Холодный дом.
Часть первая.
Глава IX. Знаки и намеки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава IX. Знаки и намеки. (старая орфография)

ГЛАВА IX.
Знаки и намеки.

Не знаю, как это случается, что я пишу только о себе. Я все собираюсь писать о других и стараюсь как можно меньше думать о себе, сержусь, когда мне приходится опять и опять выступать в этом рассказе, повторяю себе: "ты пренесносное создание, моя милая, я не хочу, чтоб ты всем надоедала!"--но все напрасно. Надеюсь, что тот, кому случится прочесть то, что я пишу, поймет, что на этих страницах так много говорится о моей особе лишь потому, что я вместе с другими принимала участие в описываемых событиях и нельзя было выключить меня из числа действующих лиц.

Вместе с моей милочкой мы читали, работали, занимались музыкой, и среди этих занятий незаметно пролетали зимние дни, точно яркокрылые птички, Ричард, несмотря на то, что был большой непоседа, проводил с нами все вечера и большую часть послеобеденного времени, - так наше общество ему нравилось. Я думаю, лучше сразу сказать, что он глубоко любил Аду; я сейчас же догадалась об этом, хоть раньше никогда не видела влюбленных. Само собою разумеется, что я не говорила об этом и даже виду не подавала, что я знаю что нибудь; напротив, я была так сдержана, так привыкла притворяться ничего не замечающей, что иногда мне приходило в голову, не сделалась ли я лицемеркой. Но делать было нечего, оставалось только молчать, и я притаилась, как мышь; они были тоже сдержанны и скромны, как робкия мышки. Но они до такой степени простодушно не стеснялись меня, их взаимная любовь была так очаровательно папина, что по временам мне бывало очень трудно выдержать и не обнаружить, с каким участием я к ней отношусь.

-- Наша старушка такая превосходнейшая женщина, что я буквально не могу без нея жить, говорил Ричард, выходя рано утром в сад мне на встречу, с шутливым смехом и краснея. - Прежде чем начать свой безтолковый день, прежде чем засесть за книги и инструменты или отправиться подобно бандиту рыскать по окрестным горам и долам, я ощущаю неопреодолимую потребность зайти сюда и солидно, степенно погулять с нашим общим покладистым другом. И вот я опять здесь.

-- Знаешь, матушка Дурден, говорила мне вечером Ада, прислонясь головкой к моему плечу и глядя в огонь, пламя которого отражалось в её задумчивых глазках: - мне не хочется говорить, а только посидеть возле тебя и помечтать. Мне хочется смотреть на твое милое лицо, прислушиваться к вою ветра и думать о бедных моряках, которые теперь в море...

-- Да, Ричард вероятно будет моряком: он с детство чувствовал склонность к морю; мы часто говорили об этом. Мистер Джерндайс писал к одному из высокопоставленных родственников Ричарда, сэру Лейстеру Дэдлоку, прося его принять участие в молодом человеке. Сэр Лейстер соизволил ответить, что "он будет счастлив содействовать планам молодого человека, если это окажется в его власти, на что, к сожалению, мало вероятности". Он прибавлял, что "миледи посылает привет молодому человеку, она помнить, что связана с ним узами дальняго родства, и вполне уверена, что он окажется на высоте своего долга во всякой приличной профессии, какую пожелает избрать".

-- Из чего следует, что я должен сам себе проложить дорогу, сказал мне Ричард, прочтя это письмо. - Ну, так что-ж! Многим это удавалось, не я первый, мне только хотелось бы для начала иметь под своей командой каперское судно, чтоб захватить лорда-канцлера и посадить его на голодный паек, пока он не произнесет решения по нашему делу. От диэты он бы похудел и может стал бы быстрее ворочать умом.

Этот милый юноша по навал большие надежды, но с неистощимой веселостью и живым умом в нем соединялась поразительная беззаботность, которая заставляла меня иногда не на шутку задумываться главным образом потому, что он величал ее мудрым благоразумием. Эта безпечность особенно ярко бросалась в глаза в его денежных разсчетах; чтоб охарактеризовать странный способ его вычислений - ничего не могу лучше придумать, как рассказать о деньгах, которые мы с ним ссудили мистеру Скимполю.

