Холодный дом.
Часть первая.
Глава XII. На стороже.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XII. На стороже. (старая орфография)

ГЛАВА XII.
На стороже.

Дождь в Линкольншире наконец перестал и Чизни-Буд ожил.

Мистрис Роунсвель погружена в хозяйственные хлопоты: сэр Лейстер и миледи возвращаются из Парижа.

Светская молва проведала об этом и спешит обрадовать счастливою вестью стосковавшуюся Англию; та же молва гласит, что приезжие будут принимать блестящий круг избранного beau mond'а (молва слаба в английском языке и легче выражается на французском) в своем родовом Линкольнширском замке, который с древних времен славится гостеприимством. В честь ожидаемых гостей в Чизни-Вуде починили сломанную арку моста, и воды, возвращенные в надлежащия границы, текут мирно и составляют одно из лучших украшений вида, открывающагося из окон дома.

Солнце обливает холодным ясным светом обнаженные ветви дерев и одобрительно посматривает, как резкий ветер развевает листья и высохший мох. Солнечные лучи скользят по парку, преследуя тени бегущих от них облаков, гонятся за ними, но схватить не могут, заглядывают в окна и бросают на портреты предков такия прихотливые светлые пскры и полосы, какие и не спились живописцам. На портрет миледи, висящий над большим камином, падает сноп косых лучей, и в направлении этих лучей есть что-то зловещее: кажется, будто они поражают ее в самое сердце, как удар кинжала.

Под этим холодным солнечным светом, в этот резкий ветренный день миледи и сэр Лейстер садятся в свою дорожную карету; позади кареты на особом сидении помещаются горничная миледи и преданный слуга сэра Лейстера.

Со звоном и щелканьем бича выезжать они со двора Бристольского отеля на Вандомской площади; лошади, на которых сидят верхом два центавра в ботфортах и лакированных шляпах, пробуют бросаться в стороны и становиться на дыбы, ветер развивает их гривы и хвосты.

Они едут галопом между полуосвещенной колоннадой улицы Риволи и садом злополучного дворца обезглавленного короля, проезжают площадь Согласия и Елисейския поля и через заставу Звезды выезжают из Парижа.

Правду сказать, путники едут не так быстро, как хотелось бы миледи, ибо и здесь она смертельно скучала: концерты, собрания, опера, театр, катанья - все ей надоело, ей опостылел весь подлунный мир.

В последнее воскресенье парижский бедный люд веселился, играя с детьми между статуями и подстриженными деревьями Тюльери, прогуливаясь по двадцати человек в ряд в Елисейских полях, забавляясь деревянными лошадками и собачьей комедией; некоторые в мрачном соборе Богоматери болтали у подножия колонн при блеске колеблющагося пламени множества маленьких свечей в заржавленных люстрах. За стенами Парижа, в окрестностях, танцовали, любезничали, курили и пили, прогуливаясь по кладбищам, играли в карты, домино, на бильярде, слушали кваканье лягушек, смотрели фокусы оборванных шарлатанов.

А миледи в этот день терзалась: мрачное жестокое отчаяние обхватило ее своими острыми когтями, как клещ впилось в её сердце; она возненавидела свою служанку за её веселое -настроение.

Понятно поэтому, отчего ей все кажется, что они не достаточно скоро покидают Париж.

Она так устала душой, что не видит ничего светлого ни впереди, ни позади себя. Её тоска окутала ее такими крепкими сетями, которые она не в силах разорвать; для нея осталось одно средство, правда не радикальное, но способное хоть на время утишить ее боль, это средство - бежать от того последняго места, где она пробовала успокоиться.

Вот покидаемый Париж уже вдали; пошли перекрещиваться бесконечные дороги, обставленные деревьями в зимнем уборе.

Когда миледи оглядывается в последний раз, Париж уже на несколько миль позади, застава Звезды превратилась в блестящую на солнце белую точку, а город кажется маленьким холмиком на равнине, над которым возвышаются две темные четырехугольные башни, и лучи света наклонно спускаются по ним, как ангелы во сне Иакова.

