, а в маленькой от погребов. Я покажу вам завтра, в какое вам будет угодно время, шкапы и все вещи.

Я сказала, что буду готова в половине седьмого.

Когда служанка ушла, я еще долго стояла с ключами в руках, совершенно растерявшись перед возложенной на меня ответственностью. Ада так меня и застала. Я показала ей ключи и поведала свое смущение перед новой обязанностью; она принялась ободрять меня с такой восхитительной уверенностию, что с моей стороны было бы просто неблагодарно не почувствовать прилива бодрости.

Конечно, я понимала, что она ставит меня так высоко лишь по доброте своей души, но мне это все таки было приятно.

Когда мы сошли вниз, нам представили мистера Скимполя, который, стоя у камина, рассказывал Ричарду, как в его время школьники играли в мяч.

Мистер Скимполь был маленький человечек с очень большой головой; нежные черты его лица, ясный взгляд, приятный голос были необыкновенно привлекательны. Он говорил так непринужденно, легко, с такой заразительной веселостью, что мы слушали его, как очарованные. Он был на вид далеко не таким сильным и здоровым, как мистер Джерндайс, но цвет лица у него был лучше и в волосах не было седины, отчего он казался моложе; вообще по наружности он походил скорее на преждевременно состаревшагося молодого человека, чем на старика. Его манеры и костюм были несколько небрежны, а прическа и слабо завязанный галстух, с развевающимися концами были совершенно такие, как бывают на портретах артистов, писанных ими самими; все это соединялось в моем уме с представлением о романтическом юноше, который опустился и полинял под бременем житейских невзгод.

Меня поражало, как могли сохраниться такия манеры и такая внешность у старика, прожившого длинный ряд годов, видевшого и горе, и заботы.

Я поняла из разговора, что мистер Скимполь изучал медицину и даже жил в звании домашняго врача при дворе какого-то немецкого принца. Но, по его словам, он был совершенным ребенком во всем, что касалось веса и меры; он знал о них только, что они внушают ему отвращение, и потому никогда не мог прописать рецепта с необходимой точностью. Вообще его голова не годилась для подобных вещей, говорил он, и рассказал очень остроумно, как, когда за ним присылали, чтоб пустить кровь принцу, или прописать рецепт, его обыкновенно заставали в постели за чтением газет или рисованием фантастических эскизов, и как он говорил в таких случаях, что не в состоянии идти к пациенту. Кончилось тем, что принц выразил свое неудовольствие (в чем, так откровенно сознавался сам мистер Скимполь, - он был совершенно прав). Лейб медику было отказано и в утешение ему осталась одна любовь (прибавил он с заразительной веселостью), так как к тому времени он влюбился, женился и "окружил себя розовыми личиками". Его добрый друг мистер Джерндайс и другие друзья помогли ему устроиться, доставляли разные места и занятия, но из этого толку не вышло, так как он должен признаться в двух маленьких слабостях: - первая - он не имеет никакого представления о времени, вторая: - не понимает ценности денег. Вследствие этого он никогда не мог удержаться на службе, или вообще делать какое-нибудь определенное дело, никогда не мог научиться знать цену чему-бы то ни было. Так он жил и так живет. Он любит читать газеты, делать наброски карандашом, любит природу, искусство и требует от людей одного: не мешать ему жить. Это, право, немного, его желания очень ограниченны: дайте ему газету, собеседников, музыку, баранину, кофе, красивый пейзаж, немного бристольской бумаги, каких-нибудь фруктов (соответственно времени года), бутылочку кларету, - и с него довольно. Хоть он и дитя, но не просит, чтоб ему достали с неба луну. Он сказал людям: идите себе разными дорогами, носите красные или синие мундиры, судейския мантии или докторские передники, гоняйтесь за славой и величием, занимайтесь торговлей или ремеслом, смотря по вкусу, и дайте жить Гарольду Скимполю.

И еще много на ту же тему говорил мистер Скимполь с увлекательной веселостью и полным безпристрастием, как будто все, что он говорил, нисколько его не касалось; как будто Скимполь третье лицо, у которого есть свои слабости, но есть и права настолько солидные, что общество не может ими пренебрегать и чуть ли не должно считать их своим главным делом.

Он нас совсем очаровал, хотя я смутно чувствовала какую-то неловкость, не умея согласить его слова с своим собственным мнением об обязанностях и долге человека (которое я проводила в своей жизни, конечно, далеко не совершенно). Кроме того меня смущала мысль: каким образом он съумел освободиться от этих обязанностей, - а что он считал себя от них свободным, я уже не сомневалась, - так ясно он высказался.