Не знаю, от самого-ли мистера Скимполя, или от Коавинса, только мистер Джерндайс узнал цифру уплаченного долга и отдал деньги мне с тем, чтоб, удержав свою долю, я передал остальные Ричарду. Сколько безполезных издержек оправдывал он потом этой нежданной получкой! Он так говорил об этих десяти фунтах, точно они были его новым сбережением, приятной прибавкой к его доходам. Если бы сложить все издержки, которые он ставил на счет этих несчастных десяти фунтов, вышлабы весьма круглая сумма.

-- О, благоразумная тетушка Гоббард, ведь я выиграл десять фунтов по делу Коавннса, почему же не пожертвовать часть? говорил он мне, когда, нимало незадумываясь, решил подарить пять фунтов кирпичнику.

-- Как так выиграли? переспросила я.

-- Почему мне не отдать эти десять фунтов, которые я раз уж отдал с удовольствием, не надеясь когда нибудь получить обратно. Ведь вы не станете отрицать, что на это не было никакой надежды?

-- Нет, не стану.

-- Ну, вот, значит я и выиграл десять фунтов!

-- Да ведь это те же самые, попыталась было я возразить.

-- Это не меняет дела. У меня оказалось десятью фунтами больше, чем я разсчитывал, следовательно я могу позволить себе истратить их без угрызений совести.

Когда мы отговорили его от этой траты, убедив, что из нея не выйдет ничего хорошого, он таким же точно способом счел эти пять фунтов в приходе.

-- Позвольте, говорил он: - значит я съэкояомил пять фунтов на деле кирпичника, и если я прокачусь в Лондон и истрачу на это четыре фунта, то у меня все-таки останется в сбережении целый фунт. А бережливость - прекрасная вещь: сберег пенни, приобрел пенни.

Едва ли есть на свете другой такой же великодушный и откровенный человек каким был Ричард. Я очень скоро узнала его так коротко, точно он был мне родным братом: пылкий, смелый, неугомонный, он в то же время был чрезвычайно мягок и нежен от природы; под влиянием Ады последнее качество в нем заметно усилилось, и он стал самым очаровательным собеседником, - веселым, добродушным, готовым отнестись к каждому с участием и доверием.

Гуляя, болтая, просиживая с ними целые вечера, замечая их возраставшую любовь, которую каждый из них застенчиво скрывал от другого, как величайшую тайну, еще даже не подозревая взаимности, я, право, не менее их наслаждалась этими чудными грезами.

Взглянув на адрес, он воскликнул: "А! от Бойторна!" и стал читать с видимым удовольствием. Прочитав несколько строк, он мимоходом заметил, что Бойторн приедет к нам. Кто такой Бойторн? - этот вопрос интересовал нас всех, и кроме того, - не знаю, как других, - а меня занимала мысль, не помешает ли ожидаемый гость установившемуся строю нашей жизни?

Более сорока пяти лет тому назад мы с этим малым были вместе в школе, сказал мистер Джерндайс, хлопнув по письму, которое он положил на стол. В те времена Лаврентий Бойторн был самый буйный, самый громогласный, самый искренний, смелый и решительный мальчик и остался таким на всю жизнь. А что это за страшилище, еслиб вы знали!

-- Видом, сэр? спросил Ричард.

-- Да, и видом и всем. Он десятью годами старше меня, но гораздо молодцоватее: на два дюйма выше и держится прямо, как старый солдат. Руки, как у кузнеца, грудь на выкате, и какое рыцарское сердце бьется в этой груди! а легких... других таких легких, пожалуй и не сыскать. Заговорит или засмеется, или вздохнет - так дом дрожит!

Рисуя нам портрет своего друга, мистер Джерндайс опять развеселился, и мы заметили хороший знак: не было ни малейшого указания на перемену ветра. Он продолжал:

-- Что наверно привлечет ваши сердца, друзья мои, и что я сам особенно ценю в этом человеке, - это его внутренния качества: теплота сердца, сострадание, энтузиазм. Речь Войторна поражает не менее его голоса: он любит парадоксы, резкости преувеличения, вообще, всем степеням предпочитает превосходную; в качестве судьи и обличителя, он бывает свиреп. Послушать его, так это какой-то дикарь, людоед; я думаю, что у многих он и пользуется такой репутацией. Но довольно о нем, сами увидите. Вас наверно удивит его покровительственный тон со мной: он не может забыть, что в школе я был в младших классах, а он в старших, и наша дружба началась с того, что он вышиб два зуба (он говорить - целых шесть) моему обидчику.