Сэр Лейстер всегда доволен и редко скучает; когда ему нечего делать, он может заниматься созерцанием своего величия; иметь такой неистощимый предмет для размышлений - большое преимущество для человека.

Прочитав письма, он откидывается в угол экипажа и начинает размышлять о том, какое важное значение имеет для общества такой человек, как он.

-- Сегодня вы получили необыкновенно много писем, говорит миледи после долгого молчания. Она очень утомлена, потому что прочитала уже целую страницу за то время, как проехали двадцать миль.

-- Мне показалось, что длинное послание, то, что вы прочли первым, - от мистера Телькингорна?

-- Вы все замечаете! говорит с восхищением сэр Лейстер.

-- Ах, этот Телькингорн! Несноснейший человек! издыхает миледи.

-- Да, я должен еще извиниться перед вами: он просит передать вам что-то, говорит сэр Лейстер, отыскивая и развертывая письмо: - я совершенно забыл об этом, потому что мы остановились для смены лошадей, как раз когда я дочитал до этой приписки, он пишет... Сэр Лейстер так медленно надеваеть и так долго поправляет свои очки, что миледи начинает немножко волноваться. - Он пишет: "относительно права на дорогу"... ах! это не то место, - простите! Он пишет... гм!.. а, вот оно: "покорнейше прошу передать мое нижайшее почтение миледи, которой, я надеюсь, перемена места принесет пользу. Сделайте мне честь передать ей, если только это будет ей интересно, что по её возвращении я могу сообщить ей нечто относительно человека, который переписывал показание, возбудившее её любопытство. Я видел его".

Миледи наклоняется вперед и высовывается из окна.

-- Вот что он поручает передать вам, оканчивает сэр Лейстер.

-- Мне хотелось бы немного пройтись! говорит миледи, не отымая головы от окна.

-- Пройтись? в умилении переспрашивает сэр Лейстер.

-- Мне хотелось бы немного пройтись, повторяет миледи так явственно, что ошибиться невозможно: - пожалуйста, прикажите остановить экипаж!

Карету остановили. Преданный слуга соскакивает с запяток, распахивает дверцу, откидывает подножку, повинуясь нетерпеливому движению руки миледи.

Миледи выходит из экипажа так быстро и идет так скоро, что сэр Лейстер, несмотря на свою крайнюю вежливость, не успевает ее догнать и остается позади. Однако через две-три минуты он ее нагоняет; она улыбается, отчего кажется еще прекраснее; взяв его под руку, она идет с ним вперед, по через четверть мили объявляет, что прогулка ей наскучила, и оба опять садятся в карету.

Шум колес и стук копыт продолжаются еще около трех дней, сопровождаемые хлопаньем бича, звоном колокольчиков и подскакиваньем центавров.

В отелях, где останавливаются сэр Лейстер и миледи, их взаимная предупредительность и вежливость служат предметом всеобщого восхищения.

Содержательница "Золотой Обезьяны" говорит: - не смотря на то, что милорд гораздо старше миледи и мог бы быть её отцом, с первого взгляда видно, что они любят друг друга.

Один замечает, как милорд, обнажив свою почтенную серебристую голову и держа шляпу в руке, подсаживает миледи в экипаж; другой обращает внимание на то, как миледи ответила на любезность мужа, наклонив, в знак благодарности, свою грациозную головку и нежно прикоснувшись к его руке своими пальчиками.

Восхитительная картина!

Только море, как безстрастная стихия, нисколько не ценит великих мира сего и обходится с ними совершенно так, ^;ж и с простыми смертными.

К сэру Лейстеру оно вообще неблагосклонно: стоит ему ступить на палубу парохода и лицо его мгновенно покрывается зелеными пятнами на манер рокфорского сыра, и вся его аристократическая натура испытывает ужасные потрясения: море обходится с ним, как крайний радикал. Впрочем, как только он сходит на землю, достоинство его возстановляется.

деревьев в лесу сливаются в одну черную массу, по мере того, как темнеет даже на Дорожке привидений, примыкающей к западному фасаду дома и дольше освещаемой огненным пламенем вечерней зари.

