Холодный дом.
Часть первая.
Глава VII. Дорожка привидения.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава VII. Дорожка привидения. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
Дорожка привидения.

Спит Эсфирь, или бодрствует, а в Линкольншире все идет дождь; день и ночь падают дождевые капли на широкия плиты террасы, называемой Дорожкой привидения. Погода такая мерзкая, что вряд ли самое живое воображение может представить себе, что когда-нибудь прояснится. Впрочем, не только живое, но и никакое воображение здесь не работает, потому что миледи и сэр Лейстер (который, по правде сказать, мало отличается игрой воображения) находится в Париже, и тишина, как огромная птица с тяжелыми крыльями, парит над Чизни-Вудом.

Фантазия может здесь разыгрываться разве только у животных. Может быть на заднем дворе за красной кирпичной оградой, в длинном здании конюшен, увенчанном башенкой с колоколом и часами с огромным циферблатом, - сборным пунктом соседних голубей, которые, судя по их глубокомысленному виду, наблюдают время по движениям часовой стрелки, - может быть, там, на заднем дворе, лошади мечтают о хорошей погоде и представляют ее себе лучше, чем конюхи. Может быть старый рыжий (он слывет лучшим скакуном во всем округе), обращая свои большие глаза к решетчатому окну над колодой с сеном, вспоминает свежую яркую зелень на лугу (как она славно пахла!) рисует в своем воображении картину охоты и грезит, что несется с собаками, пока конюх чистит соседнее стойло, поглощенный своей скребницей и щетками. Серый (он помещается против двери) нетерпеливо побрякивает недоуздком, настораживает уши и поворачивает голову, как только отворяется дверь, причем конюх каждый раз говорить: "ну, серый, смирно! Нет тебе сегодня работы", и очень может быть, что серый знает это так же хорошо, как и конюх.

Весьма возможно, что весь шестерик, который; повидимому, проводит такие однообразные дни в своих стойлах, находится в живом общении между собою; весьма возможно, что как только затворится дверь, лошади вступают в оживленную беседу, гораздо более интересную, чем та, которая идет в ту минуту на кухне или в трактире с гербом Дэдлоков. Возможно и то, что оне проводят время в назидании, а пожалуй и в развращении маленького пони, того, что расхаживает на свободе в угловом стойле.

Дворовый пес дремлет в своей конуре, положив большую голову на передния лапы; может быть, он вспоминает жаркий солнечный день, когда на всем дворе нет ни клочка тени, когда выведенный из терпения, задыхаясь от жары, он рычит, грызет свою цепь и ищет, на ком бы ему выместить свою досаду. Теперь сощурив глаза в полудремоте, он грезит, что дом полон гостей, что в конюшнях и сараях негде повернуться от лошадей и экипажей, а в надворных строениях толкутся кучера и лакеи. Вот он даже вылез из конуры, как будто для того, чтоб удостовериться своими глазами, но видимо разочарованный, наверное ворчит про себя: "Все дождь и дождь. И нигде ни души!" возвращается домой и, грустно зевнув, ложится.

Охотничьи собаки на псарне за парком тоже скучают, их заунывный вой доносится ветром до самого дома: его слышно на всех лестницах, во всех этажах, даже в комнате миледи; может быть собакам, в то время, как кругом льются дождевые потоки, чудится, что оне охотятся по окрестностям. Резвые кролики с предательскими хвостами, сидят в своих норках у корней деревьев, помышляют вероятно о том счастливом времени, когда ветерок ласкал их длинные уши, когда они могли глодать сочные молодые побеги.

На птичьем дворе индейка, пребывающая под вечным страхом перед участью, грозящей о святках её потомству, вспоминает о тех летних днях, когда она водила детей по просеке парка к амбарам, полным ячменя. Недовольный гусь тщетно пытается пролезть под высокую калитку и, еслиб умел, конечно, выразил бы свое предпочтение тому времени, когда лучи солнца, падая на эту самую калитку, отбрасывают на песок её длинную тень.

Но все-таки воображение мало работает в Чизни-Вуде, и еслиб даже деятельность фантазии проявилась здесь как-нибудь случайно, она, подобно всякому шуму в этом старом пустом замке, унеслась бы далеко, в таинственную область привидений.

В Линкольншире дождь шел так долго и так упорно, что мистрис Роунсвель, старая ключница в Чизни-Вуде, несколько раз снимала свои очки и протирала стекла, чтоб удостовериться, нет ли на них капель дождя. Мистрис Роунсвель не слышит шума дождевых потоков, так как немножко глуховата, хотя и не сознается в этом.