-- Я ничего не домогаюсь, продолжал мистер Скимполь с той же светлой улыбкой: - Собственность для меня не существует. У моего друга Джерндайса есть этот превосходный дом, за что я ему бесконечно обязан. Я могу здесь рисовать, заняться музыкой или чем-нибудь другим. Когда я здесь, я как будто бы владею этим домом, но без всяких хлопот, издержек, ответственности. Короче: у меня есть управляющий, по имени Джерндайс, который никогда не обманет моего доверия. Вы упомянули о мистрис Джеллиби; это женщина с светлым умом, сильной волей и необыкновенной способностью к деловым подробностям, - женщина, способная предаться делу с изумительной энергией, но я не сожалею, что у меня нет её сильной воли, необычайной энергии и способности к деловым мелочам; я удивляюсь этой женщине, но не завидую ей; я симпатизирую предмету её забот, могу мечтать о нем. Лежа на травке в прекрасную погоду, я могу перенестись к берегам Африки, обнимать туземцев, наслаждаться окружающей тишиной и представить себе густую чащу тропической растительности так живо, как будто я там был. Я не знаю, правильное-ли употребление делаю из моих способностей, но другого я ничего не могу, а это исполняю превосходно. Вас-же, - практичных людей с деловыми привычками, признавших Гарольда Скимполя старым ребенком, - прошу и умоляю об одном: оставьте его жить, как ему нравится, восхищаться человеческим родом, делать то, или другое; будьте добры: позвольте ему ездить на своем коньке!

Очевидно мистер Джерндайс не остался глух к таким заклинаниям, - доказательством чему служило положение, занимаемое Скимполем в его доме; однако мистер Скимполь счел нужным пояснить это, обращаясь как-будто к нам, своим новым знакомым, но выражаясь безлично.

-- Я завидую вам, великодушные создания, завидую вашей способности делать то, что вы делаете, - я сам ничего бы больше не желал, - завидую, но и только. Я не чувствую к вам пошлой благодарности, даже скорее чувствую, что вы должны быть мне благодарны за то, что я Даю вам возможность и доставляю удовольствие применять свое великодушие. Я знаю, что вы это любите. Быть может, я для того и явился на свет, чтоб увеличить количество получаемых вами наслаждений; быть может, я делаю вам благодеяние, доставляя случай выводить меня из маленьких затруднений. Зачем я буду сожалеть о своей неспособности к делам, к житейским мелочам, раз она ведет за собою такия приятные последствия? Я и не жалею!

Из всех шутливых (но полных значения) речей мистера Скимполя последняя, повидимому, пришлась наиболее по вкусу мистеру Джерндайсу. Часто впоследствии я спрашивала себя, действительно ли это странно, или только кажется мне странным, каким образом этот человек, самый благодарный из всех людей, мог так стыдиться чужой благодарности.

Мы были в восторге. Я поняла, что мистер Скимполь отдал должную дань привлекательным качествам Ады и Ричарда и, стараясь расположить их к себе, держал себя так откровенно в первое же свидание. Ада и в особенности Ричад были этим очень польщены и видимо оценили доверие, с которым этот привлекательный человек отнесся к ним. Чем дальше, тем веселее лилась речь мистера Скимполя. Он просто ослепил нас своей увлекательной искренностию и оригинальной манерой касаться слегка всего, в том числе и своих слабостей. Он как будто говорил: вы видите, я совершенно дитя, в сравнении со мною вы все хитрецы (право меня он заставил видеть себя в таком свете); я весел и невинен, как дитя; забудьте земные заботы и забавляйтесь со мною!

Впрочем он был так чуток ко всему нежному и прекрасному, что уже этим одним покорял сердца. Вечером, когда я приготовляла чай, а Ада в соседней комнате, аккомпанируя себе на фортепиано, нежно напевала Ричарду романс, который ему хотелось припомнить, мистер Скимполь подсел ко мне и заговорил об Аде в таком восторженном тоне, что я сразу его полюбила.

юное прелестное создание, один вид которого наполняет вас радостью? Она - дитя вселенной!

Мистер Джерндайс, стоявший возле нас с заложенными за спину руками, заметил с улыбкой:

-- Боюсь, не будет ли вселенная слишком равнодушной матерью?

