Холодный дом.
Часть первая.
Глава XIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XIII.
Разсказ Эсфири.

Много раз мы держали совет о том, какую профессию избрать Ричарду; сперва, по желанию мистера Джерндайса, мы обсуждали этот вопрос без него, потом и он принял участие в наших совещаниях, но долго мы не могли прийти ни к какому решению: Ричард говорил, что он на все согласен. Когда мистер Джерндайс высказывал опасение, не поздно ли уже Ричарду по годам поступать во флот, оказалось, что Ричард думает, что пожалуй и поздно; когда мистер Джерндайс спрашивал его мнения относительно военной службы, - Ричард отвечал: мысль недурна. Когда мистер Джерндайс советывал ему хорошенько обдумать - было ли его прежнее влечение к морю обыкновенной мальчишеской фантазией или серьезной склонностью, Ричард отвечал: - Очень часто я сам задавал себе этот вопрос, но решить не мог.

По этому поводу мистер Джерндайс говорил мне:

-- Не могу утверждать, чтобы в нерешительности его характера была виновата исключительно та, сотканная из проволочек и неопределенности, юридическая паутина, которая опутывает этого мальчика со дня его рождения, но не сомневаюсь, что, в числе других своих грехов, суд повинен и в этом. Он зародил или по крайней мере развил в Ричарде привычку откладывать всякое решение, разсчитывать на какую нибудь счастливую случайность, относиться ко всему на свете нерешительно и неопределенно. Под влиянием окружающих обстоятельств часто меняется характер людей пожилых и уже установившихся, и странно было бы ожидать, что на этом мальчике не отразятся вредные влияния его детства.

Я соглашалась с этим, но находила, что надо было отчасти винить и воспитание Ричарда за то, что оно не противодействовало этим вредным влияниям и не дисциплинировало его характер. Он пробыл восемь лет в училище, где, насколько я помню, упражнялся лишь в искусстве сочинять латинские стихи, и научился писать их в совершенстве и всякими размерами, но я никогда не слыхала, чтоб там хоть сколько нибудь позаботились изучить его склонности, подметить недостатки и приспособить к ним его воспитание. Напротив, он должен был приспособляться к латинским стихам; правда, что этот предмет изучался так тщательно, что, еслиб Ричард пробыл в училище до глубокой старости, он и тогда постоянно совершенствовался бы в латинском стихосложении, пока для расширения образования не постарался бы забыть, как пишутся стихи.

Конечно, латинские стихи прекрасны, они удивительно содействуют развитию юношества, в высшей степени пригодны для разных случаев и остаются в памяти на всю жизнь, по вопрос:не полезнее было бы для Ричарда, еслиб в школе он изучил их поменьше, а его самого изучили бы побольше.

Я настолько невежественна, что не знаю даже, писали ли юные классики древней Греции и Рима столько стихов, сколько их пишут по гречески и по латыни наши школьники; я не знаю, есть ли еще кроме Англии страна, где был бы введен такой обычай?

Ричард задумчиво говорил вам:

-- Я не имею ни малейшого представления о том, кем я желал бы быть; только знаю наверное, что не поступлю в духовное звание, в остальном же это для меня почти то же, что игра в орел и решетку.

-- Нет ли у тебя склонности к профессии Кенджа? спросил его мистер Джерндайс.

-- Право не знаю... Я очень люблю греблю, а молодые клерки проводят много времени в катаньях на шлюпке. Это отличная профессия!

-- Медицина... предложил было мистер Джерндайс.

-- Вот это дело! вскричал Ричард.

(Я почти уверена, что никогда прежде он он не думал о медицине).

-- Вот это дело! повторял Ричард с величайшим энтузиазмом. - Положительно медицина мое призвание: Ричард Карстон Д. М.!

Он не шутил, хотя и заливался самым искренним смехом; он объявил, что профессия избрана, и чем более он о ней думал, тем она для него привлекательнее, - "что может быть выше искусства исцелять людей?" Ему казалось, что он сам пришел к этому заключению, - счастливое заблуждение! - сам он никогда не мог бы решить, к чему он более всего склонен: он радостно ухватился за новую мысль, чтоб только избавиться от тягостных размышлений.

Желала бы я знать, всегда ли латинские стихи приводят к такому результату, или же Ричард представляет единич ный случай?

