Холодный дом.
Часть первая.
Глава VIII. Много грехов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава VIII. Много грехов. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
Много грехов.

Еще не разсвело, а я была уж на ногах. Зажженные мною свечи отражались в темных стеклах окна, точно два маяка. Я с интересом наблюдала, как, по мере наступления дня, все меняет свой вид и окружающие предметы постепенно выступают из мрака. Все резче и резче вырисовывался лежащий передо мною ландшафт, по которому свободно гулял ветер, точно мысли, уносившия меня накануне в далекую область минувшого. Мне открывались незнакомые предметы сначала в неясных очертаниях сквозь туманную дымку разсвета; кое где сверкали еще последния звезды. Но с каждой минутой рамки картины раздвигались, вот тусклый сумрак исчез, прояснело, и глазам моим представился поразительный по своей новости пейзаж. Сочетания предметов и красок были до такой степени разнообразны и незнакомы, что для того, чтоб разсмотреть все в подробности, понадобилось бы не менее часа времени.

Пламя моих свечей побледнело и как-то незаметно слилось со светом дня; самые темные углы моей комнаты осветились, и яркий солнечный день засиял над веселым пейзажем; только высокая башня аббатства бросала на него легкую тень, соответствующую суровому характеру здания. Но я уж часто замечала, как под суровой внешностью скрывается кротость и нежность.

Дом был в таком порядке, а домочадцы так внимательны ко мне, что я без большого труда освоилась со своими ключами. Тем не менее первая попытка ознакомиться с содержимым всех ящиков в кладовых и буфетах, записать количество варений, солений и консервов, стекла, фарфора и множества других вещей (что я делала довольно медленно, по смешной привычке старых дев к методичности) заняла у меня столько времени, что, услышав звон колокола, я просто не захотела верить, чтоб это звонили к завтраку.

Я поскорее приготовила чай, так как это тоже была моя обязанность, но, несмотря на поздний час, никто еще не сходил вниз. В ожидании я решила обойти сад; это было прелестное местечко. К лицевому фасаду дома вела красивая полукруглая аллея (та самая, по которой мы вчера подъехали), на песке до сих пор оставались глубокия колеи, и я попросила садовника заровнять их. За домом был хорошенький цветник, откуда я увидала Аду; она стояла у своего окна и посылала мне воздушные поцелуи. За цветником шел огород, дальше, за особой загородкой, стояли стоги сена и на конец хорошенькая, точно игрушечка, мыза.

Весь Холодный дом со своими тремя шпицами на крыше, с разнокалиберными, то большими, то маленькими, но необыкновенно красивыми окнами, с увитым розами и жимолостью трельяжем на южной стене, со своим уютным, простым и приветливым видом, был вполне достоин своего хозяина. - Так выразилась Ада, вышедшая ко мне на встречу под руку с кузеном Джоном, за что кузен Джон щипнул её хорошенькую щещку.

Мистер Скимполь был так же обворожителен за завтраком, как и накануне. К столу был подан мед, и это дало ему повод произнести целую речь о пчелах.

-- Я не имею ничего против меда, говорил он (еще бы: он с таким удовольствием уплетал его!), - но протестую против пчел, которые им кичатся.

Он никак не мог понять, почему пчел ставят в образец людям? Вероятно пчеле нравится делать мед, - ведь никто не принуждает, и смешно ставить ей в заслугу её вкусы.

-- Еслибы каждый кондитер стал жужжать о себе по свету и накидываться на всякого встречного, требуя, чтоб тот оценил и похвалил его работу, - ведь этак и жить бы нельзя! И наконец, разве не смешно: не успел человек сколотить капиталец и обзавестись домом, и вдруг его без церемонии выкуривают серой. Какого бы вы были мнения о манчестерском фабриканте, еслиб он занимался пряжей хлопчатой бумаги единственно с целью этим чваниться?

По мнению мистера Скимполя, шмель есть олицетворение более веселой и остроумной мысли Шмель говорит просто, - извините меня, мне некогда заниматься сотами: на свете столько интересного, а моя жизнь так коротка. Дайте мне на свободе любоваться Божьим миром и пусть те, кого это не нимает, позаботятся обо мне! Такова, по мнению мистера Скимполя, философия шмеля, и он находить ее превосходной, И наверное шмель, уживчивый малый (судя во всему, что о нем знают), желал бы находиться в добром согласии с пчелами, еслиб эти напыщенные создания не кичились так своим медом!

И он так остроумно распространял это разсуждение на множество самых разнообразных предметов, что разсмешил нас до слез, хотя и говорил со всею серьезностью, на какую был способен. Но меня ожидали мои обязанности и, оставив мистера Джерндайса, Ричарда и Аду внимать красноречию мистера Скимполя, я удалилась.

Покончив с хозяйственными хлопотами, я возвращалась по корридору со связкою ключей в руке и услышала, что меня зовет мистер Джерндайс. Он был в маленькой комнатке, рядом со своей спальней; множество книг и бумаг придавало этой комнатке вид библиотеки, а целая коллекция сапог, башмаков и шляпных картонок превращала ее в какой-то музей.

-- Садитесь, дорогая, сказал мне мистер Джерндайс: - Вы в моей Ворчальне. Когда я не в духе, я прихожу сюда ворчать.

-- Значит, вы редко здесь бываете, сэр, заметила я.