Это красивая, очень чистоплотная старушка, толстая, но держится так прямо, что еслиб после её смерти открылось, что вместо корсета ей служила старая каминная решотка, - это никого бы не удивило. На мистрис Роунсвель погода мало действует; было бы только цело господское добро, - вот, по её словам, единственная её забота.

Она сидит в своей комнате у полукруглого окна. Её комната в нижнем этаже и выходит дверью в корридор, а окном на гладкую квадратную площадку. Площадка обсажена кругом деревьями с круглыми подстриженными верхушками, а между деревьями разставлены гладкие круглые камни, - все вместе производит такое впечатление, как будто деревья собрались играть в мяч этими камнями.

Весь дом лежит на мистрис Роунсвель: она может отпирать его и запирать, мыть, чистить и суетиться, сколько её душе угодно. Но теперь дом заперт и, погруженный в величественный сон, покоится на широкой, закованной в железо груди мистрис Роунсвель.

Невозможно представить Чизни-Вуд без мистрис Роунсвель, хотя она живет в нем всего пятьдесят лет. Еслибы мы спросили ее об этом в описанный дождливый день, она кы ответила: "в будущий вторник, если Бог даст я до него доживу, минет ровно пятьдесят лет и три с половиной месяца". Мистер Роунсвель умер незадолго до выхода из моды пудреных париков и скромно сложил свою косичку (если ее с ним положили) в углу парка, у старой заплесневелой церкви. И он, и жена были родом из соседняго торгового города. Её значение в Чизни-Вуде началось со времен покойного сэра Дэдлока, когда она отличилась особенным искусством в приготовлении молочных скопов.

Настоящий представитель фамилии Дэдлоков превосходный хозяин. На своих подчиненных он смотрит, как на людей, которые не могут иметь ни своих отличительных свойств, ни собственных желаний и мнений; он убежден, что родился на свет с целью избавить их от необходимости думать.

Еслиб как-нибудь случайно он убедился в противном, - это поразило бы его как удар грома, от которого он не оправился бы до последняго издыхания. Но он глубоко убежден, что общественное положение и слава отличного хозяина, которой он пользуется, обязывают его быть таким, каков он есть. Он очень ценит мистрис Роунсвел, считает ее почтенной женщиной, вполне достойной доверия; уезжая или возвращаясь в Чизпи-Вуд, он всегда подает ей руку. Случись с ним какое-нибудь несчастие, - болезнь, увечье или что нибудь в этом роде, - он скажет, если только будет в состоянии говорить:

"Оставьте меня все и пришлите ко мне мистрис Роунсвель", сознавая, что при ней не пострадает его достоинство.

Мистрис Роунсвель знала в жизни горе. Старший её сын бежал из семьи, поступил в солдаты и пропал без вести. Даже и теперь, когда она о нем заговорит, её руки, обыкновенно спокойно сложенные на животе, простираются вперед и дрожат от волнения; даже и теперь она любит вспоминать, какой это был красивый, веселый, добрый и умный малый! Второй сын, по распоряжению баронета, должен был воспитываться при матери и со временем занять место управляющого в Чизни-Вуде. Но еще в школе в этом ребенке проявились наклонности, не на шутку огорчавшия мистрис Роунсвель: мальчик устраивал паровые машины из кастрюлек, придумывал разные хитрые приспособления, - вроде гидравлического насоса, который он изобрел, чтоб его любимая канарейка могла сама себе накачивать воду, - ей стоило только приложиться плечом к колесу.

Все это терзало материнское сердце мистрис Роунсвель. "Не поведет это к добру", говорила она. Больше всего она боялась, чтобы сын не пошел по дороге Уата Тайлора: она знала мнение сэра Лейстера относительно профессий, с которыми неразлучны дым и высокия трубы. Но обреченный гибели юный бунтовщик (очень кроткий и уступчивый в других отношениях) продолжал упорствовать в своем призвании, и кончилось тем, что он изобрел новую модель ткацкого станка. Тогда мистрис Роунсвель. обливаясь слезами, открыла баронету отступничество своего сына. Сер Лейстер сказал ей: "Любезная мистрис Роунсвель, я не охотник до словопрений. Лучше всего постарайтесь избавиться от этого малого, определите его куда-нибудь на завод, где-нибудь подальше на севере, где занимаются железным производством в больших размерах. Для мальчика с подобными наклонностями это самая подходящая дорога".