становился чуточку серьезнее, но неизменно кончал тем, что уверял меня и Аду, - что "все обстоит благополучно", и сейчас же заговаривал о другом.

-- Клянусь небом! восклицал мистер Бойторн (нужно ли говорить, как горячо интересовался он этим вопросом, какое живое участие принял в обсуждении его? Думаю, что нет, ибо он ничего не делал в половину). Я чертовски рад, что встречаю молодого человека, пылко и благородно освящающого себя этому высокому призванию. Чем больше пылкости он вложит в это святое дело, тем лучше для человечества и тем хуже для корыстолюбивых заправил, презренных плутов, которые постарались сделать это славно искусство самым невыгодным. Низко и подло назначать такое мизерное вознаграждение корабельным врачам! Будь моя воля, я бы сказал господам членам Совета Адмиралтейства: вот вам двадцать четыре часа сроку, или измените эту систему, или я подвергаю вас сложному перелому обеих ног и запрещаю врачам подавать вам помощь под страхом каторжных работ!

-- Дай им хоть неделю сроку, попросил мистер Джерндайс.

-- Ни под каким видом! Двадцать четыре часа, ни секунды больше! кричал мистер Бойторн. - Что-же касается всех этих корпораций, приходских общин и тому подобных собраний олухов и болванов, болтающих пустяки об этом предмете, - их всех надо сослать на ртутные рудники и на всю жизнь, хотя бы только для того, чтобы не допустить их осквернять английский язык, - язык, на котором говорят во всем подлунном мире. А этим господам, которые низко эксплуатируют благородных юношей, отдавших свои лучшие годы науке, вознаграждая их за долголетнее и дорого стоющее обучение, за их неоцененные услуги так, что этой подачкой не удовлетворился бы ни один жалкий писарь, - этим господам я свернул бы шеи и для назидания выставил бы их головы в медицинской академии, чтоб все члены медицинской корпорации, молодые в особенности, могли во-очию убедиться, до какой степени толщины может достигнуть человеческий череп.

Закончив эту грозную тираду, он обернулся к нам с приятнейшей улыбкой и внезапно залился таким неудержимым хохотом, что, будь это не он, а кто-нибудь другой, можно было подумать, что он лопнет от напряжения.

Когда истек срок, данный Ричарду мистером Джерндайсом на размышление, он продолжал утверждать, что его выбор сделан, и успокопвать меня и Аду, что "все обстоит прекрасно". Было решено пригласить на совет мистера Кенджа. Мистер Кендж пожаловал к обеду; он развалился в кресле, вертел свои очки, говорил своим сладкозвучным голосом, - словом, проделал буквально все то, что запечатлелось в моей памяти еще с тех пор, как я видела его, когда была ребенком.

-- Да-а, это хорошая профессия, мистер Джерндайс, очень, очень хорошая, говорил Кендж.

Опекун заметил, взглянув на Ричарда:

-- Да, но подготовительные занятия требуют большого прилежания.

-- О, без сомнения, требуют большого прилежания, подтвердил Кендж.

-- Впрочем, в большей или меньшей степени, прилежание необходимо при всяких серьезных занятиях; труда не избежать, какую не выбрать карьеру, продолжал опекун.

-- Конечно, опять подтвердил Кендж. - И без сомнения, мистер Ричард Карстон, столь блестящим образом зарекомендовавший себя - если можно так выразиться, - под сенью классического дерева, где протекли его юные годы, применит на том славном поприще, куда поступает, принципы и знания, приобретенные версификацией стихов на том языке, на котором один поэт сказал, если не ошибаюсь, так: "поэтом нельзя сделаться, а надо родиться".

-- Можете быть уверены, я сделаю все, что могу, чтоб добиться цели, сказал Ричард со всем свойственным ему чистосердечием.

Мистер Кендж учтиво склонил голову.

-- Превосходно. Теперь, когда мистер Ричард заверил нас, что он разсчитывает добиться цели и сделает для этого все, что в его власти (легкие кивки мистера Кенджа осторожно, но явственно подчеркивают последния слова), теперь, мистер Джерндайс, нам остается только изыскать лучший способ для достижения цели его стремлений. Теперь вопрос в том, куда поместить в настоящее время мистера Ричарда? Имеется ли в виду какой-нибудь врач-практик, пользующийся достаточной известностью?