-- О, вы меня не знаете! Когда я разочарован или обманут.. т. е. когда дует восточный ветер, я удаляюсь сюда. Из всех комнат свою Ворчальню я посещаю всего чаще. Вы еще не знаете моего ужасного характера. Что с вами, дорогая? Отчего вы так дрожите?

Я не могла сдержаться. Я старалась быть твердой, но наедине к ним, встречая ласковый взгляд его добрых глаз, я была так счастлива, так тронута, что мое сердце переполнилось и... я поцеловала ему руку. Не помню, что я ему сказала, и даже говорила ли что нибудь. Он страшно смутился и отошел к окну, я было подумала, что он сейчас выскочит в окно, но успокоилась, когда он обернулся, и по его глазам я догадалась, отчего он их прятал от меня.

Он прикоснулся к моей голове, говоря:

-- Ну, ну, довольно. Не надо быть такой глупенькой!

-- Вздор! Ничуть не трудно! И почему бы не так? Дело самое простое: я слышу о славной маленькой девочке, сиротке, у которой нет никого на свете, и забираю себе в голову сделаться её покровителем. Она выростает, более чем оправдывает мое хорошее мнение, и я остаюсь её опекуном и другом. Что же тут удивительного? Ничего не может быть проще! А теперь, кто старое помянет, тому глаз вон. Ну-ка, покажи мне твое милое, доверчивое открытое личико.

Я сказала себе: "Эсфирь, друг мой, ты меня удивляешь, разве этого ждут от тебя?" и, сложив руки на корзинке с ключами, призвала на помощь все свое хладнокровие.

На лице мистера Джерндайса выразилось полное одобрение. Он начал говорить со мною так доверчиво и просто, как будто мы беседовали с ним каждое утро с незапамятных времен. Мне даже казалось, что так оно и было.

-- Значит, Эсфирь, ты не имеешь никакого понятия об этом судебном процессе? спросил он меня.

Я отрицательно качнула головой.

-- Сомневаюсь, есть-ли на свете человек, который бы в нем хоть что нибудь понимал. Судейские крючки так дьявольски его запутали, что первоначальная причина тяжбы давно потонула в реке времен. Когда то дело шло о завещании, об опеке по завещанию, но теперь весь вопрос вертится на судебных издержках. Мы являемся в суд, исчезаем, присягаем, допрашиваемся, передопрашиваемся, аргументируем, прикладываем печати, апеллируем, взводим обвинения, вносим предложения, вертимся вокруг лорда-канцлера и его свиты, тратимся в пух и прах, пока не разсыплемся в прах сами. Теперь весь вопрос в судебных издержках, все остальное давно исчезло, аки дым.

Я заметила, что он начал ерошить свои волосы, и, чтоб отвлечь его внимание от неприятных мыслей, спросила:

-- Так все дело было в завещании?

-- Да, насколько можно добраться, дело было так: в один злосчастный день один из Джерндайсов составил себе громадное состояние и написал очень сложное завещание. Явился вопрос, как устроить охранительную опеку над имуществом, и кончилось тем, что все имущество растаяло в этом вопросе. Те, кто должен был получить по завещанию целое богатство, доведены до такого ужасного состояния, до такой нищеты, что, окажись они виновными в похищении этих денег, и тогда постигшая их кара была бы не больше Что касается самого завещания, то оно давно уже обратилось в мертвую букву. С самого начала этого злосчастного иска каждому участнику сообщается то, что уже известно всем прочим; каждый должен иметь копии со всех вновь выходящих бумаг, которых накопляются целые возы, должен платить за копии, хоть и не получает их, и хоть никто в них не нуждается. И вы обязаны вертеться в этом белкином колесе, принимать участие в адской пляске издержек, взяток, и такой безсмыслицы, какая не снилась и ведьмам на шабаше. Правосудие ставит вопросы закону, закон возвращает их открытыми; закон находит, что они неразрешимы, правосудие говорит, что закон ошибается. И оба не могут ничего решить без таких-то ходатаев, адвокатов со стороны А и таких-то со стороны В, и так далее до конца азбуки, точно сказка о белом бычке. И так идет дело из года в год, из поколения в поколение, и тяжба возобновляется вновь и вновь, никогда не кончаясь. И вы никаким способом не можете выйти из числа тяжущихся, потому что вы участник и должны оставаться участником, нравится это вам, или нет. Но главное: не надо думать. Бедный Том Джерндайс, мой дедушка, начал думать и дошел до самоубийства.

-- Тот мистер Джерндайс, чью историю я слышала? спросила я.

Он тихо наклонил голову.

-- Да, Эсфирь, я его наследник и это его дом. Когда я сюда приехал, это был настоящий Холодный дом, на нем отразилась нищета его хозяина.

-- Как он изменился!

-- Прежде он назывался: Дом со шипцами, но дедушка дал ему теперешнее название и поселился в нем затворником. С утра до ночи корпел он над грудами тяжебных бумаг, в тщетной надежде распутать всю эту мистификацию и привести дело к концу. Между чем дом начал разрушаться, ветер свистал в щелях стен, дождь протекал сквозь дырявую крышу, двери отказывались служить, дорожки заросли сорною травою. Когда я впервые увидел то, что оставалось от этого дома, мне показалось, что и он посягнул на свою жизнь, за одно со своим несчастным владельцем.