И младший сын мистрис Роунсвель уехал на север. Там он и вырос, и если впоследствии сэр Лейстер о нем когда-нибудь думал, (он может быть когда-нибудь даже встречал его, когда тот гостил у матери в Чизни-Вуде), то наверное представлял себе его загорелым человеком свирепого вида, с выпачканными сажей лицом и руками, одним из тех, которые имеют привычку собираться по ночам при свете факелов единственно затем, чтобы обсуждать преступные замыслы.

Тем не менее сын мистрис Роунсвель вырос, устроился, женился, подарил своей матери внука, который в свою очередь уже вырос и, окончив ученье, совершил поездку заграницу, чтобы расширить круг своих познаний и лучше приготовиться к жизненной борьбе. В описанный ненастный день этот внук стоит перед камином в комнате мистрис Роунсвель в Чизни-Вуде.

-- Ах, как я рада видеть тебя, Уатт, как я

-- Говорят, бабушка, что я похож на отца.

-- И на него похож, дорогой мой, но больше на дядю Джорджа. Но, что отец твой, здоров? и мистрис Роунсвель опять сложила руки на животе.

-- Благоденствует, бабушка.

-- Слава Богу.

Мистрис Роунсвель любит и младшого сына, но относится к нему с тяжелым чувством, как к человеку, который, будучи честным солдатом, изменил своему знамени и предался врагу.

-- Так он совершенно счастлив?

-- Совершенно, бабушка.

-- Ну, слава Богу. Так он и тебя пустил по своей дороге, послал учиться в чужия страны и все такое! Конечно, конечно, ему лучше знать. Нынче я перестала понимать то, что делается на свете за стенами Чизни-Куда, хоть я уж не молоденькая и видала на своем веку хороших людей.

-- Бабушка, кто эта хорошенькая девушка, которую я встретил у вас? спрашивает молодой человек, меняя предмет разговора. - Вы ее звали Розой?

-- Она дочь одной бедной деревенской вдовы, в нынешния времена, дитя мое, трудно обучать служанок, вот я и взяла нарочно молоденькую. Она понятлива и способна, из нея выйдет прок. Она и теперь уже очень толково показывает дом посетителям. Пока она живет у меня на моем столе.

-- Надеюсь, что я не прогнал ее отсюда.

-- Нет, верно она подумала, что мы будем говорить о семейных делах. Она очень скромна, - это хорошее качество в молодой девушяе и редкость по нынешним временам.

Молодой человек наклонением головы одобряет эти безапелляционные приговоры мудрого опыта. Вдруг мистрис Роунсвель начинает прислушиваться: "Стук колес!" вскрикивает она. Да, её молодой собеседник давно уж его слышит.

-- Боже мой, кто б мог приехать в такую погоду?

Через несколько времени стучат в дверь.

-- Войдите!

Входит черноглазая темноволосая деревенская красавица, свежая, как роза, так что капли дождя, сверкающия в её волосах, кажутся росой на только что сорванном цветке.

-- Кто это приехал, Роза? спрашивает мистрис Броунсвель.

-- Два молодых джентльмена в кабриолете, сударыня, они желают видеть дом. Я им сказала, что это зависит от вашего разрешения, быстро прибавила она в ответ на отрицательный жест мистрис Роунсвель. - Я вышла на подъезд и сказала им, что теперь не время, но тот молодой джентльмен, что правил экипажем, снял шляпу (несмотря на дождь) и просил передать вам эту карточку.

-- Прочти, милый Уатт, говорит ключница.

Роза так сконфузилась, подавая ему карточку, что уронила ее на пол, оба бросились поднимать и стукнулись лбами. Роза еще больше сконфузилась.

На карточке всего два слова: мистер Гуппи.

-- Он говорил, что вы его не знаете, но оба они вчера ночью приехали из Лондона на судебное заседание в десяти милях отсюда, а заседание рано кончилось. Он и говорит: "нам, говорит, нечего было делать, а так как мы много наслышаны о Чизни-Вуде, то и решили съездить осмотреть его, несмотря на дурную погоду". Они оба клерки, и он говорить, что хоть не занимается в конторе мистера Телькингорна, но в случае надобности может воспользоваться его именем.

Роза замолчала я тут только заметила, что произнесла целую маленькую речь, окончательно сконфузилась.

Мистер Тёлькингорн считается принадлежащим к дому Дэдлоков, к тому же, как говорят, он составлял завещание мистрис Роунсвель, поэтому она сдается и, милостиво дозволив приезжим осмотреть дом, посылает за ними Розу.