-- Кажется, Рик, у тебя никого еще нет в виду? спросил опекун.

-- Никого, сэр.

-- Так с. Теперь относительно местопребывания. Составили ли вы какой-нибудь определенный план на этот счет? спросил Кейдж.

-- Н-нет, отвечал Ричард.

-- Я желал бы некоторого разнообразия, то есть, поправился Ричард, - по возможности обширного круга для наблюдений.

-- Вполне основательное желание, одобрил мистер Кендж. - Я полагаю, мистер Джерндайс, что не может быть ничего легче, как устроить это дело. Прежде всего нам надо найти подходящого врача-практика, в чем затруднения не встретится, как только станет известно наше желание и, - надо ли добавить? - предлагаемое нами денежное вознаграждение; трудность будет заключаться лишь в выборе. Во-вторых, нам надо выполнить кое-какие формальности, которые в наше время требуются от тех, кто состоит под опекой суда. В скорости мы будем вполне удовлетворены и добьемся цели, говоря словами мистера Ричарда. Замечательное совпадение! вдруг воскликнул мистер Кендж и добавил с оттенком меланхолия в голосе и улыбке: - Одно из тех, которые не может объяснить наш слабый ум при современном ограниченном круге наших знаний! - Не странно ли: у меня есть двоюродный брат, медик, который, мне кажется, как раз подходит к вашим требованиям, и, как мне кажется, согласился бы на ваше предложение, - я, конечно, не могу поручиться за его согласие, так же, как и за ваше, но мне кажется, он взял бы мистера Ричарда.

Это предложение пришлось очень кстати, и было решено, что мистер Кендж повидается со своим двоюродным братом.

Мистер Джерндайс еще прежде обещал свозить нас на месяц или на два в Лондон; теперь мы решили, что поедем вместе с Ричардом и заодно устроим его.

Спустя неделю уехал от нас мистер Бойторн; мы покинули Холодный дом и поселились в Лондоне, в веселенькой квартире в Оксфорд-Стрите, над лавкою обойщика.

Все в Лондоне нас поражало; мы целые дни проводили вне дома, осматривая достопримечательности, которым, казалось. конца не будет; с восторгом посещали мы театры и видели все пьесы, какие стоило смотреть. Упоминаю об этом потому, что в театре я опять встретилась с мистером Гуппи и с этого времени он опять стал мне надоедать.

В один прекрасный вечер мы с Адой сидели в ложе, Ричард занимал свое любимое место позади кресла Ады; случайно взглянув в партер, я увидела мистера Гуппи с невозможно прилизанными волосами; он смотрел на меня в упор, придав своему лицу выражение мрачного отчаяния. За все представление он ни разу не взглянул на актеров, а магнетизировал меня своим жалобным взором, и все время с лица его не сходило заученное выражение глубокой скорби и безпредельного уныния.

Хотя все это было и смешно, но страшно меня стесняло и отравило мне удовольствие на весь вечер. С этого времени, когда бы мы ни пришли в театр, всякий раз я имела удовольствие видеть в партере эту фигуру с устремленным на меня умоляющим взором, с тем же унылым видом, с прилизанными волосами и в невероятных размеров отложных воротничках.

Случалось, что мы приезжали в театр и его еще не было; я начинала надеяться, что он вовсе не придет; но когда я, заинтересовавшись спектаклем, совершенно забывала про мистера Гуппи, я вдруг встречала его томный взир и могла быть уверена, что до конца вечера он уж не оставит меня в покое.

Не могу выразить, как это мне было несносно: если бы он хоть причесал иначе волоса, хоть спрятал бы свои воротнички, а то вечно лицезреть ту же глупую фигуру с вытаращенными глазами, с тем же глупым видом, долженствующим изображать мрачную меланхолию!

Меня так стесняло вечно чувствовать на себе его взгляд, что я не могла ни смеяться, ни плакать во время спектакля, ни шевельнуться, ни говорить, - мне казалось, будто я связана и двигаюсь не так, как всегда.

Я не могла уйти, в аван-ложу, потому что Ада и Ричард привыкли, что я всегда была подле них, и если б меня заменил кто-нибудь другой, они не могли бы разговаривать так свободно. И я оставалась в ложе, сама не своя, не зная, куда глаза девать, потому что чувствовала, как меня преследуют эти влюбленные взоры; меня мучило и то, что ради меня этот молодой человек тратит так безразсудно свое скромное жалованье.