К концу рассказа мистер Джерндайс весь дрожал. Он встал, прошелся по комнате и мало по малу успокоился; лицо его прояснилось, он взглянул на меня, заложил руки в карманы и сел.

-- Я ведь говорил тебе, душечка, что здесь Ворчальня. Теперь сама видишь. Да, на чем, бишь, я остановился?

-- На счастливой перемене, произведенной вами в Холодном доме.

-- Да, правда, на Холодном доме. В Лондоне много наших домов, и все они и до сего дня в таком же точно состоянии, в каком был тогда Холодный дом. Я сказал: наших, подразумевая участвующих в процессе, но я должен бы сказать, что вся эта недвижимость принадлежит судебным издержкам: только судебным издержкам достанется когда-нибудь то, что уцелеет, только оне могут получить что-нибудь для всех же других процесс был бельмом на глазу и не принес ничего, кроме боли разочарования. В Лондоне целая улица таких домов; они стоят точно слепые калеки со своими окнами, заложенными камнем, с выбитыми стеклами и рамами, с оторванными, печально повисшими на одной петле ставнями, с обломанными, заржавленными железными решетками; печи в них развалились, лестницы и двери обросли мохом и плесенью и угрожают входящему смертью, балки подгнили и обвалились. Холодный дом не был во владении Верховного суда, но его хозяин был достоянием суда, и Холодный дом был запечатан той же печатью, как и все дома, состоящие в судебной опеке: большою печатью Верховного суда. Кто ее не знает в Англии? Дети, и те знают!

-- Но как изменился он теперь! опять сказала я.

-- Да, отвечал он, повеселев: - очень умно с твоей стороны обращать мое внимание на лицевую сторону медали! (Какой незаслуженный комплимент моему уму!) Да, все это такия вещи, что я позволяю себе думать о них только в своей Ворчальне. Впрочем, можешь рассказать Рику и Аде, если хочешь, - предоставляю это твоему усмотрению и полагаюсь на твою разсудительность, прибавил он серьезным тоном.

-- Душенька, зови меня лучше опекуном.

Он сказал это так небрежно, точно это был простой каприз, но под этой небрежностью скрывалась глубокая нежность. Я опять почувствовала, что задыхаюсь от волнения, и сказала себе: "Эсфирь, возьми себя в руки! Понимаешь, - ты должна!" И чтобы окончательно прийти в себя, я легонько встряхнула корзиночку с ключами, крепко ее стиснула и спокойно ответила:

-- Мне кажется, опекун, что вы, полагаясь на мою разсудительность, слишком высоко меня цените. Боюсь, что вы скоро во мне разочаруетесь: я далеко не умна. Вы и сами, конечно, скоро бы это заметили, еслиб даже у меня не хватило мужества сознаться самой.

Но он ничем не обнаружил своего разочарования; напротив! с веселой улыбкой он сказал, что знает меня отлично, и что для него я достаточно умна.

-- Может быть я сделаюсь такой современен, но пока...

-- Ты настолько умна, что можешь быть премилой хозяюшкой для всех нас, дорогая моя, возразил он шутливо, - маленькой старушкой, про которую в детской песенке поется, как она в своем усердии хочет смести паутину даже с неба. А ты будешь сметать с нашего неба не только паутину, но всякое облачко, и твое хозяйничанье, Эсфирь, должно кончиться тем, что мы в один прекрасный день наглухо заколотим Ворчальню.

С этого дня у нас вошло в привычку давать мне разные прозвища; звали меня старушкой, хозяюшкой, мистрис Шиптон, тетушкой Гоббард, матушкой Дурден и множеством подобных имен, за которыми мое собственное имя совершенно затерялось.

-- Однакож вернемся к серьезному разговору, продолжал мистер Джерндайс: - Ричард красивый, много обещающий юноша. Что с ним делать?

Милосердый Боже! что за мысль спрашивать моего совета по такому важному вопросу!

-- Он должен избрать себе профессию, продолжал мистер Джерндайс, заложив руки в карманы и комфортабельно вытянув ноги, - Он должен сам сделать выбор. Само собой, что как только мы подымем этот вопрос, все скопище париков закопошится, но так или иначе это должно быть сделано.

-- Скопище чего, опекун? переспросила я.

-- Скопище париков, - это, по моему, единственное подходящее для них имя. Ричард несовершеннолетний и состоит под опекой суда, и по вопросу о выборе для него профессии все они должны высказать свое мнение: Кендж и Карбой скажут свое мнение и какой-нибудь мистер Некто, состоящий в должности могильщика, погребающого законные основания исков в задней комнате Верховного суда, тоже скажет что нибудь по этому поводу, канцлер со всей своей свитой тоже изречет веское слово. Все они получат за это прекрасное вознаграждение, и вся процедура будет совершаться напыщенно, многословно, безтолково и дьявольски дорого; вот это я и называю болтовней париков. За что человечество наказано этою язвой? За чьи грехи столько юных созданий попало в эту яму? - не знаю, но дело обстоит так.

И мистер Джерндайс опять взъерошил свои волосы и намекнул на восточный ветер. Но лучшим доказательством его доброты было то, что, несмотря на сильное волнение, при взгляде на меня лицо его приняло свое обычное кроткое выражение.

-- Мне кажется, лучше всего спросить самого Ричарда, к чему он чувствует призвание, заметила я.