-- Почем я знаю! крикнул беззаботно мистер Скимполь.

-- Да я то знаю, сказал мистер Джерндайс.

-- Ну, да, вы знаете общество, которое по вашему - вселенная, я же о нем ровно ничего не знаю, ну, и оставайтесь при своем мнении. По моему же, на их пути (он значительно взглянул на молодую пару) не может, не должно быть терний суровой действительности; он будет усыпан розами, будет лежать в такой долине, где нет ни осени, ни зимы, ни весны, а вечное лето. Годы пройдут для них безследно, и отвратительное слово: деньги - не коснется их слуха.

Мистер Джерндайс улыбнулся и ударил его легонько по голове, как будто и вправду он был малым ребенком; потом, сделав несколько шагов, остановился и посмотрел на молодых людей: в его задумчивом взгляде было какое-то благословляющее выражение, которое потом я часто (о, как часто!) видела у него и которое на долго запечатлелось в моем сердце. В соседней комнате, озаренной мигающим пламенем камина, сидела Ада за фортепиано, а Ричард стоял наклонившись над ней; их тени на стене сливались, и при колеблющемся свете все окружающие предметы принимали какие-то странные, таинственные очертания. Ада играла так нежно и пела так тихо, что её музыка слышалась не громче ветра, проносившагося вдали над холмами.

На всей картине лежал отпечаток тайны будущого и легкий намек на него в настоящем. Но не для того, чтоб высказать эту мысль, которая блеснула тогда у меня в голове, вызвала я воспоминание об этой сцене. Я и тогда понимала разницу между намерением и исполнением, между безмолвным взглядом моего опекуна и потоком речей, который ему предшествовал; но, хотя этот взгляд остановился на мне только на минуту, я поняла его значение: мистер Джерндайс поверял мне свою надежду на то, что может быть со временем Ада и Ричард соединятся более тесными узами.

Так как мистер Скимполь играл на фортепиано и на виолончели, даже был немножко композитором (он начал было писать оперу, но ему скоро надоело и он довел ее только до половины) и исполнял свои сочинения с большим вкусом, то после чая у нас составился маленький концерт. Слушателями были: я, мистер Джерндайс и Ричард. Ричард был совершенно пленен пением Ады и объявил мне, что она знает, кажется, все существующия песни. Между тем мистер Скимполь как-то незаметно исчез, а за ним и Ричард. Пока я недоумевала, как мог Ричард уйти и потерять случай слушать очаровавшее его пение, из двери выглянула девушка (та самая, что приносила мне ключи) и спросила, не могу ли я выйти к ней на минутку.

Когда за нами затворилась дверь залы, она сказала мне, всплеснув руками:

-- О, мисс, какое несчастие! Пожалуйте наверх в комнату мистера Скимполя, мистер Карстон очень вас просит. Мистера Скимполя поразил удар, мисс.

-- Удар?

-- Да, мисс.

Я очень испугалась за исход этой внезапной болезни, но не растерялась, успокоила, как могла, служанку, приказала ей никого не тревожить и, собравшись с духом, последовала за нею наверх, стараясь припомнить, какое средство годится в данном случае.

Когда мы пришли наверх, служанка распахнула передо мной дверь и, к своему неописанному удивлению, я увидела мистера Скимполя не в постели и не распростертым на полу, а весело беседующим с Ричардом у камина. Ричард с несколько смущенным видом поглядывал на господина в белом сюртуке, который сидел на диване и старательно приглаживал носовым платком свои и без того до невозможности прилизанные волосы.

-- Слава Богу, что вы пришли, мисс Соммерсон! обратился ко мне Ричард. - Вы можете помочь нам советом. Наш друг, мистер Скимполь, не пугайтесь!.. арестован за долг.

-- Действительно, мисс Соммерсон, начал мистер Скимполь с приятной улыбкой и обычной безмятежностью: - я попал в такое положение, что более чем когда нибудь нуждаюсь в этом здравом смысле, спокойствии, привычке к последовательности и разсудительности, которыми так богаты вы, как заметит всякий, имевший счастие пробыть четверть часа в вашем обществе.

Человек на диване, страдавший, повидимому, насморком, фыркнул так громко, что я вздрогнула.

-- Ваш долг очень велик, сэр? спросила я мистера Скимполя.

-- Дорогая мисс Соммерсон, ничего не знаю: сколько-то фунтов, шиллингов, полупенсов, ответил он, покачивая шутливо головой.