также мысль довериться Ричарду, но потом подумала, что Ричард по всей вероятности воспылает желанием поставить мистеру Гуппи фонари под глазами, и ничего не сказала. Одно время мне казалось, что следует чем-нибудь выразить свое неудовольствие мистеру Гуппи, напр., нахмурить брови или неодобрительно покачать головой, - по я чувствовала, что никогда на это не решусь: хотела было написать его матери, но меня остановила мысль, что, завязав переписку, я пожалуй еще больше испорчу дело, - к тому же заключению приводили меня и все остальные предположения, и в конце концов я убедилась, что решительно ничего не могу поделать.

Постоянство мистера Гуппи выражалось не только тем, что он аккуратно появлялся на каждом представлении и в каждом театре, где были мы, но и тем, что мы непременно встречали его всюду, как только выходили из дому; два или три раза я видела даже, как он прицепился к запяткам нашего экипажа, несмотря на гвозди, которые были там натыканы. Если мы оставались дома, он помещался у фонарного столба против наших окон. Квартира, которую мы занимали, была угловая и выходила на две улицы, и фонарь приходился как раз против окон моей спальни, так что по вечерам я остерегалась подходить к окнам, и мои опасения были основательны, ибо в одну холодную лунную ночь я увидела мистера Гуппи, прислонившагося к фонарному столбу и рискующого схватить себе насморк.

Счастье еще, что он был занят в течение дня, иначе я не имела бы ни минуты покоя.

Пока мы кружились в вихре удовольствий, в котором принимал такое необычайное участие и мистер Гуппи, дело, которое привело нас в город, подвигалось своим чередом. Двоюродный брат мистера Кенджа, мистер Байгем Беджер, имел в Чельзи обширную практику и кроме того заведывал большой городской больницей. Он согласился зяниматься с Ричардом и поместить его в своем доме; повидимому, под руководством мистера Беджера занятия Ричарда обещали идти успешно; они понравились друг другу, условие между ними было заключено, согласие лорда канцлера получено, и дело покончено. В тот день, когда контракт был ^подписан, мы все были приглашены к мистеру Веджеру, "отобедать в тесном семейном кругу", - как значилось в пригласительной записке мистрис Беджер; и действительно, кроме хозяйки и нас с Адой, дам не было. В гостиной хозяйку окружали самые разнообразные предметы, по которым можно было заключить, что она занималась всем понемножку; рисовала, играла на фортепиано, на арфе, на гитаре, рукодельничала, читала, сочиняла стихи, ботанизировала. На мой взгляд, мистрис Беджер было лет пятьдесят, одета она была очень моложаво и обладала таким ярким цветом лица, что к числу других её талантов надо прибавит еще один: она немножко румянилась, не в укор ей будь сказано.

Мистер Беджер был белокурый румяный господин с ослепительно белыми зубами, курчавыми волосами, нежным голосом и глазами на выкате, - точно вечно чему-то удивлялся. Он был несколькими годами моложе жены и ужасно ею восхищался; это восхищение основывалось на довольно курьезном факте, - на том, что он был её третий муж. Не успели мы войти и усесться, как он с торжественным ни дом обратился к мистеру Джерндайсу:

-- Едва ли вы поверите, что я третий муж мистрис Вайгем Беджер.

-- Неужели?

-- Да, третий. Не правда ли, мисс Соммерсон, по виду мистрис Беджер нельзя подумать, чтоб она была уже третий раз замужем?

-- Никак нельзя, поспешила подтвердить я.

-- И оба были замечательные люди! продолжал мистер Беджер конфиденциальным тоном: - капитан королевского флота Своссер, - первый её муж, был превосходнейший моряк, один из лучших офицеров своего времени. Имя же профессора Динго, моего достойного предшественника, - пользуется европейской известностью.

Мистрис Беджер гордо улыбнулась, услышав эти слова, и в ответ на её улыбку супруг продолжал:

-- Да, душенька. Я только что сообщил нашим гостям, что до меня вы имели двух мужей, людей весьма замечательных, чему мистер Джерндайс и мисс Соммерсон верят с трудом, как и все.