-- Я сам то же думал. Знаешь, ты так умеешь все улаживать, у тебя столько такта и хладнокровия, - поговори с ним и с Адой, и посмотрим, что у тебя выйдет. Я уверен, что молоденькая старушка отлично устроит это дело.

Я совсем растерялась перед важностью возложенного на меня поручения. Я думала, что он сам поговорит с Ричардом, и никак не ожидала, что он поручит это мне. Я сказала, что постараюсь исполнить его просьбу, хотя и боюсь (я чувствовала, что необходимо повторить это), - что вовсе не так умна, как он воображает; по опекун только разсмеялся на это своим милым задушевным смехом.

-- Однако пойдем; на сегодня довольно с нас Ворчальни, сказал он вставая и отталкивая стул: - постой, одно последнее слово: нет ли у тебя на душе чего нибудь, о чем ты хотела бы спросить меня, дорогая Эсфирь?

Он так пристально смотрел на меня, что и я в свою очередь внимательно на него взглянула и, поняв его мысль, спросила:

-- О себе, сэр?

-- Да.

-- Я ни о чем не спрошу, опекун. Я уверена, что еслиб должна была что нибудь знать, еслиб это кому нибудь было нужно, вы сказали бы мне и без моей просьбы. Какое бы у меня было черствое сердце, еслиб я не вполне вам доверяла. Мне не о чем вас спрашивать, решительно не о чем!

Он взял меня под руку, и мы пошли к Аде. С той минуты я чувствовала себя с ним совершенно легко и непринужденно, но желала больше узнавать о себе и была вполне счастлива.

Первое время мы вели в Холодном доме очень деятельную и суетливую жизнь, так как должны были перезнакомиться со всеми, ближними и дальними соседями, знакомыми мистера Джерндайса. Во всех, знавших мистера Джерндайса, мы с Адой подметили любопытную черту: все они нуждались в деньгах.

Сидя с ним по утрам в Ворчальне и помогая ему разбирать письма и отвечать на них, мы изумлялись тому, что почти все его знакомые, повидимому, поставили себе задачей жизни устраивать комитеты, привлекать к ним членов и занимать деньги на свои предприятия. Дамы не уступали в этом отношении мужчинам и, по моему, были даже назойливее. Оне страстно кидались в эти комитеты и с необычайной стремительностью вербовали жертвователей на подписные листы; казалось, вся их жизнь проходит в раздаче и разсылке по почте всюду, где есть почтовые конторы, подписных листов всякого рода со взносами от гинеи до пенса. Оне нуждались во всем: в старых платьях, изношенном белье, в деньгах, угле, супе, кредите, автографах, фланели; оне нуждались во всем том, что было и чего даже не было у мистера Джерндайса.

Предложения не уступали в разнообразии просьбам, - предлагали выстроить новый дом, выкупить из залога старый, возвести художественное здание (к письму приложена гравюра), учредить по образцу средневековых братств общину сестер Марии, выразить благодарность мистрис Джеллиби, заказать портрет масляными красками секретаря комитета для поднесения его теще, глубокая привязанность которой к зятю всем известна, - словом, предлагалось решительно все, начиная с полумиллионной ренты и кончая мраморным монументом и серебряным чайником. Подписывались тоже весьма разнообразно; тут были и английския женщины, и дщери Великобритании, сестры Веры, сестры Надежды, короче, сестры всех основных добродетелей, были уроженки Америки и множество других псевдонимов. Казалось, все оне только и делают, что выбирают, баллотируют, вербуют членов десятками тысяч, подают голоса и представляют куда-то кандидатов.

Наши слабые головы кружились при мысли о той лихорарадочной жизни, которую должны вести эти неутомимые дамы. Из всех наиболее отличалась своей грабительской благотворительностью (если можно так выразиться) некая мистрис Нардигль, которая, судя по числу писем, полученных от нея мистером Джерндайсом, имела почти такой же талант к корреспонденции, как и мистрис Джеллиби. Мы заметили, что ветер постоянно менялся, как только упоминалось имя мистрис Пардигль. Речь мистера Джерндайса в таких случаях резко прерывалась, и он заговаривал о том, что есть два рода благотворителей: одни мало делают и много об этом шумят, другие потихоньку и без шума делают много. Подозревая, что мистрис Пардигль принадлежит к первым, мы очень желали ее видеть и очень обрадовались, когда в один прекрасный день она явилась к нам со своими пятью сыновьями.

Это была дама внушительных размеров, с крупным носом, оседланным очками, и таким громовым голосом, что ему было тесно в обыкновенной комнате и он постоянно как будто рвался на простор. Вообще мистрис Пардигль несомненно нуждалась в просторе, ибо не успела она войти в комнату, как опрокинула несколько (довольно далеко разставленных) стульев подолом своего необъятного платья.

Только я и Ада оказались дома; мы приняли ее робко, охваченные принесенным ею с собою холодом, от которого совсем посинели (так по крайней мере нам показалось) следовавшие за ней по пятам маленькие Пардигли.