Грачи, качаясь в своих высоких жилищах на сучьях вязов, кажется, заняты обсуждением вопроса: кто сидит в карете, которая проезжает под ними? Часть их утверждает, что это возвращаются хозяева Чизни-Куда, и оспаривают всех несогласных с таким предположением; затем все смолкают, как будто покончили с этим вопросом, и вдруг спор опять разгорается, возбужденный одной упрямой птицей, которая с сонным, по настойчивым видом противоречит всем своим карканьем.

Оставив грачей качаться и каркать, карета приближается к дому, где приветливо светятся огоньки в нескольких окнах. Множество неосвещенных окон придает необитаемый вид мрачному фасаду; с прибытием блестящого общества, это вскоре изменится.

Мистрис Роунсвель встречает приезжих и с глубоким реверансом принимает пожатие руки, которым по своему обычаю удостоил ее сэр Лейстер.

-- Как поживаете, мистрис Роунсвель, очень рад вас видеть?

-- Имею честь приветствовать вас, сэр Лейстер, и надеюсь, что вы в добром здоровья?

-- Превосходно себя чувствую, мистрис Роунсвель.

-- По восхитительному виду миледи надо полагать, что и оне в добром здоровьи? продолжает мистрис Роунсвель с другим глубоким реверансом.

Миледи, не тратя лишних слов, заявляет, что она очень устала, в чем была уверена заранее; Роза стоить в отдалении позади домоправительницы; миледи, несмотря ни на что, сохранила свою обычную наблюдательность и спрашивает:

-- Кто эта девушка?

-- Я взяла ее, чтоб понемногу приучить к делу, миледи. Ее зовув Роза.

-- Роза, подойдите сюда.

Миледи знаком подзывает девушку и повидимому очень заинтересовалась ею.

-- Знаете-ли, дитя мое, что вы очень хороши собою? говорит миледи, прикоснувшись к её плечу двумя пальчиками.

Роза отвечает: - Нет, милэди.

Она не знает, что ей делать, куда смотреть, и от смущения она кажется еще прелестнее.

-- Сколько вам лет?

-- Девятнадцать, миледи.

-- Девятнадцать задумчиво повторяет миледи. - Берегитесь, чтоб вас не испортили лестью.

-- Слушаю, миледи.

же толстым и глупым, каким был при жизни, смотрит на эту сцену с таким видом, как-будто ничего в ней не понимает; вероятно такое состояние духа было ему более всего свойственно в дни королевы Елизаветы.

Весь этот вечер Роза проводит в комнате ключницы и только и делает, что превозносят до небес леди Дэдлок: как она приветлива, грациозна, красива, изящна! Какой у нея нежный голос, как она деликатна! Роза едва почувствовала прикосновение её пальчиков. Все это мистрис Роунсвель подтверждает с самодовольной гордостью, несколько, впрочем, сдержанно выражаясь насчет приветливости миледи: она не вполне уверена в том, что миледи приветлива. Боже сохрани, чтоб она позволила себе сказать неодобрительное слово о каком-нибудь из членов этой превосходной фамилии, особенно о миледи, которою восхищается весь свет; но мистрис Роунсвель думает, что еслиб миледи была не так холодна и надменна, а держала бы себя немножко доступнее - ее можно было бы назвать приветливой.

-- Я почти готова пожалеть, что у миледи нет детей (мистрис Роунсвель прибавляет "почти", ибо положительно высказаться в таком смысле, что что нибудь в семье Дэдлоков могло быть лучше, чем оно есть, - граничило бы в её глазах чуть что не с богохульством). Если бы у миледи была теперь взрослая дочь, у ноя был бы интерес в жизни, и это придало бы ей ту последнюю степень совершенства, которой ей только и не достает.

-- Пожалуй, бабушка, от этого бы она еще больше загордилась? спрашивает Уатт. (Съездивши домой, он, как добрый внук, приехал опять навестить бабушку).

-- Друг мой, я не привыкла употреблять и даже выслушивать слова: более, еще и тому подобное, когда их прилагают к миледи в смысле порицания.