-- Мне не было и двадцати лет, когда я вышла за Своссера, капитана королевского флота, начала мистрис Беджер. - Я плавала с ним в Средиземном море и сделалась настоящим моряком. В день двенадцатой годовщины моей первой свадьбы я сделалась женою профессора Динго.

-- Европейской знаменитости! вставил шепотом мистер Беджер.

-- Наша свадьба с мистером Беджером была отпразднована в тот же самый день года, - я привязалась к этому дню.

-- Так что, прервал мистер Беджер, подводя итог сказанному; - мистрис Беджер венчалась три раза, причем два первые мужа были замечательные люди, и свадьба каждый раз происходила в один и тот же день и час: двадцать первого марта, в одиннадцать часов утра.

Мы поспешили выразить приличное случаю изумление.

-- Мистер Беджер, я боюсь оскорбить вашу скромность, но позвольте мне поправить вас и сказать: три замечательных человека, заметил м-р Джерндайс.

-- Благодарю, мистер Джерндайс, я всегда говорю ему то же, сказала мистрис Беджер;

-- А что я всегда отвечаю вам, дорогая моя? Не стану из жеманства принижать себя, умалять известность по своей специальности, которой я достиг, - наш друг мистер Карстон будет иметь много случаев судить об этом. Но я не выжил еще из ума и не настолько самонадеян, прибавил он, обращаясь к нам, - чтоб приравнивать свою скромную репутацию к той славной стезе, которою шествовали такие выдающиеся люди, какими были капитан Своссер и профессор Динго.

-- Может быть, мистрис Джерндайс, вам будет интересно взглянуть: вот на этом портрете капитан Своссер, снятый по возвращении на родину после стоянки у африканских берегов. Мистрис Беджер говорит, что у него на портрете такой желтый цвет лица от того, что он долго страдал от тамошней лихорадки. Но какая прекрасная голова!

Мы подтвердили хором: - Прекрасная голова!

-- Когда я на нее смотрю, я думаю - вот этого человека я счел бы за счастье знать лично, продолжал мистер Беджер. - Это лицо поражает с первого взгляда и ясно говорит, что капитан Своссер был замечательный, из ряду вон выдающийся человек. По другую сторону портрет профессора Динго, того я хорошо знал, я лечил его во время последней болезни, - сходство удивительное! Над фортепиано портрет моей жены, когда она была мистрис Своссер, над диваном моя жена, когда она была мистрис Динго. Портрета теперешней мистрис Беджер у меня нет, - я владею оригиналом и мне не нужно копий.

Доложили, что обед подан, и мы сошли в столовую. Обед был отличный и превосходно сервирован, но капитан и профессор не выходили из головы мистера Беджера и он ежеминутно угощал ими меня и Аду, которые имели честь быть его соседками и состоять под его исключительным попечением.

-- Вам угодно воды, мисс Соммерсон? Позвольте, не нойте из этого стакана! - Джемс, принесите профессорский кубок!

Ада похвалила искусственные цветы.

-- Удивительно, как сохранились! Мистрис Байгем Беджер получила их в подарок во время своего путешествия по Средиземному морю.

Предлагая мистеру Джерндайсу стакан кларету, он сказал: - Только не этого. При таком торжественном случае я угощу вас особенным кларетом. - Джемс! капитанского вина! - Мистер Джерндайс, это вино привезено капитаном Своссером, уж не могу сказать, сколько лет тому назад. Неправда ли, превосходное винцо, мистер Джерндайс? Дорогая моя, сделайте мне удовольствие, отведайте этого вина. - Джемс, капитанского вина барыне. - Ваше здоровье, душа моя!

Даже после обеда, когда мы, дамы, удалились в гостиную, первый и второй мужья мистрис Беджер продолжали нас преследовать.

Мистрис Беджер сначала преподнесла нам краткий очерк жизни и заслуг капитана Своссера до его женитьбы, а затем перешла к более подробному изложению, начиная с того вечера, когда капитан влюбился в нее на офицерском балу, происходившем на палубе корабля "Крнилер" во время стоянки в Плимутской гавани.