-- Молодые девицы, затараторила мистрис Пардигль после первых приветствий: - рекомендую, мои пять сыновей. Вам, может быть, случалось встречать их имена (вероятно и не раз) на подписных листах, которые имеются у моего многоуважаемого друга, мистера Джерндайса. Эгберт; мой первенец, двенадцати лет, послал все свои карманные деньги (пять шиллингов и три пенса) Токагупским индейцам; Освальд, мой второй сын, десяти с половиною лет, тот самый ребенок, который пожертвовал два шиллинга и девять пенсов на великую национальную манифестацию кузнецов; для той же цели мой третий сын девяти-летний Френсис, дал один шиллинг и шесть с половиною пенсов; Феликс, четвертый, семи лет, послал восемь пенсов Обществу престарелых вдовиц; Альфред, младший, пяти лет, добровольно вступил в Союз Детей Радости и обязался не употреблять во всю свою жизнь табаку ни в каком виде.

Я никогда не видела детей с такими недовольными, сердитыми лицами, как у маленьких Пардиглей: это не была обыкновенная детская досада, выражающаяся смешными гримасами, а дикое озлобление. При упоминании о Токагунских индейцах Эгберт скроил такую свирепую дикарскую физиономию, что. его можно было смело принять за одного из самых чистокровных членов этого племени. Да и у остальных детей лица искажались при обозначении пожертвованных ими сумм; один только маленький новобранец в Союз Детей Радости продолжал стоять разинув рот с прежним тупоумным видом.

-- Вы посетили мистрис Джеллиби, если я не ошибаюсь? продолжала мистрис Пардигль.

Мы ответили, что даже ночевали там.

-- Мистрис Джеллиби - истинная благодетельница человеческого рода и вполне заслуживает, чтоб ей подали руку помощи, возгласила гостья своим громовым басом, (кстати, мне все казалось, что в горле у нея сидить инструмент, усиливающий её голос; мне казалось, что и очки, в качестве орудия, помогающого зрению, излишняя роскошь для её выпученных глаз). - Мои мальчики тоже выказали свое сочувствие африканскому вопросу, продолжала мистрис Пардигль: - Эгберт пожертвовял шиллинг и шесть пенсов, т. е., все свои карманные деньги за девять недель: тоже сделали Освальд и остальные по мере своих маленьких средств. Однако я не во всем согласна с мистрис Джеллиби и не одобряю её отношения к детям. На каком основании они исключены из участия в деле, которому она себя посвятила? Не знаю, кто из нас прав, может быть я и заблуждаюсь, но у меня другой образ мыслей и я всюду вожу за собою своих детей.

При этих словах из уст старшого мальчика вылетел болезненный звук, который он постарался замаскировать зевотой, но мы с Адой остались при том убеждении, что это был стон.

-- Каждый день аккуратно они посещают со мною утреннюю службу, для чего встают в шесть часов утра круглый год, даже зимой; и затем, втечение дня, ходят за мною всюду, куда призывает меня долг. Я состою попечительницей школ и членом благотворительного общества, заседаю в комитете народных чтений, в комитете раздачи пожертвований, в местном комитете о новорожденных и во многих других. Одне баллотировки отнимают у меня массу времени; я думаю, нет человека, который был бы завален работой, как я. По дети всюду мне сопутствуют и поучаются: знакомятся с бедным классом, приобретают навык к благотворительным занятиям, короче, получают вкус ко всем этим вещам, что впоследствии сделает их полезными слугами ближних и доставит удовлетворение им самим. Мои дети не легкомысленны - все свои карманные деньги они тратят под моим руководством на пожертвования с благотворительною целью; они посещают так много публичных митингов, выслушивают столько лекций, речей, проповедей, собеседований, как редко удается молодому поколению. Мой пятилетний Альфред, который, как я вам говорила, поступил в Союз Детей Радости, был в числе немногих детей, доказавших, что они поступили в этом случае вполне сознательно: в достопамятный вечер своего вступления в Союз эти дети (в том числе и мой Альфред) выслушали горячую речь председателя, продолжавшуюся ровно два часа.

Альфред посмотрел на мать такими сердитыми глазами, как будто хотел сказать^ что он и до сих пор не забыл этого злосчастного вечера.

-- Вы может быть заметили на подписных, листах, которые я присылала нашему уважаемому другу, мистеру Джерндайсу, что после имен моих птенцов в конце всегда стоит: 0. А. Пардигль, чл. кор. общ., пожертвовал фунт стерлингов, - это их отец. Мы обыкновенно наблюдаем один и тот же порядок: я вношу свою лепту первая, затем следуют детские взносы, сообразно с возрастом и средствами каждого, а мистер Пардигль составляет арьерград. Он счастлив, что может под моим руководством делать свои скромные приношения, и мы уверены, что, поступая таким образом, не только доставляем себе удовольствие, но и показываем хороший пример нашим ближним.

Пока я выслушивала эту тираду, у меня все время вертелся вопрос: что если бы мистер Джеллиби сошелся где-нибудь на обеде с мистером Пардиглем и, оставшись после обеда с ним наедине, вздумал бы открыть ему свою душу, услышал ли бы и он в свою очередь такое же интимное признание от мистера Пардигля? Я покраснела, поймав себя на такой мысли, но не могла прогнать ее из головы.

-- У вас здесь отличное местоположение, сказала мистрис Пардигль, подойдя к окну.

-- Знаете вы мистера Гошера? спросила мистрис Пардигль.

Мы должны были сознаться, что не имеем этого удовольствия.