-- Двадцать четыре фунта, шестнадцать шиллингов и семь с половиною пенсов - вот сколько заметил незнакомец.

Незнакомец ничего не ответил, но поднял такое богатырское сморкание, что чуть не слетел с дивана.

-- Мистер Скимполь, сказал мне Ричард, - по своей деликатности не решается обратиться к кузену Джерндайсу, потому что недавно... так ли я понял, сэр, - недавно?

-- Совершенно верно, отвечал с улыбкой мистер Скимполь. - Впрочем я забыл, когда это было и какая сумма... Джерндайс и теперь охотно бы заплатил, но я предпочитаю иметь нового покровителя. Я охотнее бы (и он посмотрел на меня и на Ричарда) развил великодушие на новой почве и посмотрел бы на его расцвет в новой форме.

-- Что вы присоветуете, мисс Соммерсон? спросил тихонько Ричард.

На это я сказала, что желала бы знать, какие последствия ожидают мистера Скимполя, если он не заплатит.

-- Тюрьма или Коавинс {Долговое отделение для неисправных должников.}, отвечал незнакомец, бережно укладывая носовой платок в стоявшую подле на полу шляпу.

-- Могу я спросить, сэр, что такое Коавинс?

-- Коавинс? переспросил незнакомец: - дом.

Мы с Ричардом переглянулись. Больше всего меня поражало то, что арест мистера Скимполя смущал гораздо больше нас, чем его самого. Он наблюдал за нами с величайшим интересом, но, повидимому, представившееся затруднение нисколько не относил к себе: он вполне умыл руки в этом деле и считал его нашим.

-- Я полагал, начал он, добродушно приходя нам на помощь: - что мистер Ричард или его прелестная кузина, будучи участниками в тяжбе об огромном наследстве, могут тот или другая, или оба вместе, подписать что нибудь. выдать какую нибудь росписку, ручательство, обязательство, или как это там называется? я думаю, они легко могли бы это устроить, наверное есть какой нибудь способ?

-- Никакого, отрезал незнакомец.

-- Неужели? мне - впрочем я, конечно, не судья в этих делах, - мне это кажется очень странным.

-- Уж там странно ли, нет ли, а говорят вам - невозможно, сказал незнакомец грубо.

-- Не горячитесь, не волнуйтесь, любезнейший, ласково успокоивал его мистер Скимполь, набрасывая в то же время очерк его головы на обложке книги. - Истерзайтесь делом, которого вы являетесь лишь исполнителем. Мы съумеем отличить человека от должности, которую он исполняет, личность от профессии. Мы не пропитаны предразсудками и охотно допускаем, что в частной жизни вы можете быт весьма почтенным человеком и даже с большим природным призванием к поэзии, чего вы, пожалуй, даже и не подозреваете.

Незнакомец свирепо засопел. Не знаю уж, было ли это признанием за собой поэтических талантов, или негодующим отрицанием.

-- Ну, милая мисс Соммерсон и милейший мистер Ричард, как видите, я совершенно не способен помочь своему горю, сказал мистер Скимполь с милой и доверчивой улыбкой, склонив голову на бок и разсматривая свой рисунок. - Я в ваших руках и прошу только свободы. Бабочки свободны и человечество конечно не откажет Гарольду Скимполю в том, что дозволяет бабочкам.

-- Вот что, мисс Соммерсон: я получил десять фунтов от мистера Кенджа. Попытаемся уладить дело этой суммой, - шепнул мне Ричард.

У меня у самой было пятнадцать фунтов с несколькими пенсами, скопленных за несколько лет из моих карманных денег. Я всегда боялась, что могу когда нибудь остаться без поддержки, одинокая, без родных, без средств, и берегла эти деньги на черный день. Теперь я уже не нуждаюсь в своем маленьком богатстве; я сказала о нем Ричарду и попросила его, пока я схожу за деньгами, как нибудь деликатно сообщить мистеру Скимполю, что мы будем иметь удовольствие освободить его из под ареста.

Когда я вернулась, мистер Скимполь, растроганный и сияющий, поцеловал мою руку: но радовался он опять таки не за себя, а за нас (не могу не подчеркнуть еще раз это удивительное явление): как будто лично у него не было никаких оснований радоваться, а наслаждался он единственно тем счастием, которое доставило нам. Ричард упросил меня принять на себя переговоры с Коавинсом (так в шутку прозвал незнакомца мистер Скимполь). Я отсчитала ему деньги и получила росписку.