-- Простите, бабушка. Но ведь миледи горда; разве это не правда.

-- Еслиб и правда, так у нея есть на то основания: фамилия Дэдлоков всегда имела основание гордиться.

-- Должно быть в их молитвенниках выпущено то место, где говорится о гордости и тщеславии; должно быть эти страницы есть только в молитвенниках обыкновенных смертных, говорит Уатт и спешит прибавить: - Простите, бабушка! Я пошутил!

-- Сэр Лейстер и леди Дэдлок не могут быть предметом шуток, друг мой.

-- Сэр Лейстер ни в каком отношении не может быть предметом шутки, и я почтительно прошу его прощения. Бабушка, я думаю, что прибытие хозяев и ожидаемые гости не могут препятствовать мне, как и всякому другому путешетвеннику, пробыть еще денька два в "Дэдлокском Гербе?"

-- Разумеется, дитя мое.

-- Я очень рад, потому что... потому что страстно желаю поближе познакомиться с прекрасными здешними окрестностями.

Он бросает взгляд на Розу, которая опустила глаза и покраснела, но, согласно старой примете, у нея должны бы гореть уши, а не щеки, потому что в эту минуту камеристка миледи говорит о ней с величайшей запальчивостью.

Этой девушке тридцать два года; она француженка откуда-то с юга, из Авиньона или Марселя; черноволосая, с большими темными глазами; ее можно бы назвать красивой, еслибы её рот не напоминал кошку, еслиб сна не морщила так сердито свое лицо с резко выдающимися челюстями и еслиб её череп не был таким выпуклым.

В её бледном лице есть что-то язвительное и злобное; сверх того у нея удивительная способность видеть углами глаз, не поворачивая головы, от чего каждому приятнее находиться подальше от нея, особенно, когда она не в духе. Несмотря на то, что одевается она с большим вкусом и носит много украшений, она кажется прирученной волчицей.

Она в совершенстве пзучила все свои обязанности и ознакомилась с английским языком настолько, что говорить, как англичанка. Следовательно теперь она не лезет за словом в карман и выливает на Розу целый ушат бранных слов за то, что та приглянулась миледи, презрительный смех, которым она сопровождает свои речи, так неприятен, что преданный слуга, обедающий с ней в эту минуту, почувствует большое облегчение, когда она наконец замолчит.

-- Ха-ха-ха! Она, Гортензия, пять лет служит миледи, и всегда ее держали на почтительном разстоянии, а эту куклу миледи, как только вошла в дом, приласкала и как еще нежно! Ха-ха-ха! "Знаете ли вы, что вы очень хороши, дитя мое? - Нет, миледи (хорошо, по крайней мере, что сама девчонка не заблуждается). Сколько вам лет, дитя мое? Берегитесь, чтоб вас не испортили лестью, дитя! - Вот потеха!

Короче, мадемуазель Гортензия так поражена несправедливостью миледи, что но монет о ней забыть и повторяет свой ядовитый рассказ все следующие дни, когда за обедом собираются её соотечественницы и другия девушки, состоящия при приезжих гостях в таком же звании, как она сама при миледи; повторяет с невыразимым наслаждением, гримасничая, кидая свои косые взгляды углами глаз и поджимая тонкия губы. Это выражение, обличающее дурное расположение духа, часто отражается и в зеркале миледи, разумеется тогда" когда сама миледи не смотрят в него.

Теперь в Чизни-Вуде заняты все зеркала, многие после долговременного отдыха; они отражают всякия лица: красивые, глупые, молодые, старые, но желающия казаться молодыми; целую коллекцию лиц, приехавших в Чизни-Вуд в январе погостить на одну или на две недели, - лиц, неустанно подстерегаемых великосветской молвой: этот могучий ловец перед Господом начинает свою охоту за ними с первого же дня их появления при С. Джемском дворе и траве их, как гончая с острым чутьем, до тех пор, пока смерть не загонит их в могилу.