Внук внезапно загорается страстным желанием видеть дом и присоединяется к компании; бабушка в восторге, что он заинтересовался Чизни-Вудом, и выражает желание сопровождать его, хотя, надо отдать ему справедливость, он усердно просить ее не безпокоиться.

-- Весьма признателен вам, сударыня, говорит мистер Гуппи, совлекая с себя, в передней, насквозь промокший дождевой плащ. - Мы, лондонские адвокаты, не часто выезжаем из города, и, раз это случится, стараемся воспользоваться своим временем, как можно лучше.

Старая ключница с строгим лицом, но вежливо указывает рукой на широкую входную лестницу. Мистер Гуппи со своим спутником следует за Розой; мистрис Роунсвель с внуком идут за ними, а молодой садовник шествует впереди и открывает ставни.

Мистер Гуппи и его приятель, как это всегда случается со всеми обозревателями, сначала страшно волнуются и суетятся: смотрят не туда, куда следует, не на те вещи, которые заслуживают внимания, а стоющия пропускают, но вскоре начинают зевать, высказывают глубокий упадок духа и совершенно выбиваются из сил.

Мистрис Роунсвель, величественная, как сам Чизнивудский замок, держится в стороне, где нибудь в оконной нише или в другом укромном уголке, и с снисходительным одобрением прислушивается к объяснениям Розы.

Что же касается внука, то его внимание к ним настолько бросается в глаза, что Роза конфузится больше прежнего и становится еще прелестнее. Таким образом переходят из комнаты в комнату. Молодой садовник впускает свет в мрачные покои, и портреты Дэдлоков выступают перед посетителями на несколько мгновений; ставни затворяются, и портреты снова погружаются в могильный мрак. Обезкураженные посетители в отчаянии: им начинает казаться, что не будет конца этим Дэдлокам, фамильная гордость которых состояла в том, повидимому, чтоб за все семьсот лет своего существования не сделать ничего, что могло бы отличать их друг от друга.

Даже большая гостиная не может оживить упавший дух мистера Гуппи; он так устал, что чуть не падает в обморок у порога и едва может собраться с силами, чтобы войти. Но портрет над камином, произведение кисти модного современного живописца, производит на него волшебное действие. Он моментально приходит в себя, глядит на портрет с необычайным интересом и от восхищения как будто приростает к месту.

-- Боже мой, кто это? - спрашивает мистер Гуппи.

-- Портрет теперешней леди Дэдлок, - поясняет Роза; - необыкновенно похож и считается лучшим произведением художника.

-- Что за чорт! Я никогда не видал миледи, но я знаю это лицо! - чуть не с ужасом говорит мистер Гуппи своему товарищу. - Есть ли копии, гравюры с этого портрета, мисс?

-- Портрет никогда не был гравирован. Сэр Лей-стер не давал на это разрешения.

-- Как странно! - шепчет мистер Гуппи: - пусть меня зарежут, если я знаю почему мне так знаком этот портрет. Так это миледи Дэдлок!

-- Портрет направо изображает теперешняго сэра Лейстера Дэдлока, а налево покойного сэра Лейстера.

Но мистер Гуппи не удостаивает внимания этих вельмож; он, не отрываясь, глядит на портрет миледи.

-- Просто необъяснимо, почему он мне так знаком! Я совсем смущен, и оглянувшись на присутствующих, мистер Гуппи прибавляет: - знаете, я думаю, что видел его во сне.

Но никто не интересуется снами мистера Гуппи, и возможность его предположения остается невыясненной. Он так поглощен созерцанием портрета, что отходить от него только тогда, когда ставни затворяются; он идет к какому то чаду, ничем больше не интересуется и проходит по остальным комнатам с таким видом, как будто и тут отыскивает портрет леди Дэдлок. Он осматривает её комнаты, которые, как самые изящные, показываются под конец, глядит в окна, откуда миледи недавно созерцала отвратительную погоду, которая чуть ее не уморила, - но больше ни в одной комнате нет её изображения.

Все на свете имеет свой конец, даже нескончаемый ряд покоев Чезни-Вудского дома; деревенская красавица заканчивает свое объяснение, по обыкновению, следующим образом:

-- Нижняя терраса весьма замечательна: вследствие одного фамильного предания, она называется Дорожкой привидения.

-- Неужели? - восклицает мистер Гуппи с жадным любопытством. - Какое же предание? Что нибудь общее с портретом?

-- Я не знаю её, сэр, и Роза краснеет пуще прежнего.

-- Она не рассказывается посетителям и почти уже забыта, - говорить ключница, выступая вперед.