Мистер Скимполь пришел в восторг. Свою благодарность он выразил так деликатно, что я сконфузилась гораздо меньше, чем можно было ожидать. Положив деньги в карман, Коавинс буркнул в мою сторону:

-- Любезный друг, обратился к нему мистер Скимполь, становясь спиной к огню и отбросив в сторону на половину оконченный эскиз: - я хотел бы спросить у вас одну вещь, только не обижайте.

Ответ был, как мне послышалось: "Ну ладно" или что-то в этом роде.

-- Знали ли вы сегодня утром о поручении, которое привело вас сюда?

-- Знал еще вчера вечером.

-- И это не испортило вам аппетита? Не разстроило вас?

-- Нисколько. Я знал, что если не захвачу вас сегодня, то разыщу завтра утром. Один день не делает большой разницы.

-- Но когда вы шли сюда, был такой прелестный день: солнце сияло, птицы пели, ветерок шелестел, свет я тени перебегали по полям.

-- Ну, так что-ж?

-- О чем вы думали дорогой?

-- О чем думал? - проворчал Коавпис с обиженным видом: - у меня довольно дела и без думанья. Некогда мне, сударь, думать.

-- Неужели вам не пришла в голову следующая мысль: Гарольд Скимполь любит сияние солнца, дуновение ветерка, щебетание птиц, этих артистов великого храма природы, любит игру света и теней - и я должен лишить Гарольда Скимполя этого единственного наследия, которым он владеет от рождения! Неужели вы об этом не думали?

-- Разумеется - не - думал, - проворчал Коавинс угрюмо, решительно отрекаясь от навязываемых ему нелепых мыслей, что он съумел выразить только соответствующими ударениями и длинными паузами между словами, а при последнем слове так затряс головой, что она у него чуть не отвалилась.

Наше отсутствие должно было удивить оставшихся внизу, поэтому я поспешила сойти к ним и застала Аду за работой, беседующую у камина со своим опекуном. За мною явился мистер Скимполь, а вскоре и Ричард.

Остальной вечер прошел у меня в том, что я брала первый урок игры в триктрак у мистера Джерндайса, который очень любил эту игру; я хотела поскорее ей научиться, чтобы играть с ним, когда у него не будет лучшого партнера.

Мистер Скимполь исполнял на фортепиано отрывки из своей оперы, играл на виолончели, а в промежутках, обращаясь к нашему столу, непринужденно сыпал искрами своего остроумия. Все это время в голове у меня вертелся вопрос, отчего это впечатление послеобеденного ареста передалось целиком нам с Ричардом, как будто арестованы были мы, а не он.

Мы разошлись очень поздно. Ада хотела было уйти в одиннадцать часов, но мистер Скимполь уселся за фортепиано, весело уверяя ее, что самое лучшее средство продлить жизнь, это украсть несколько часов у ночи. Только после полуночи он взялся за подсвечник и скрылся, все с тем же сияющим лицом; я думаю, он удержал бы нас до разсвета, еслиб считал это приличным.

-- Дорогие мои, что это такое, что это такое? - говорил он, ероша волосы и шагая взад и вперед по комнате с добродушной досадой на лице. - Что мне сказали? Рик, дитя мое, Эсфирь, дорогая, что вы наделали! Зачем? С какой стати? Сколько вы истратили? Ах, ветер опять переменился, уж я чувствую!

Мы молчали, не зная, что сказать.

восточный ветер!

-- Я думаю, сэр, что с моей стороны будет не совсем честно, если я выдам мистера Скимполя. Он вполне положился на нас...

-- Неужели?

-- На каждого! Он завтра же попадет в такие же тиски! и мистер Джерндайс со свечой в руке опять зашагал по комнате: - Он в тисках со дня своего рождения, он вечно в затруднительном положении! Я уверен, что газетное объявление об его рождении было напечатано в такой редакции: - В прошлый вторник мистрис Скомпель, проживающая в своем поместьи "Хлопотливая усадьба", разрешилась от бремени сыном в затруднительном положении ",

Ричард расхохотался, однако сказал: - Как бы то ни было, сэр, я не могу обмануть его доверия и сохраню его тайну. Конечно, если вы потребуете, чтоб я сказал, я скажу, но думаю, что буду неправ!