И обратясь ко мне, мистер Джердидайс прибавил:

-- Дорогая моя, мистер Бойторн и его слуга будут здесь сегодня после полудня.

Я сделала все нужные распоряжения для приема мистера Бойторна, и мы с любопытством стали ждать его приезда. Назначенное время прошло, но мистер Бойторн не показывался; наступил обеденный час, а его все не было. Обед был отложен на час; мы сидели у камина, не зажигая свечей. Вдруг входная дверь с треском распахнулась, и зала огласилась гневными раскатами громового голоса:

-- Джерндайс, нас обманул какой-то разбойник, уверил, что надо взять вправо, а надо было влево. Этакий негодяй! Должно быть отец его совершенный подлец, что у него такой сын. С наслаждением убил бы его, мерзавца!

-- Разве он нарочно? спросил мистер Джерндайс.

-- Да он всю жизнь проводит в том, что сбивает с пути путешественников, - я совершенно в этом убежден. Клянусь душой, когда он советовал взять вправо, я тогда еще подумал, что мне никогда не случалось видеть такой разбойничьей рожи. И я стоял с ним лицом к лицу и не свернул ему башки!

-- Ты хочешь сказать - не вышиб зубов? коварно заметил мистер Джерндайсъ/

Ха-ха-ха! разсмеялся гость, и в самом деле весь дом задрожал от его смеха. - Так ты еще не забыл? Ха-ха-ха! Ну, да, тот мальчишка был тоже отъявленный негодяй. Помнишь ты его рожу? Клянусь душой, это было какое-то воплощение самого черного вероломства, коварства и жестокости. Я уверен, что такая рожа была бы пугалом даже в шайке разбойников по ремеслу. Встреть я его завтра на улице, я свалю его, как подгнивший пень, клянусь честью!

Я в этом не сомневаюсь, сказал со смехом мистер Джерндайс: - а пока суд да дело, не хочешь ли пройти к себе!

-- Клянусь душой, Джерндайс, продолжал гость должно быть взглянув на часы: - будь ты женат, то, право, скорее, чем позволить себе явиться в такой поздний час, я выпрыгнул бы в окно и забрался бы на высочайшую вершину Гималайских гор!

-- А может быть чуточку пониже? заметил мистер Джерндайс.

-- Клянусь жизнью на Гималаи - ни аршином ниже! Ни за что в мире не позволил бы и себе такой непростительной дерзости, как заставить хозяйку дома ждать меня столько времени, да я скорее уничтожил, раздавил бы себя, как гадину!

С этими словами он взошел на лестницу. Громовые раскаты его хохота неслись теперь сверху, и слабое эхо вторило им из соседних комнат, как вторили и мы, заражаясь его весельем.

Все мы были расположены в его пользу; в его смехе было столько чистосердечия, его сильный, звучный голос был до такой степени привлекателен, каждое слово так искренне, что неистовые преувеличения его речи казались холостыми пушечными выстрелами, которые никого не убивают. Но мы все-таки не ожидали, чтоб составленное нами представление о нем до такой степени подтвердилось его наружностью.

Мистер Джерндайс представил нам красивого старика крепкого, высокого, с огромной седой головой; когда он молчал, его прекрасное лицо было совершенно спокойно; он имел наклонность к полноте и, еслиб не замечательная подвижность, не дававшая ему ни минуты покоя, его подбородок непременно превратился бы в двойной.

перед вами таким, каков он есть, со всеми своими достоинствами и недостатками. Видно было, что он, как выразился Ричард, не способен ограничиваться тесными рамками и стрелять из мелкого оружия, потому и оглушает пушеуными залпами холостых выстрелов.

За обедом я все время смотрела на него, и смотрела с одинаковым удовольствием и тогда, когда он, улыбаясь, разговаривал со мной и Адой, и тогда, когда, подстрекаемый мистером Джерндайсом, разражался взрывом энергичных выражений, и тогда, когда, закинув голову назад, точно породистая собака, оглушал нас своим раскатистым хохотом.

-- Надеюсь, ты привез свою птичку? спросил его мистер Джерндайс.