-- Большая потеря для вас, заявила гостья убежденным тоном: - Гошер - страстный, пылкий оратор, полный огня. Вон та полянка как будто самой природой предназначена для публичного митинга; взобравшись здесь на повозку, мистер Гошер мог бы при удобном случае говорить перед вами целые часы. Ну-с, молодые девицы, продолжала она, встав и отодвигая свой стул от окна, при чем какая-то невидимая сила опрокинула своявший на порядочном разстоянии круглый столик с моей рабочей корзиной: - теперь, я полагаю, вы достаточно меня знаете?

При этом щекотливом вопросе Ада посмотрела на меня с самым откровенным ужасом, а на моих щеках вспыхнул румянец, обнаруживший преступный характер моих мыслей.

-- Полагаю, вам ясны наиболее выдающияся стороны моего характера. Оне так резко бросаются в глаза, что их нельзя не заметить, да я их и не скрываю. Скажу прямо: я человек труда; я люблю тяжелую работу, наслаждаюсь ею. Возбуждение мне полезно, я так привыкла к тяжелому труду, что не знаю усталости.

По долгу вежливости мы пробормотали, что такая черта большая редкость и достойна всякой похвалы, или что-то в этом роде, - хорошенько не помню.

Я очень люблю детей и всегда рада быть с ними, но на этот раз детское общество доставило мне мало удовольствия. Как только мы вышли из дому, Эгберт, точно уличный попрошайка, стал канючить у меня шиллинг на том основании, что его карманные деньги у него "зажилили". На мое замечание, что такое выражение совершенно неприлично особенно по отношению к матери, он только пробурчал: "Поделом ей"! и ущипнул меня за руку с любезным комментарием. "Что? Не нравится"? Затем он продолжал уже но адресу матери: "Ну, не срам ли то, что она делает? Уверяет, что дает мне деньги, а потом сама отнимает. И зачем она их называет мопми, когда я не могу их тратить, куда хочу"? Эти дерзкие вопросы возбудили воинственный дух в Освальде и Френсисе, и все трое принялись щипать мои руки, так больно закручивая кожу, что я едва не кричала. Тем временем Феликс отдавил мне ноги, а член Союза Радости, который жертвовал целиком свои карманные деньги и потому должен был воздерживаться не только от табаку, но и от сладкого, так побагровел от огорчения и злости, когда мы проходили мимо лавки пирожника, что я чуть не умерла от испуга.

Никогда я так не страдала телом и душой, как во время этой прогулки с милыми малютками, так безчеловечно отплатившими мне за то, что я отнеслась к ним по человечески.

Я вздохнула с облегчением, когда мы наконец достигли цели нашего похода, хотя это было очень печальное место. Кирпичник жил в одной из убогих лачуг, разбросанных вокруг кирпичного завода; у разбитых окоп лачуг лепились свиные хлева, в садах перед дверьми не было ничего кроме луж стоячей воде; местами вдоль стен стояли старые кадки для стока дождевой воды, местами для той же цели были покрыты ямы, превратившияся в колодцы с жидкой грязью.

Кое-где шатались или зевали у дверей и окон мужчины и женщины. Когда мы проходили мимо, они стали подсмеиваться над господами, которые суют нос не в свое дело и лучше бы сидели по домам, чем надоедать добрым людям, да не пачкали бы башмачки, шляясь сюда смотреть, как живет простой народ.

Мистрис Пардигль храбро открывала шествие, громогласно порицая грубость и неопрятность этих людей (я думаю, каждый из нас был бы не чище, живя в подобном месте). Она привела нас в самую дальнюю лачугу, где мы все с трудом поместилась, когда вошли.

В сырой и вонючей конуре кроме нас были еще люди: женщина с подбитым глазом няньчила у огня тяжело дышавшого ребенка; мужчина с страшно истощенным лицом, весь выпачканный в глине, лежал на полу и курил трубку; сильный, здоровый парень примерял собаке ошейник, разбитная девушка стирала что-то в грязной воде.

Когда мы вошли, все взглянули на нас, но никто не промолвил приветствия; женщина отвернулась, чтобы скрыть подбитый глаз.

-- Ну, друзья мои, как поживаете? произнесла мистрис Пардигль, но мне показалось, что сухой тон её голоса не совсем соответствовал этому ласковому приветствию. - Вот я и опять у вас. Помните, я говорила, что не знаю усталости. Я люблю тяжелый труд и верна своему слову.

-- Я не понимаю, что значит усталость, - этого слова для меня не существует. Попробуйте меня утомить, и вы увидите, что это невозможно, говорила мистрис Пардигль: - многочисленность препятствий, которые я преодолеваю, размеры моей деятельности (хотя я я считаю ее безделицею) меня самое часто поражают. Бывало так, что мои птенцы и мистер Пардигль изнемогали от усталости только присутствуя при моей работе, я же оставалась свежа, как жаворонок.

Если сердитое лицо старшого птенца могло стать еще сердитее, то это случилось теперь. Я заметила, как он сжал руку в кулак и как будто нечаянно стукнул ею в дно своей шляпы.

-- Моя неутомимость оказывает мне большие услуги, когда я делаю свои визиты беднякам. Если я встречаю человека, который не желает меня слушать, я ему прямо говорю: любезный, я не знаю усталости, я ни перед чем не уступаю, начатое всегда довожу до конца. Это производит изумительное действие. Как раз сегодня я должна навестить нескольких бедняков здесь по близости; надеюсь, что вы, мисс Соммерсон, и вы, мисс Клер, будете мне сопутствовать.