"Линкольнширский уголок" ожил. Днем его леса оглашаются звуками выстрелов и человеческими голосами, всадники и экипажи оживляют аллеи парка, лакеи и слуги всякого рода толкутся в деревне и в трактире с гербом Дэдлоков; ночью можно видеть издалека, как между деревьями, точно нитка драгоценных камней в темной оправе, сверкает ряд освещенных окоп большой гостиной, той, где над камином висит портрет миледи. По воскресеньям холодная маленькая церковь нагревается почти до тепла изящною толпой; господствующий там обыкновенно запах тления от праха погребенных Дэдлоков заглушается тончайшими духами.

Какой же? - Дэндизм.

Нет больше Георга W, чтоб предписывать моды современным дэнди. Жаль! Исчезли туго накрахмаленные шейные платки, величиною с полотенце, исчезли сюртуки с короткими талиями, фальшивые икры, корсеты; нет женоподобных, изнеженных, каррикатурных щеголей, которые в опере падали в обморок от восторга, так что их надо было приводить в чувство, поднося к их носу флакон с нюхательными солями, - нет тех франтов, которые могли натягивать на себя лосиные панталоны только при помощи четырех человек, ходили смотреть на казни и мучились угрызениями совести от того, что раздавили букашку. Нет старинных дэнди, но дэндизм еще существует в этом избранном кругу, и дэндизм более вредного сорта, выражающийся в вещах несравненно более опасных, чем полотенца вместо галстуков, или пояса, препятствующие пищеварению, безсмысленность которых была очевидна для всякого разумного человека. Да, дэндизм несомненно существует.

В обществе, которое собралось в Чизни-Вуде, присутствует несколько лиц, дам и мужчин, зараженных дэндизмом самой новейшей моды, например, дэндизмом религии. Эти господа из какой-то сантиментальной потребности в возбуждении нервов условились плакаться на недостаток веры в народе, разумея веру в такия вещи, которые были испытаны и найдены заслуживающими веры. Выходит так, как-будто простолюдин каким-то чудом вдруг потерял веру в фальшивый шиллинг, когда увидел, что его нигде но берут. Эти господа, только для того, чтоб сделать народ более верным старине и придать ему живописность, охотно остановили бы течение времени и вычеркнули бы из истории несколько веков.

Есть дамы и мужчины, которые держатся другой моды, не менее изящной, хотя и не новой; эти дамы и мужчины покрывают весь мир густым слоем лака; они отвергают грубую действительность; для них все должно быть безжизненно, во красиво. Они обрели прочный душевный покой: никогда и ни от чего не приходят в восторг, никогда и ничем не огорчаются, не волнуются никакими идеями. По их мнению, даже изящные искусства должны пудриться и пятиться с поклонами назад, не хуже лорда-камергера, должны наряжаться (руками портных и модисток) по выкройкам мод прошлых поколении и особенную заботу прилагать к тому, чтобы не только не идти впереди века, но и ни в чем даже не подчиниться его влиянию.

Есть здесь и милорд Будль; он пользуется в своей партии большой известностью и в совершенстве знает, что такое служебный пост. Сидя с сэром Дэдлоком за послеобеденной бутылкой вина, он с большой важностью сообщает ему, что положительно не видит, к чему стремится нынешний век; прения не такия, как в былое время. Палата не такая, даже Кабинет составляется не так, как прежде.

Он решительно недоумевает, что будет, если падет настоящее министерство: верховной власти будет очень трудно составить новое министерство, - придется выбрать или лорда Кудля, или сэра Томаса Дудля, потому что герцог Фудль вероятно сочтет для себя невозможным войти в состав министерства, если там будет Гудль, так как они поссорились после дела Худля. Итак, министерство внутренних дел и председательство в Палате Общин придется отдать Джудлю, финансы Кудлю, колонии Лудлю, вручить Мудлю портфель министра иностранных дел, а что же дать Нудлю? Предложить председательство в Совете? Невозможно: это готовят для Пудля. Отдать Лесной департамент тоже нельзя, потому что это место годится разве только для Кудля. Что же из этого следует? А то, что государство в опасности, на краю гибели и непременно погибнет, ибо не может дать соответствующого места Нудлю, - и это вполне очевидно и ясно для патриотизма сэра Лейстера Дэдлока.