-- Милый старик "Криплер!" говорила мистрис Беджер, мечтательно качая головой. - Это был благородный корабль; в нем ни сучка ни задоринки, говаривал бывало капитан Своссер, и действительно, он был удиферентован, как настоящее морское судно, имел отличный рангоут... извините, что я употребляю морские термины: в те времена я была настоящим матросом. В память той блаженной минуты капитан Своссер еще более полюбил этот бриг и часто говаривал, когда тот стал уже негоден к плаванию, что, будь он богат, непременно купил бы старый остов "Криплера" и велел бы вырешат надпись на шканцах, где мы с ним танцовали, чтоб отметить то место, где он причалил и спустил флаг перед огнями моих марсовых фонарей - этим морским выражением он обозначал мои глаза.

Мистрис Беджер грустно покачала головой, взглянув в зеркало, и вздохнула.

-- Между капитаном Своссером и профессором Динго большая разница, продолжала она с грустной улыбкой. - В начале я долго ее чувствовала: в моем образе жизни произошел целый переворот. Но привычка в соединении с наукой примирили меня с моей участью, - наука, главным образом. Я была единственным спутником профессора в его ботанических экскурсиях; мало по малу я стала забывать, что была когда-то моряком, и превратилась в ученого.

Не странно ли, что профессор был совершенная противоположность капитану Своссеру, а мистер Беджер нисколько не похож на них обоих!

Затем мы перешли к повествованию о болезненной кончине капитана и профессора.

Мистрис Беджер дала нам понять, что она только раз в жизни любила безумно и что капитан Своссер был предметом этой пылкой страсти, полной юношеского энтузиазма, который после никогда уж не возвращался. Разсказывая о предсмертных страданиях профессора, мистрис Беджер подражала его слабому голосу, говорила зловещим шепотом: "Где Лаура? Лаура, дай мне воды с сухариком!" и профессор мало по малу испускал дух, когда неожиданный приход мужчин сразу уложил его в могилу.

В этот вечер, да и во все последние дни, я замечала, что Ада и Ричард старались как можно больше быть вместе; конечно это было вполне естественно, так как вскоре им грозила долгая разлука. Поэтому, когда мы вернулись домой и пришли в свои комнаты, я не была особенно удивлена необыкновенной молчаливостью Ады, но я никак не ожидала того, что последовало: она бросилась в мои объятия, спрятала свое личико на моем плече и шепнула мне:

Воображаю, какой у нея может быть секрет!

-- Что такое Ада?

-- Ах, Эсфирь, ты ни за что не угадаешь.

-- Хочешь, попробую?

-- Нет, нет, не надо! закричала Ада, испугавшись, что я в самом деле угадаю.

-- О чем же бы этот секрет? спросила я, притворяясь, что пробую догадаться.

-- Это о... Ричарде, прошептала Ада.

-- Ну, моя родная, что же с ним такое? спросила я, целуя её светлые волосы, так как лицо свое она прятала.

-- Ты никогда не угадаешь, Эсфирь!

Мне доставляло такое удовольствие чувствовать, как она тесно прижималась ко мне, пряча свою головку на моем плече, что я не хотела ей помочь, зная к тому же, что её слезы вызваны не печалью, а смешанным чувством радости, гордости и надежды.

-- Ричард говорит... я знаю, это глупо, потому что мы оба так молоды... но он говорит... (поток горючих слез)... что он любит меня, Эсфирь!

-- В самом деле? Слыхано ли что нибудь подобное!.. сказала я. - Но, говоря правду, моя кошечка, я могла бы сказать тебе это уже давным-давно.

В радостном изумлении Ада приподняла свое раскрасневшееся личико, обвилась вокруг моей шеи и засмеялась сквозь слезы. Весело было видеть её смущение и слышать её радостный смех.

-- Неужели, милочка, вы считали меня такой простофилей, что я ничего не замечаю? Кузен Ричард любить тебя всем сердцем, не знаю уж как давно!

-- Я ждала, чтоб мне сказали.

-- А теперь, когда ты узнала, скажи, ты не думаешь, что это дурно?

Она смотрела такими умоляющими глазами, что подкупила бы меня, будь я даже самой старой и самой строгой дуэньей, но пока я еще далеко не была такой и потому поспешила ответит отрицательно.

-- Ну, милочка, начала было я: - теперь я знаю самое ужасное.

-- Неужели еще не все?

-- Не все! тяжело вздохнула она.

Я продолжала шутить: - Не хочешь ли ты сказать, что и ты...