-- Удивительная птица в Европе, клянусь небом! отозвался тот: - Необыкновенное создание. Давайте мне за нее десять тысяч гиней - не возьму, как честный человек. Я назначил ей пожизненную пенсию, на случай, если она меня переживет. Её ум и привязанность ко мне - феноменальны! Отец её тоже вырос на моих руках и тоже, я вам скажу, необыкновенная была птица!

Предмет всех этих похвал была крошечная канарейка, до того ручная, что слуга мистера Бойторна принес ее на пальце; облетев вокруг комнаты она уселась на голове своего хозяина. При виде этого хрупкого создания, спокойно сидевшого на огромной голове, изрыгавшей такия неукротимые речи, я подумала, что эта картина - лучшая иллюстрация характера мистера Бойторна.

-- Клянусь душою, Джерндайс, гремел мистер Бойторн, нежно поднося хлебную крошку к клюву канарейки: - на твоем месте я схватил бы за шиворот всех этих крючкотворов и тряс, пока не вытряс бы всех денег из их карманов, или хоть костей из их шкуры. Я добился бы решения, пробрал бы их не мытьем, так катаньем. Уполномочь меня, я обделаю это для тебя с величайшим удовольствием.

Впродолжение этой речи канарейка спокойно клевала из его рук.

-- Спасибо, Лаврентий, отвечал со смехом мистер Джерндайс, - но ты опоздал: дело в таком положении, что никакая встряска всем судьям и адвокатам в мире не подвинет его ни на иоту.

-- На всей земле никогда не было и не будет такой адской трущобы, как эта канцелярия! Одно средство: подвести под нее хорошую мину (не жалея пороху), выбрать удобный денек, когда все крысы будут в сборе, и взорвать со всеми протоколами, уставами, копиями, чтоб не спаслась ни одна чернильная душа, начиная с превосходительных и кончая мелкою сошкой, начиная с сынка главного казначея и кончая папенькой - сатаной!

Невозможно было удержаться от смеха при виде выражения непреклонной решимости, с каким он рекомендовал эту энергичную реформу. Видя, что мы смеемся, он закинул назад голову, широкая грудь его так и заходила от хохота, и всем почудилось, что этот хохот разносится эхом по всей окрестности.

Но на птичку он не произвел ни малейшого впечатления; она нисколько не испугалась; она чувствовала себя в полнейшей безопасности и преспокойно клевала крошки со стола, повертывая головку то вправо, то влево и глядя ясными глазками на своего хозяина, точно и он был маленькой безобидною птичкой.

-- Ну, а как твое дело с соседом о праве проезда по дорогам? спросил мистер Джерндайс: - Ведь и ты не избавлен от возни с канцелярской паутиной.

-- Он подал на меня иск за нарушение недвижимой собственности, я с своей стороны обвинил его в том же, отвечал мистер Бойторн: - Клянусь небом, он чертовски горд и простая нравственность не допускает, чтоб его имя было сэр Лейстер; сэр Люцифер он - вот он кто!

-- Весьма лестный комплимент нашему дальнему родственнику, сказал смеясь мистер Джерндайс Аде и Ричарду.

-- Я попросил бы прощения у мисс Клер и у мистера Карстона, но по выражению прелестного личика молодой девицы и по улыбке юного ждентльмена заключаю, что в этом нет надобности, ибо ясно, что они держат своего дальняго родственника на почтительном разстоянии.

-- Скажите лучше, - он нас держит, ввернул Ричард.

-- Клянусь душою! я не видывал человека глупее, упрямее и надменнее этого Дэдлока; такой точно был его отец, да и дед не лучше! вырвался новый залп у мистера Войторна: - Это надутый головастик, болван, который по необъяснимой ошибке природы попал в положение человека, а настоящее его значение - служить палкой для прогулок. Все члены этой семьи воображают о себе нивесть что, а на самом деле совершенные чурбаны. Но так или иначе, а ему но удастся запереть мою дорожку, сиди в нем хоть пятьдесят баронетов и живи они в сотне Чизни-Вудов, вставленных один в другой, как резные шарики из слоновой кости китайской работы. Он пишет мне через своего секретаря или не знаю там какого агента: "Сэр Лейстр Дэдлок, баронет, свидетельствует свое почтение мистеру Лаврентию Бойторну и позволяет себе обратить его внимание на то обстоятельство, что право проезда по дороге, которая ведет к старому церковному дому, ныне принадлежащему мистеру Бойторну, и составляет часть Чизни Вудского парка, принадлежит исключительно сэру Лейстеру, на основании чего сэр Лейстер считает нужным запретить проезд по упомянутой дороге". Я отвечаю: - "Мистер Лаврентий Бойторн свидетельствует свое почтение сэру Лейстеру Дэдлоку, баронету, и позволяет себе обратить его внимание на то обстоятельство, что никаких притязаний сэра Лейстера он не признает; что же касается закрытия дороги, то он считает нужным прибавить, что будет очень рад увидеть человека, который осмелится ее закрыть".