Я попробовала было увильнуть, сославшись на неотложные дела, но эта отговорка не была принята. Тогда я сказала, что не уверена в своих силах: тут нужно уменье обращаться с людьми, столь отличными от меня по своему положению, нужно знание человеческого сердца, - в чем я была совершенно неопытна. Прежде чем учить других, я должна сама поучиться; я не могу поверить, что для того, чтоб что нибудь сделать, достаточно одних добрых намерений. По всем этим причинам я считаю, что лучше всего будет, если я постараюсь быть полезной окружающим, буду оказывать им услуги по мере моих сил, постепенно расширяя круг моих обязанностей. Все это я высказала только потому, что мистрис Пардигль была гораздо старше и опытнее меня, к тому же отличалась почти военной отвагой.

-- Вы говорите так, вероятно, потому, мисс Соммерсон, что неспособны к тяжелой работе, к тому напряжение сил, которого она требует, а в этом вся суть. Но если вы не прочь посмотреть на меня в деле (я сейчас со всем семейством отправляюсь к соседнему кирпичнику, большому негодяю), я буду очень рада взять вас с собою, и мисс Клер также, если она окажет мне честь.

Мы с Лдой переглянулись, и так как все равно собирались итти гулять, то и приняли предложение. Сходив за шляпками, мы вернулись в гостиную и застали, что дети толкутся в углу, а мистрис Пардигль ходить по комнате, опрокидывая всю наличную легкую мебель.

Весь вопрос был в том, чья кандидатка попадет в приют, и сколько ей пришлось подать просьб, предложений, сколько раз дело баллотировалось!

Повидимому, это состязание доставило удовольствие всем участвующим, кроме кандидаток, которые и до сих пор еще никуда не попали.

-- Все вы тут, или еще кого Бог даст? проворчал лежащий на полу и, облокотившись на руку, принялся нас разглядывать.

-- Нет, мой друг, мы все здесь, отвечала мистрис Пардигль, усаживаясь на стул и опрокидывая другой.

-- Потому что, видите ли, мне сдается, не мало ли вас притащилось, проговорил мужчина, не выпуская изо рта трубки и продолжая нас разсматривать.

Парень и девушка захохотали, к ним присоединились и два молодца, которые зашли посмотреть на нас и стояли у порога, заложив руки в карманы.

-- Вы не можете утомить меня, добрые люди, отвечала мистрис Пардигль. - Я люблю преодолевать препятствия, и чем больше вы затрудните мою работу, тем больше она доставит мне удовольствия.

-- Облегчим ей работу, проворчал человек с трубкой. - Я хочу, слышите ли, чтоб это кончилось. Я не допущу, чтоб вы распоряжались в моем доме, выгоняли меня, как барсука из поры. Вы опять влезли сюда и по обыкновению станете разспрашивать, - так и быть, я избавлю вас от этого труда. Чем занята моя дочь? Отирает. Посмотрите, что это за вода, понюхайте ее, - каково пахнет? а ведь мы ее пьем! Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось пить такую воду, небось подумали бы о джипе! Моя лачуга грязна? Да, грязна и нездорова; у нас пятеро детей грязных и больных и, если они умрут в детстве, тем лучше для них и для нас. Читал ли я книжонку, что вы оставили? Нет, не читал, здесь никто не умеет читать, да если бы кто и умел, она нам не годится. Эта книжка для ребят, а я не ребенок; может быть вам вздумается оставить куклу, так мне ее няньчить? Как я себя вел? Пьянствовал три дня, пропьянствовал бы и четвертый, кабы денег хватило. Ходил ли в церковь? Нет, и не думал, да меня там и не ждут, - для меня и церковный сторож слишком важная персона. Почему у моей жены синяк под глазом? Я подбил ей глаз; если она скажет, что не я, то соврет.

Он сунул в рот трубку, которую вынул изо рта в начале своей речи, повернулся на другой бок и продолжал курить. Все это время мистрис Пардигль, не спуская глаз, смотрела на него через очки с самым невозмутимым видом, точно нарочно разсчитанным, чтоб усилить его раздражение.

Она развернула назидательную книгу таким образом, как будто это палочка констебля, а она неумолимый страж, который отводить преступников в полицейский участок.

народа.

Дети угрюмо глазели по сторонам; хозяева не обращали на нас никакого внимания за исключением парня, который заставлял собаку лаять в тех местах, где мистрис Пардигль читала особенно восторженно. Мы обе болезненно чувствовали, что ей не удастся поколебать преграду между этими людьми и нами. Нам казалось даже, что, как и её напыщенные речи, книга дурно выбрана и не годилась бы для таких слушателей даже и в том случае, еслиб было предложена с большим тактом и скромностью. Что же касается той книжки, о которой так презрительно отозвался кирпичник, то мистер Джерндайс отзывался о ней так: "сомневаюсь, чтоб сам Робинзон Крузе прочел ее даже в том случае, еслиб у него на острове не было никаких других книг".

Когда мистрис Пардигль стала собираться домой, мы почувствовали большое облегчение.

Кирпичник повернулся к ней в пол-оборота и проворчал сквозь зубы:

-- Кончили вы?

-- Прежде всего убирайтесь и оставьте нас в покое, а там чудите себе, сколько влезет, и прибавив крепкое ругательство, кирпичник скрестил руки и закрыл глаза.