-- Да, Эсфирь, да! ты знаешь, что я люблю его, говорила она сквозь слезы и вдруг громко зарыдала: - Всем сердцем, всей душой люблю!

Мы уселись перед огнем и я говорила одна, пока Ада не успокоилась и не развеселилась; впрочем, говорить пришлось не долго.

-- Как ты думаешь, тетушка Дурден, знает кузен Джон? вдруг спросила Ада.

-- Если только он не слеп, кошечка моя, то должен знать.

-- Надо переговорить с ним до отъезда Ричарда, сказала она и робко прибавила: - Надо нам с тобой посоветоваться, может быть ты скажешь опекуну? Ты не разсердишься, дорогая старушка, если Ричард войдет сюда?

-- Наверное не знаю; думаю, что ждет, ответила она застенчиво, - одной этой восхитительной наивностью она могла бы совершенно победить меня, еслиб давно уже не владела моим сердцем.

Конечно он был тут. Оба принесли себе по стулу и уселись так, что я была в середине, они по бокам; казалось, будто оба влюблены не друг в друга, а в меня, - так нежно, доверчиво и ласково они ко мне относились.

Сначала велись самые безтолковые речи, - я не пробовала прерывать их, так как и сама находила в них удовольствие; потом мы начали степенно разсуждать о том, как они молоды, как долго им надо ждать. Конечно, они не сомневались, что будут счастливы: истинная прочная любовь преодолеет все препятствия, вдохнет в них твердую решимость исполнять свой долг, даст им мужество, постоянство... Они готовы на все друг для друга: Ричард говорил, что будет работать для Ады, не покладая рук; Ада обещала то же со своей стороны... Мы просидели половину ночи за такими разговорами; они спрашивали моих советов, называли меня самыми нежными именами, и когда мы разставались, я дала им обещание, что завтра же переговорю с кузеном Джоном.

На другой день после, завтрака я сошла в комнату, которая в нашей лондонской квартире исполняла должность ворчальни, и сказала опекуну, что мне поручили передать ему кое-что.

-- Уж если старушка взяла на себя поручение, то это наверное что нибудь хорошее.

-- Надеюсь, что да. Я даже уверена, что для вас это уж не тайна, хоть и случилось только вчера.

-- Вот как! Что же это такое, Эсфирь?

-- Дорогой опекун, вы конечно помните тот счастливый вечер, когда мы впервые явились в Холодный дом. Помните, как Ада пела в темной комнате?

После некоторого колебания я продолжала:

-- Потому что...

-- Что же, голубушка? Не волнуйся так!

-- Потому что Ада и Ричард полюбили друг друга и объяснились.

-- Да, уже. Правду сказать, опекун, я давно этого ожидала.

-- Вот так штука!

Минуту или две он сидел погруженный в раздумье; на его выразительном лице блуждала его всегдашняя добрая, прекрасная улыбка.

Потом он попросил меня передать им, что желает их видеть. Когда они вошли, он отечески обнял Аду одною рукою и обратился к Ричарду серьезно, но приветливо:

жизнь, часто мне представлялась в далеком будущем возможность более тесных уз между тобой, Рик, и твоей хорошенькой кузиной... не конфузься, Ада, дорогая моя. По многим причинам я желал и желаю этого союза, но не теперь, Рик - в далеком будущем.

-- Отлично! благоразумно! - Но выслушайте меня, дорогие мои. Пожалуй я должен бы сказать вам, что вы не знаете еще себя, я должен бы сказать: может случиться многое, что изменит ваши отношения и разлучит вас; цепи, которые вы на себя надеваете, - конечно цепи из роз и, по счастью, легко рвутся, но могут превратиться и в свинцовые. - Но я не стану вам предлагать этих правил мудрой осторожности: кому суждено узнать их по опыту, тот узнает и так слишком скоро. Вероятно по прошествии многих лет ваше чувство не изменится, вы останетесь друг для друга тем же, чем и теперь, - предположим, что так и будет... но прежде, чем говорить дальше, я должен все-таки сказать следующее: Если ваши чувства изменятся, если вы убедитесь, что лучше вам оставаться братом и сестрой, что вы заблуждались, разсуждая иначе в ту пору, когда едва вышли из детства, - извини меня, пожалуйста, Рик, - если вы в этом убедитесь, - то не стыдитесь признаться мне: тут нет ничего ужасного, вещь самая обыкновенная. - Конечно, я не имею никаких прав над вами, я только ваш друг и дальний родственник, но я хотел бы иметь ваше доверие и, надеюсь, не сделаю ничего такого, чтобы лишиться его.