-- Он посылает, какого то одноглазого негодяя, загородить въезд на дорогу. Я отделываю этого мерзавца пожарной трубой так, что от страху душа у него уходить в пятки и он едва уносит ноги. Ночью они таки ставят загородку. Утром я ее ломаю и сжигаю. Он подкупает новых негодяев: те перелезают ночью через мою ограду и разгуливают по моей земле. Я разставляю им западни, стреляю по ногам горохом, окачиваю из пожарного насоса, твердо решившись освободить человечество от наглости этих разбойников. - Он приносит на меня жалобу в нарушении права собственности, я подаю на него такую же, он обвиняет меня в самоуправстве и оскорблении действием, я защищаюсь от этих обвинений и продолжаю свое. Ха-ха-ха!

Слушая его, можно было подумать, что это не человек, а зверь лютый, - с такой свирепой энергией он говорил. Но стоило вам заглянуть в эти добрые глаза, так любовно смотревшие на птичку, которую он держал у себя на пальце, нежно расправляя её перышки, и вы ни на минуту не усумнились бы, что перед вами самый кроткий человек в мире.

И кто бы, услышав этот заразительный смех, увидев это лицо, дышавшее таким широким добродушием, поверил, что у этого человека есть свои невзгоды, ссоры, неприятности и жизнь его не вся проходит, как улыбающийся летний день.

-- Нет, нет, говорил он: - никаким Дэдлокам не удастся отрезать мне дорогу! О миледи Дэдлок! я не говорю, (тут голос его на мгновение смягчился) - она настоящая леди, и я, как подобает истинному джентльмену, отношусь к ней с глубоким почтением, но баронету не уступлю, хоть голова его и набита его семисотлетним дворянством. Человек, который поступив в полк двадцатилетним юношей через неделю вызвал на дуэль и проучил своего старшого офицера, самого надменного и самоуверенного франтика, какой когда либо носил мундир, такой человек не позволит водить себя за нос какому нибудь сэру Люциферу из мертвых и живых!

-- Надеюсь, этот человек заступится и за своего младшого товарища? спросил опекун.

него положиться! Ло чтоб покончить с этим делом о дороге (прошу извинения у мисс Клер и мисс Соммерсон, что так долго занимал их таким сухим предметом), - нет ли чего-нибудь на мое имя от Кенджа и Карбоя?

-- Кажется нет, Эсфирь? спросил мистер Джерндайс.

-- Ничего нет, опекун.

-- Весьма признателен за внимание, поблагодарил меня мистер Бойторн: - Мне не было надобности и разспрашивать, - достаточно недолгого знакомства с мисс Соммерсон, чтоб убедиться, как она внимательна ко всем, как все предупреждает и предусматривает.

Кажется все они решились окончательно меня захвалить.

-- Я спросил потому, что еще не был в городе, так как приехал сюда прямо из Линкольншира. Письма должны быть отосланы сюда; полагаю, что завтра получу известие о ходе моего дела.

Впродолжение вечера, который мы провели очень весело, я часто ловила его взгляд, устремленный на Аду и Ричарда с таким участием и удовольствием, от которых его лицо казалось еще приятнее. Когда он расположился неподалеку от фортепиано слушать музыку, которую, как признался нам, страстно любил (что, впрочем, и заметно было по его восхищению), а мы с опекуном уселись играть в триктрак, я спросила мистера Джерндайса, женат ли его друг.

-- Нет, отвечал он.

-- Так наверное когда нибудь имел намерение жениться!

-- Почему ты так думать? спросил он, улыбаясь.