Мистрис Пардигль встала, причем окружающие предметы завертелись и попадали точно от порыва вихря, от которого едва спаслась трубка хозяина. Взяв за руки двоих детей и приказав остальным следовать за собою, она выразила надежду, что закоснелые грешники выкажут признаки раскаяния к следующему её визиту, и направилась в соседнюю лачугу.

Вероятно и там (надеюсь, это не будет слишком смелым замечанием с моей стороны) она так же блистательно доказала, что не была тем истинным миротворцем, который творит дела милосердия от полноты души, а делала это единственно для расширения поприща своей благотворительности.

Она думала, что мы последуем за нею; но, когда место очистилось, мы подошли к сидящей у камина женщине и спросили, чем болен ребенок, которого она держала на руках. Она ничего не сказала, только взглянула на него. Еще прежде мы заметили, что она старалась прикрывать рукой подбитый глаз, как-будто желая устранить всякую мысль о чьем-либо буйстве, насилии и жестоком обращении с ребенком.

так жалко! Бедняжечка моя!

Нежное сострадание, с которым она горько плача склонилась над ребенком, положив свою руку на руку матери, тронуло бы всякое материнское сердце. Бедная женщина сперва с изумлением взглянула на нее, потом залилась слезами. Я сняла с её колен легкую ношу, положила на стол, потом постаралась украсить, чем могла, и прикрыла своим носовым платком. Мы пробовали утешить бедную женщину, прошептав ей то, что сказал Спаситель о детях.

Она не вымолвила ни слова и зарыдала пуще прежнего.

Обернувшись я увидела, что парень увел собаку и стоял у дверей, глядя на нас во все глаза, - в них не было слез, но не было и прежнего дерзского выражения, та же перемена произошла и с девушкой; она сидела теперь в углу, уставив глаза в пол.

В эту минуту в комнату вбежала женщина, очень некрасивая и дурно одетая.

Она бросилась к бедной матери с криком: Дженни, Дженни!

Услыхав этот голос, мать встала с места и бросилась на шею пришедшей. Та была далеко непривлекательна на вид; её лицо и руки носили следы побоев; - но когда она стала утешать бедную мать, смешивая свои слезы с её слезами, она не нуждалась в красоте. Все её сочувствие выражалось словами: "Дженни, Дженни!" Но надо было слышать тон голоса, каким она произносила эти простые слова.

Как трогательно было видеть этих двух женщин, оборванных, грубых, избитых, прижавшихся так тесно друг к другу, соединенных такою сердечною привязанностью.

"Лучшия стороны этих людей скрыты от нас, - подумала я; - и мы даже неспособны их понять. Что значит бедняк для бедняка, - знают только они сами, да Бог".

Мы сочли за лучшее потихоньку удалиться. Один кирпичник, стоявший у самой двери, заметил, что мы уходим, и посторонился, чтобы пропустить нас, но сделал вид, будто, посторонился вовсе не для нас, а случайно, - и когда мы поблагодарили его, даже не ответил.

Всю дорогу домой Ада так горько плакала, что Ричард пришел в отчаяние (хотя и говорил мне потом, что слезы удивительно к ней идут), и мы решили сходить вечером в коттедж кирпичника и снести туда кое-что для ребенка.

Мы рассказали вкратце мистеру Джерндайсу обо всем виденном, и ветер тотчас же переменился.

Вечером и Ричард сопровождал нас к месту нашего утренняго путешествия.

парня, неразлучного с собакой, и его сестру; девушка смеялась и болтала на углу с другими молодыми женщинами, но, увидев нас сконфузилась, и когда мы проходили мимо, отвернулась.

Дойдя до лачуги, мы оставили Ричарда у дверей и вошли одне. Женщина, так сердечно утешавшая бедную осиротелую мать, была еще здесь; она с безпокойством выглянула в дверь, услышав наши шаги.

-- Ах, это вы, барышни! произнесла она испуганным шепотом, - а я сторожу, не придет ли мой хозяин. У меня сердце не на месте. Если не застанет меня дома, убьет.

-- Вы говорите про своего мужа? спросила я.

-- Да, мисс, про хозяина. Джени заснула. Она совсем измучилась. Семь суток не спускала с рук бедного малютку; отдохнет, бывало, только тогда, когда я улучу свободную минутку и прибегу, подержать его.

восковое личико придавало ей какую то трогательную торжественность.

Ребенок был обмыт, прибран, завернут в чистый кусок холста и покрыт моим платком, на который те же самые мозолистые израненные руки нежно положили пучек душистых трав.

-- Я, барышня? переспросила она с удивлением: - т-сс! Дженни, Дженни!

Джени было заворочалась и простонала во сне, но звук знакомого голоса успокоил ее, и она опять уснула.

недвижной, исполненной небесного мира груди младенца будет покоиться на сердце, полном тревог!

Стоя с Адой у изголовья маленького мертвеца, я думала: "наверное ангел-хранитель этого малютки не забудет женщину, чья сострадательная рука позаботилась о маленьком мертвеце". И потом, когда мы уходили, мне казалось, что он взирает на нее, как она стоит у двери, провожая нас, боязливо прислушиваясь и оглядываясь по стороном, вся трепеща от страха за себя, но все-таки повторяя ласковым успокоительным шепотом: "Дженни, Дженни!"