На противоположном конце стола достопочтенный Вильям Вуффи, член парламента, оспаривает это мнение. Конечно, он не сомневается, что государство идет к гибели, - в этом не может быть никакого сомнения, - но причину этого он приписывает Куффи. Еслибы еще в то время, как Куффи впервые вступил в парламент, вы обошлись с ним как следует, воспрепятствовали бы ему перейти на сторону Дуффи и заставили бы соединиться с Хуффи, вы привлекли бы такого значительного сторонника, такого ядовитого оратора, как Гуффи, вас поддерживал бы при выборах такой богач, как Хуффи, вы избавились бы от таких трех противников, как Джуффи, Куффи и Луффи и могли бы опереться на Муффи, его блестящия способности и знание дела придали бы силу вашему управлению, теперь же вы зависите от простого каприза какого нибудь Пуффля!

Мнения делятся по этому пункту и по другим не столь важным, но для всего блестящого общества избранных вполне очевидно, что страна не может иметь других интересов, кроме Будля и его партии, и Вуффи и его партии.

Есть и другие актеры для этой сцены, во они пока в резерве. Есть огромное число сверхштатных, к которым можно, при случае, обратиться, на которых можно разсчитывать для аплодисментов и шиканья (как на театральной сцене), но Будль, Вуффи, их преемники, семейства, наследники, исполнители, администраторы и агенты, - вот первостепенные актеры, вот природные руководители и вожаки, и других не появится на сцене во веки веков.

Как бы то ни было, Чизни-Вуд битком набит гостями: изящным камеристкам знатных леди приходится тесниться, и сердца их полны жгучого недовольства; но поместить их лучше нельзя, так как все полным-полно. Во всем замке свободна только одна комната, - комната в башне. Она не принадлежит к числу самых лучших; обстановка в ней хотя и удобная, но простая, старомодная и носит какой-то деловой характер, - это комната мистера Телькингорна. Ее не отдадут никому другому, так как мистер Телькингорн может прибыть с минуты на минуту. Но.пока его нет. Он обыкновенно появляется так: в одно прекрасное утро приходит в парк пешком из деревни, проходит прямо в свою комнату, как-будто никогда ее и не покидал, через служанку уведомляет сэра Лейстера о своем прибытии, на случай, еслиб он понадобился, и за десять минут до обеда появляется у дверей библиотеки. Ночью он засыпает в своей башенке под жалобный скрип флюгера, который вертится как-раз над его головой, а по утрам, перед завтраком, если погода хороша, можно видеть, как его высокая черная фигура шагает по террасе, напоминая грамадного прогуливающагося ворона.

Каждый день перед обедом миледи ищет его глазами во мраке библиотеки, но его все нет. Каждый день во время обеда она бросает взгляд на тот конец стола, где был бы поставлен ему прибор, еслибы он приехал, но нет лишняго прибора. Каждый вечер миледи спрашивает у своей горничной: мистер Телькингорн приехал?

Ответь всегда один и тот же: - нет еще, миледи.

Однажды, выслушав этот ответ, миледи, которой тогда расчесывали волосы, погрузилась в глубокую задумчивость. Вдруг она увидела в зеркале, что черные глаза её служанки следят за ней с жадным любопытством.

-- Прошу прощенья. Я любуюсь красотой миледи.

-- И в таком случае это совершенно лишнее.

Раз после обеда, незадолго до солнечного заката, когда яркия группы гостей, оживлявшия последние два часа Дорожку привидений, уже разошлись и на террасе оставались только сэр Лейстер и миледи, явился, наконец, мистер Телькингорн. Он подошел своим обычным размеренным шагом, который никогда не ускорял и не замедлял. На лице его была обычная маска непроницаемости - если только это была маска - и казалось, что в каждой складке его платья сидят фамильные секреты. Но искренно ли он предан великим мира сего, или только отдает им за известную плату свои услуги, - это остается тайной, и он хранит эту тайну так же крепко, как и тайны своих доверителей. В этом отношении он сам себе поверенный, который никогда не обманет.