Немножко покраснев от того, что выдала свою мысль, я стала объяснять:

-- Потому, что во всей его манере есть что-то до такой степенно мягкое и нежное, он так ласков с нами, что...

Я замолчала.

Мистер Джерндайс посмотрел на своего друга и сказал:

-- Ты права, малютка, раз он готов был жениться. Давно это было. Только раз.

-- Она умерла?

-- Нет... умерла для него. Это отразилось на всей его последующей жизни. Поверишь ли, у него еще до сих пор сердце и голова полны юношеского романтизма.

-- Знаете, опекун, я это сама почти угадала. Впрочем, теперь, после того, как вы сказали, мне не мудрено это утверждать.

-- С тех пор он уже не в силах был стать тем, чем мои" бы быть, продолжал мистер Джерндайс, - и теперь, под старость, у него нет ни одной близкой души кроме слуги да желтенькой птички. Твой ход, душа моя.

По тону опекуна я поняла, что больше нельзя продолжать разговора, так как угрожает перемена ветра. Поэтому я прекратила дальнейшие разспросы, хотя была очень заинтересована.

Ночью меня разбудил громкий храп мистера Бойторна, и я опять раздумалась о старой истории его любви, пытаясь - почти невозможная вещь, - представить себе этих стариков молодыми, вернуть им прелесть юности. Я задремала, прежде чем в этом успела, и мне приснилось, что я еще девочка и живу еще в доме моей крестной. Почему снятся те или другие сны, я не могу объяснить, ибо недостаточно знакома с этим предметов, но заметно, что мне всегда снился этот период моей жизни.

На следующее утро мистер Бойторн получил письмо от Кенджа и Карбоя с извещением, что в полдень к нему явится их клерк. Это был как раз тот день в неделе, когда я расплачивалась по счетам, подводила итоги расходам и вообще приводила в порядок хозяйственные дела, поэтому я осталась дома, а мистер Джерндайс с Адой и Ричардом поехали кататься; мистер Бойторн хотел, покончив дела с клерком, выйти им навстречу.

Раньше мне почему-то, казалось что посланный от Кейджа и Карбоя окажется тем самым молодым человеком, который встретил меня в конторе дилижансов. Я рада была его видеть, так как представление о нем соединялось в моем воспоминании с началом моего теперешняго счастия.

Я едва узнала мистера Гуппи, таинм франтом он явился. Платье на нем было с иголочки, шляпа блестящая, сиреневые перчатки, пестрый галстук, отливавший всеми цветами радуги; в петлице торчал огромный оранжерейный цветок, а на мизинце красовалось толстое золотое кольцо. На всю столовую от него распространялся запах медвежьей помады и еще каких-то других благовоний. Я просила его присесть, и пока мы сидели вдвоем, в ожидании возвращения слуги, он так пристально смотрел на меня, что мне стало неловко.

Он складывал и перекладывал свои ноги и все смотрел на меня каким-то особенным, не то испытующим, не то любопытным взглядом, так что, задавая ему обычные в таких случаях вопросы, - вроде того, что доволен ли он сегодняшней поездкой, и в добром ли здоровье находится мистер Кендж, - я не решалась поднять на него глаз.

Когда слуга доложил, что мистера Гуппи просят пожаловать наверх, в комнату мистера Бойторна, я сказала ему, что когда он переговорить с мистером Бойторном, то выйдет в этой комнате готовый завтрак, так как мистер Джерндайс надеется, что он не откажется подкрепить свои силы.

Взявшись за ручку двери, он спросил с непонятным смущением: "А буду ли иметь честь застать здесь вас, мисс?" Когда я ответила, что вероятно буду здесь, он поклонился и вышел, еще раз взглянув на меня.

Я объяснила его странное поведение природной застенчивостью и решила дождаться его, присмотреть, чтобы все было подано, как следует, а потом уйти.

Завтрак был подан и долго стоял на столе; свидание мистера Бойторна с мистером Гуппи что-то затянулось; оно, повидимому, было бурное, так как, несмотря на то, что происходило за несколько комнат, до меня по временам до. носился рыкающий бас нашего гостя, должно быть в те минуты, когда он разражался особенно сильными залпами угроз.

Наконец мистер Гуппи вернулся. Теперь после совещания с мистером Бойторном, он как-то еще присмирел и заметил мне чуть не шепотом:

-- По моему, мисс, это настоящий татарин!