-- Извините меня, сударыня, но я опять таки позволяю себе спросить: не имеет ли эта история какого нибудь отношения к тому портрету, потому что, уверяю вас, чем больше я о нем думаю, тем больше убеждаюсь, что он мне знаком.

Ключница ручается, что история нисколько не касается портрета. Мистер Гуппи весьма обязан ей за её хлопоты и особенно за это сообщение. Под предводительством садовника, они с товарищем спускаются вниз по другой лестнице, и слышно, как они уезжают.

Стемнело. Мистрис Роунсвель может вполне положиться на скромность своих двух юных слушателей и рассказывает им, как получила терраса свое таинственное прозвище.

короля) Чизни-Вудом владел сэр Морбери Дэдлок. Существовал ли до тек пор какой нибудь рассказ о фамильном привидении, я не знаю и утверждать не могу, но весьма вероятно, что существовал.

Мистрис Роунсвель держится того мнения, что такая древняя и знатная фамилия непременно должна иметь свое привидение, - это одна из привилегий высших классов, отличие благородных фамилий, на которое не могут претендовать обыкновенные смертные.

Мистрис Роунсвель продолжает:

-- Нет надобности говорить, что сэр Мербери Дэдлок был на стороне праведного мученика, но полагают, жена его (в её жилах не было благородной крови) сочувствовала злоумышленникам; говорят, у нея были родственники между врагами короля и она находилась с ними в сношениях. Говорят, что когда сюда приезжал на совет кто нибудь из джентльменов, сторонников короля, защитников правого дела, она всегда подслушивала у дверей комнаты, где шли совещания. - Уатт, не слышишь ли шагов по терассе?

Роза подвинулась к ключнице.

Ключница величественно кивнула головой и продолжала: Частью вследствие разницы в политических мнениях, частью от других причин, сэр Морбери и его жена жили не совсем ладно. Характеры у них были разные; она была горда и гораздо моложе мужа; у них не было детей, которые могли бы их сблизить. После смерти своего любимого брата, убитого в междоусобную войну близким родственником сэра Морбери, она окончательно возненавидела весь род Дэдлоков. Говорят, что всякий раз, как сэр Морбери со своей свитой должен был ехать на защиту королевского дела, она прокрадывалась ночью в конюшни и портила ноги лошадям, чтоб оне хромали.

Однажды муж подстерег, как она шла в конюшню, и пошел за ней следом. Когда она подошла к лошади, он схватил ее за руку и между ними завязалась борьба; упала ли она, или ее лягнула лошадь, только она повредила себе бедро и с тех пор стала чахнуть.

Мистрис Роунсвель продолжала едва слышным шепотом:

-- Прежде у миледи была прекрасная фигура и благородная поступь; несмотря на это, она ни разу не пожаловалась на свое увечье, на свои страдания. Целые дни, во всякую погоду она или с помощью палки, или держась за перила, ходила по терассе. С каждым днем ей становилось хуже; наконец в один вечер её муж (с которым она не сказала ни слова с той достопамятной ночи), увидел в окно, что она со всех ног упала на каменные плиты террасы, и бросился к ней на помощь. Она оттолкнула его, злобно на него взглянула и сказала: я хочу умереть здесь, на этой террасе, и буду гулять здесь и тогда, когда меня похоронят, до тех пор, пока не сокрушится гордость этого дома. И всякий раз, когда несчастие и позор будет грозить Дэдлокам, здесь будут слышаться мои шаги".

Мистрис Роунсвель продолжает:

-- Выговорив свою угрозу, миледи умерла тут же на террассе, и с той поры она носит название Дорожки привидения. Если шум, который ты сейчас слышал, Уатт, только эхо, то странно, отчего он слышится именно по ночам и притом не всегда; часто его не бывает слышно по целым месяцам, но раз его услышали, можно быть уверенным, что смерть или болезнь угрожает фамилии.

-- А позор, бабушка?

-- Позор никогда не касался Чизни-Куда, гордо возражает ключница, и внук поспешно с ней соглашается.

-- И замечательно, что нельзя его не слышать, - сама миледи говорит, а она ничего не боится. Никуда от него не спрячешься. Уатт, сзади тебя стоит большие французские часы с музыкой. Их сюда нарочно поставили: когда они заведены, то ходят очень громко. Умеешь ты обращаться с такими вещами, Уатт?

-- Так заведи их.

Уатт заводит часы и музыку!

маятника, правда?

-- Правда.

-- То же и миледи говорить.