-- Одобряю! - крикнул мистер Джерндайс, внезапно останавливаясь и делая тщетные попытки запихать в карман свой подсвечник. - Фу ты, Господи! Что же это я? Возьмите его от меня, мой друг; не знаю, что я хотел с ним сделать. А все этот ветер! Будь по вашему, Рик, я не стану допытываться, может быть, вы и правы... Но... поймать двух юнцов и выжать из них сок, как из пары свежих апельсинов! Нет, положительно, ночью будет буря!

Я воспользовалась удобным случаем и сказала, что в таких вещах мистер Скимполь сущий ребенок.

-- Как вы сказали, дорогая? - обрадовался мистер Джерндайс.

-- Сущий ребенок, сэр, и при том совсем особенный...

-- Именно, именно! - подхватил он, мгновенно просияв. - Ваш женский ум попал прямо в цель. Он совершенное дитя. Я сказал вам это, - помните? - в первый же раз, как заговорил о нем.

-- Он дитя. Разве не правда? и лицо мистера Джерндайса все более и более прояснялось.

Мы согласились, что правда.

-- Разве можно хоть на минуту принять его за взрослого человека? Это было ребячество с вашей стороны, то есть я хочу сказать - с моей стороны. Относиться к нему, как к взрослому, требовать от него ответственности! Представить себе Гарольда Скимполя обдумывающим планы, последствия, что нибудь смыслящим в практических делах! Ха-ха-ха!

Отрадно было видеть, как темная туча сходит с его ясного лица, отрадно слышать, как он весело шутит, зная при том (этого невозможно было не знать), что источник этого веселья - его неисчерпаемая доброта, благодаря которой он мучился тем, что должен обвинить, осудить человека. В глазах Ады стояли слезы, которые она старалась замаскировать смехом, и я чувствовала, что я сама готова заплакать.

к вам двоим? кому могло прийти в голову, что у вас есть деньги? Еслиб дело шло о тысяче фунтов, ведь он и тогда поступил бы так же! И лицо мистера Джерндайса совсем просветлело.

Все, что мы видели за этот вечер, подтверждало последнее замечание мистера Джерндайса, что мы и поспешили засвидетельствовать.

-- Да, да, это несомненно! Однакож, Рик, Эсфирь и даже вы, Ада, потому что я неуверен, пощадит ли его простодушие ваш маленький кошелек - вы все должны мне обещать, что больше это не повторится. Никаких пожертвований, ни одного пенни!

я успокою свою грешную голову на земном изголовье. Покойной ночи, дорогие мои, да храпит вас Бог!

Пока мы зажигали свечи, он вернулся, заглянул в дверь и сказал нам с улыбкой.

-- Я смотрел на флюгер. Оказывается, напрасная тревога: ветер южный!

И удалился напевая.

Разговаривая у себя наверху, мы с Адой решили, что эти причуды с восточным ветром чистая выдумка, простой предлог, на который он сваливает все свои неприятности, чтоб скрыть настоящую причину и как-нибудь не осудить или не оскорбить человека. Есть на свете много докучливых ворчунов, которые вечно брюзжат на погоду и ветер, стараясь этими придирками оправдать свой собственный сварливый нрав. Как не похож на них был этот эксцентричный человек! К чувству благодарности, которое я раньше питала к нему, в этот вечер прибавилась сердечная симпатия. Теперь я надеялась, что скоро пойму его вполне.

Впрочем, я этого и не пробовала.

Когда я осталась одна, мысли мои перенеслись к Аде и Ричарду и к тому, что доверил, - как мне показалось, - относительно их мистер Джерндайс. Мысли вихрем кружились в моей голове и, может быть, благодаря все тому же гадкому ветру, постоянно обращались к моей особе, занимаясь ею больше, чем бы следовало. Я снова и снова переносилась в дом крестной матери, снова переживала дальнейшую эпоху моей жизни; туманные образы прошлого вновь воскресали передо мною, вспоминались догадки, которые я делала тогда о том, знает ли мистер Джерндайс мою историю, не он ли мой отец?

Но эти пустые грезы давно уже разсеялись.

"Надо покончить и с остальными", - решила я, вставая и отходя от камина. - Не мне мечтать о прошлом; мне нужно работать, трудиться с бодрым духом и признательным сердцем".

"Долг, Эсфирь, прежде всего!" - сказала я себе, встряхнув корзиночку с ключами. Ключи зазвенели, как колокольчики, и под этот веселый звон я уснула, полная надежд.