-- Не угодно ли закусить, сэр, сказала я.

Он сел за стол и принялся как-то порывисто точить нож об вилку, продолжая глядеть на меня прежним упорным взглядом (это я чувствовала, хоть и не поднимала на него глаз). Точение продолжалось так долго, что я наконец решилась взглянуть на него, чтоб нарушить оцепенение, в котором он находился, и от которого, очевидно, не мог отделаться. Мой маневр удался: он перевел глаза на стоявшее перед ним кушанье и стал его разрезывать.

-- Нет, благодарю вас, не хочу.

-- Так-таки решительно ничего не скушаете? спросил он еще раз и при этом выпил залпом стакан вина.

-- Нет, благодарю вас. Я только затем ждала вас, чтоб узнать, не нужно ли вам чего-нибудь еще? Я прикажу.

-- Очень вам обязан, мисс. Передо мной все, чего я могу желать... то есть., по крайней мере... у меня всегда будет желание... бормотал мистер Гуппи и выпил еще два стакана вина один за другим.

-- Прошу прощения, мисс. Будьте великодушны, подарите мне одну минутку... для разговора по частному делу!

Не зная, что сказать, я опять села.

-- Прежде всего, мисс, позволю себе выразить надежду, что то, о чем будут следовать пункты, не поведет к моему вреду, мисс? начал мистер Гуппи с заметной тревогой, придвигая стул к моему письменному столу.

-- Не понимаю, что вы хотите сказать? отвечала я в полном недоумении. - Юридический термин, мисс. Я "хочу сказать, что, если наш разговор ни к чему не приведет, то я надеюсь, вы не употребите его мне во вред ни у Кенджа и Карбоя, ни в другом месте, и я останусь тем, чем был, т. е. мое положение и мои виды на будущее не потерпят ущерба. Короче, дельце вполне конфиденциальное, и я надеюсь, что все останется между нами.

-- Благодарю вас, мисс. Этого совершенно достаточно, я вам верю.

Все это время мистер Гуппи то полировал себе лоб носовым платком, то крепко потирал руки одну о другую.

-- Разрешите мне, мисс, еще стакан вина; я думаю, это будет способствовать свободному течению моей речи и удалить задержки, равно тягостные нам обоим.

С этими словами он отошел от меня. Я воспользовалась удобным случаем и поместилась так, что стол меня загораживал.

-- Нет, благодарю вас.

-- Ни даже полстаканчика? ни четверть? Нет, не желаете? В таком случае станем продолжать. В настоящее время, мисс Соммерсон, мое жалованье у Кенджа и Карбоя два фунта стерлингов в неделю. Когда я впервые имел счастье увидеть вас, оно достигало только одного фунта пятнадцати шиллингов и стояло на этом уровне долгое время. Теперь мне прибавили пять шиллингов, и эта прибавка обезпечена до истечения срока, не превышающого двенадцати месяцев от настоящого дня. У моей матери есть маленькая недвижимая собственность, приносящая ей небольшой ежегодный доход, на которой она живет, хоть и скромно, но вполне независимо в Ольд-Стрит-Роде. Она обладает всеми свойствами, чтобы быть превосходной свекровью: ни во что не вмешивается, не сварлива, уживчивого нрава. У нея есть свои слабости, но у кого их нет? Во всяком случае она не выказывает их при посторонних и когда бывают гости, вы свободно можете доверить ей вино и пиво, вообще спиртные напитки. Я живу в Пентон-Плэсе, Пентонвиль; место, правда, низменное, но открытое, воздух свежий и местность считается одною из самых здоровых. Мисс Соммерсон! Я вас обожаю! Это слово слабо выражает мои чувства! Соблаговолите принять мое признание и дозвольте, если можно так выразиться, приложить к нему предложение руки и сердца!

Мистер Гуппи опустился на колени.

Меня загораживал стол, поэтому я не очень испугалась и сказала:

-- Выслушайте меня, мисс! взывал мистер Гуппи, простирая руки.

-- Я не стану ничего слушать, пока вы не встанете с ковра и не сядете на прежнее место у стола. Вы сделаете это, если у вас осталась хоть капля здравого смысла.

Он жалобно посмотрел на меня, однако поднялся и сел.