-- Как поживаете, мистер Телькингорн? спрашивает баронет, подавая ему руку.

Законник, заложив руки за сппну, прогуливается по террасе рядом с баронетом; миледи идет рядом с мужем по другую сторону.

-- Мы давно ваб поджидали, любезно замечает сэр Лейстер. - Это должно означать: мы помним о вашем существовании, мистер Телькингорн, даже тогда, когда вас нет на лицо, чтоб напоминать об этом своим присутствием; мы оставляем уголок в своей памяти для вас, сэр, - заметьте это!

Мистер Телькингорн отлично понимает; он почтительно склоняет голову, говорит, что весьма обязан и добавляет:

-- Я прибыл бы сюда гораздо раньше, еслиб меня но задержали некоторые справки по вашему процессу с Бойторном.

-- Он упрям, говорит мистер Телькингорн.

-- Меня это ничуть не удивляет, упрямство свойственно такому человеку, говорит сэр Лейстер, хотя сам производит впечатление самого упрямого из смертных.

-- Вопрос в том, согласитесь ли вы пойти на какие-нибудь уступки? продолжает юрист.

-- Ни на какие, отвечает сэр Лейстер: - Мне

-- Я не имел в виду каких-либо важных уступок. Я знаю, что вы не откажетесь от своих прав. Я разумел второстепенные пункты.

-- Мистер Телькингорн, отчеканивает сэр Лейстер: - в моем деле с мистером Бойторном не может быть речи о второстепенных пунктах. Я пойду дальше и замечу, что никак не могу согласиться с тем, чтоб какое бы то ни было мое право можно было признать второстепенным. Говоря так, я отношу это не столько к себе, как к личности, сколько к моим фамильным правам, которые я обязан поддерживать,

Мистер Телькингорп еще раз почтительно склоняет свою голову и говорит:

-- Это уж такой безпокойный характер, прерывает его сэр Лейстер: - он кажется на то и создан, чтоб надоедать порядочным людям! У него отвратительный характер; пятьдесят лет тому назад его бы судили и пытали в лондонской тюрьме, как соучастника в каком-нибудь процессе демагогов, и наверное подвергли бы строгому наказанию.

После минутной паузы сэр Лейстер добавляет:

-- Повесили бы, колесовали или четвертовали.

И, произнеся этот смертный приговор своему противнику, сэр Лейстер видимо снял с своей благородной груди огромную тяжесть и успокоился, как-будто приговор был узко приведен в исполнение.

Они поворачивают к входной двери, и тут миледи в первый раз обращается к мистеру Телькингорну.

-- Вы поручали передать мне что-то относительно того лица, о почерке которого я как-то вас спросила. С вашей стороны очень любезно помнить такое ничтожное обстоятельство, я сама совсем о нем забыла, и ваша приписка в письме к сэру Лейстеру напомнила мне о нем. Не могу представить себе, что мог напомнить мне такой почерк, по, несомненно, что-то напомнил.

-- Что-то напомнил? повторяет мистер Телькингорн.

-- Да, должно быть, что-нибудь напомнил, если я его тогда заметила, беззаботно отвечает миледи: - и вы, в самом деле, взяли на себя труд разыскать писавшого эту бумагу, как вы ее называли?.. показание?

-- Странное название!

Они проходят в эту минуту мрачную столовую нижняго этажа, освещаемую днем двумя большими окнами. Теперь здесь полумрак. Огонь бросает яркий свет на панели стен и слабо отражается в оконных стеклах; при бледном и холодном освещении осенняго заката виднеется окружающий ландшафт, по которому, под свист холодного ветра, медленно стелется серый туман, единственный путник, кроме громады туч.

Миледи опускается в большое кресло по одну сторону камина, сэр Лейстер помещается в другом кресле - напротив; стряпчий становится перед огнем и защищает от него лицо ладонью левой руки; таким образом, ему удобней следить за миледи.

-- Да, я навел справки об этом человеке и разыскал его, говорит мистер Телькингорн, - но страннее всего то, что я нашел его...

-- Я нашел его мертвым.

-- Бог мой! восклицает сэр Лейстер, пораженный не столько самим фактом, сколько нелепостью выбранной для разговора темы.