-- Скажу за себя и за Аду: знаю, что и она думает то же, что я. Сэр! вы приобрели права над нами обоими, эти права укрепляются с каждым днем, их источник - наше глубокое уважение, любовь, благодарность к вам!

-- Дорогой кузен Джон! сказала Ада, прильнувши к его плечу:вы заняли в моем сердце место моего отца, я перенесла на вас ту любовь и уважение, которые питала к нему, и готова повиноваться вам, как отцу.

-- Ну, довольно. Перейдем к нашему предположению, сказал мистер Джерндайс. - Бодро, полные надежд, взглянем на далекое будущее. Рик, ты вступаешь теперь в свет, тебя примут там, смотря по тому, каков ты сам будешь. Верь в Провидение, но и в свои силы, и не разделяй этих двух вер, как делали древние язычники. Постоянство в любви - вещь хорошая, но само по себе ничего не стоит, когда человек не обнаруживает постоянства во всем, за что берется. Если ты не будешь твердо убежден в этом, или не съумеешь это убеждение приложить к делу, то, будь в тебе таланты хоть всех великих людей, прошлых и настоящих, - ты ничего не добьешься. Если ты держишься той нелепой идеи, будто успех, всякий настоящий успех в чем бы то ни было, в великом или малом, можно вырвать у судьбы смаху, - разстанься с этой мыслью, или разстанься с Адой.

-- Отлично! потому что, если ты сделаешь Аду несчастной, тебе не зачем было её и домогаться! сказал мистер Джерндайс,

-- Сделать ее несчастной? Сохрани Бог! Я готов скорее отказаться от её любви! гордо ответил Ричард.

-- Хорошо сказано! Вот это хорошо сказано! вскричал мистер Джерндайс. - Ада останется дома со мною. Все пойдет хорошо, Рик, если мысль об Аде будет всегда с тобою, среди предстоящих тебе трудов, и ты будешь ее любить столько же в её отсутствии, как и тогда, когда увидишь ее, навещая нас. В противном случае, худо будет. - Моя проповедь кончена. Я думаю, теперь вам с Адой лучше всего пойти погулять.

Ада нежно поцеловала опекуна, Ричард от всего сердца пожал ему руку; выходя из комнаты, оба обернулись и взглянули на меня, давая мне понять, что будут меня ждать.

что-то; она слушала и смотрела на него так, как будто бы на свете кроме него ничего не существовало.

Юные, красивые, полные радужных надежд, они шли легкими шагами, облитые яркими солнечными лучами; их радостные мысли, наверное, переносились к будущему, которое сулило им столько счастия, и освещали грядущие годы таким же ярким светом, каким солнце освещало теперь их путь.

Но яркий поток солнечных лучей прорвался лишь на минуту: как только Ричард и Ада скрылись из виду, и в комнате сразу потемнело.

-- Прав ли я, Эсфирь? спросил меня опекун. (Он - воплощенная доброта и мудрость - спрашивает меня, прав ли он?!) и потом прибавил, задумчиво качая головой: - Рик может приобрести те качества, которых ему не достает. Аде я не давал накаких советов, Эсфирь. Её друг и советник всегда подле нея.

И он ласково положил руку мне на голову.

-- Полно, полно! сказал он. - Мы позаботимся и о нашей маленькой хозяюшке, чтоб не вся её жизнь прошла в заботах о других.

-- Заботах? Дорогой опекун, поверьте, я самое счастливое создание в мире!

-- Я-то поверю, но пожалуй встретится человек, который найдет то, чего не находит сама Эсфирь, - найдет, что наша старушка заслуживает большого, заслуживает, чтоб о ней думали больше, чем обо всех других.

Я забыла упомянуть, что на обеде "в тесном семейном кругу" было еще одно лицо. Это была не дама, а мужчина, очень смуглый молодой человек, - доктор. Он держался очень сдержанно, но показался мне добрым и симпатичным, по крайней мере таково было мнение Ады и, когда она спросила меня, я с ней согласилась.