-- Какая насмешка, мисс, говорил он, приложив руку к сердцу и печально покачивая головой над подносом с закуской: - Какая насмешка сидеть за завтраком в такую минуту, когда душа с отвращением отвергает всякую мысль о пище!

-- Извольте, мисс. Моя любовь и почтение равняются моему повиновению. О, если б я мог поклясться вам в них перед алтарем!

-- Это совершенно невозможно. Не поднимайте этого вопроса.

-- Я знаю, мисс, продолжал мистер Гуппи, склоняясь над подносом и глядя на меня прежним упорным взглядом который я чувствовала, хоть и посмотрела в другую сторону; - я знаю, что со светской точки зрения предложение ничтожного бедняка... Мисс Соммерсон, ангел, не звоните!.. Я воспитан в суровой школе и привык к разнообразным случайностям жизненного поприща. Хотя я и молод, но приобрел житейскую опытность и научился быть проницательным: мне часто удавалось выигрывать дела, доискиваться доказательств там, где это казалось почти невозможным. Благословенный вашей рукой, чего бы не сделал я ради вашей выгоды! Я нашел бы средства обогатить вас! Узнал бы все, что вас близко касается! Теперь, конечно, я ничего не знаю, но чего не открыл

Я ответила ему, что его воззвание к моим выгодам (или к тому, что он считал для меня выгодой) будет так же безуспешно, как и обращение к моим чувствам. Теперь он наконец понял, что я хочу одного, чтоб он поскорее ушел.

что я не мог не отдать должной дани твоим прелестям! Помнишь, как я откинул для тебя подножку экипажа? Правда, это была слабая дань, но я сделал это единственно из уважения к твоей красоте! С тех пор твой образ запечатлелся в моем сердце. Вечером я ходил перед домом Джеллиби, чтобы только взглянуть на стены, которые тебя скрывали. Сегодняшняя поездка сюда, в такую даль, совершенно не нужная - я нарочно придумал предлог для нея - была устроена единственно ради тебя. Если я заговорил о выгодах, то только для того, чтобы почтительно предложить себя и мои ничтожные услуги в твое распоряжение. Любовь в моем сердце была и всегда будет на первом месте.

-- Мне было бы крайне прискорбно, мистер Гуппи, сказала я вставая и протягивая руку к звонку, отнестись с пренебрежением ко всякому истинному чувству какого бы то ни было человека, хотя бы его признание было мне и неприятно. Если вы действительно думали дать мне доказательство своего хорошого мнения обо мне, хотя для этого вы дурно выбрали место и время, я чувствую, что должна вас благодарить. У меня мало оснований гордиться, и я вовсе не горда. Надеюсь, прибавила я, мало думая о том, что говорю, - что вы уйдете, как будто и не было этих дурачеств, и займетесь делами господ Кенджа и Карбоя.

-- Полминутки, мисс, вскричал мисс Гуппи, удерживая руку, которую я протянула к звонку: - Этот разговор не поведет к вредным последствиям?

-- Четверть минутки, мисс! В случае, если бы обдумав сказанное мною, - когда бы это ни случилось, хоть через десять лет: время не имеет для меня значения, ибо чувства мои неизменны - вы отменили бы ваше решение, особенно относительно той услуги, которую я мог бы вам оказать, то мистер Вилльям Гуппи жительствует в ПептонъПлзсе, нумер восемьдесят седьмой, а если переехал или умер, вследствие разбитых надежд, или чего-нибудь подобного, то мистрис Гуппи - Ольд-Стрит-Род, нумер триста второй.

Я позвонила. Вошел слуга, и мистер Гуппи, положив на стол свою карточку, удалился с печальным поклоном. Я подняла глаза и увидела, что в дверях он еще раз остановился взглянуть на меня.

Я просидела за работой еще больше часу, заканчивая счеты и платежи. Когда я привела все в порядок и убрала конторку, то встала такой спокойной и веселой, что, казалось, совсем забыла об утреннем приключении.

Но когда я пришла наверх в свою комнату, я стала смеяться, вспомнив о нем, и вдруг заплакала к величайшему своему удивлению. Одним словом, я несомненно волновалась. Я почувствовала, что в моем сердце грубо затронули старую струну, которая не звучала с того далекого дня, когда я похоронила в саду свою дорогую старую куклу.