-- Я пришел в его квартиру - жалкое гнездо нищеты, - и нашел его мертвым.

Сэр Лейстер вмешивается:

-- Пожалуйста, сэр Лейстер, дайте мне выслушать до конца, это как раз подходящий рассказ для сумерек, перебивает миледи: - Так вы нашли его мертвым? Это ужасно.

Мистер Телькингорн утвердительно кивает головой и продолжает:

-- От своей ли руки...

Сэр Лейстер опять пытается что-то возразить:

-- Пожалуйста, дайте мне дослушать, останавливает его миледи.

-- Ваша воля - закон, моя милая, но я должен сказать...

-- Вам нечего сказать! Продолжайте мистер Телькингорн.

Сэр Лейстер из любезности уступает жене, но про себя все-таки думает, что говорить о подобных вещах, о такой грязи особам высшого общества - это по истине... по истине...

-- Я остановился на том, что нельзя сказать утвердительно, было ли это самоубийство, или нет, но во всяком случае несомненно, что он умер от своей собственной руки, хотя осталось неизвестным, последовала ли смерть случайно, или самоубийство было совершено с заранее обдуманным измерением. Присяжные на коронерском следствии решили, что он отравился случайно.

-- Что за человек был этот несчастный? спрашивает миледи.

Стряпчий качает головой.

-- Трудно сказать. Он жил в страшной нищете и грязи; лицо у него было как у цыгана, волосы и борода нестрижены, нечесаны; судя по всему, я отнес бы его к подонкам человеческого общества, но доктор убежден, что когда-нибудь он занимал лучшее положение в свете и видом был не таков.

-- Его звали так, как он сам себя назвал, настоящого имени никто не знал.

-- Даже и те, кто ухаживал за ним перед смертью?

-- За ним никто не ухаживал: его нашли уже мертвым, я его и нашел.

-- И не нашлось никакого указания...

После некоторого размышления стряпчий прибавляет:

-- В квартире был старый чемодан, но там не оказалось никаких бумаг.

Впродолжение этого короткого разговора миледи и мистер Телькингорн держат себя совершенно так же, как всегда; правда, они пристально глядят друг на друга, что, впрочем, весьма понятно при разговоре на такую необычную тему. Сэр Лейстер все время упорно смотрит в огонь с выражением лица точь в точь таким, как у того Дэдлока, портрет которого украшает входную лестницу. Но вот рассказ окончен, и он с надменным видом возобновляет свой протест:

-- Немыслимо, чтобы какое-нибудь сцепление идей могло напомнить миледи этого несчастного, - может быть, впрочем, что в качестве писца он писал просьбы о вспомоществовании, какие получает миледи. Во всяком случае, он, сэр Лейстер, надеется, что больше ничего не услышит о предмете, столь далеком от того положения, какое миледи занимает в свете.

Мистер Телькингорн распахивает и придерживает дверь с выражением глубокого почтения, и пропускает миледи; она проходит мимо него с обычным усталым видом, но походка её по обыкновению исполнена смелой грации.

Мистер Телькингорн и миледи встречаются в тот же день за обедом, встречаются и на следующий день, встречаются ежедневно впродолжение многих дней. Леди Дэдлок, как и всегда - божество томное, окруженное поклонением; но несмотря на фимиам, который ей воскуряют со всех сторон, она по прежнему смертельно скучает на своем алтаре. Мистер Телькингорн, как и всегда, изображает собою безмолвное хранилище благородных тайн и удивительно умеет быть совсем как дома в совершенно чуждой для него сфере. Оба они уделяют друг другу так мало внимания, как только возможно для людей, живущих под одною крышею.

Очень может быть, что мистер Телькингорн неутомимо подстерегает миледи и не перестает подозревать ее, не доверяя её сдержанности; очень может быть, что чем меньше внимания, повидимому, обращает он на нее, тем больше она на стороже; очень может быть, что каждый из них готов дать многое, чтоб только узнать, что знает другой.

Но до поры до времени все это скрыто в глубоких тайниках их душ.