Холодный дом.
Часть первая.
Глава XV. Белль-Ярд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XV. Белль-Ярд. (старая орфография)

ГЛАВА XV.
Белль-Ярд.

Пока мы были в Лондоне, мистера Джерндайса постоянно осаждала толпа филантропов, - дам и мужчин, - приемы которых крайне нас изумляли. В числе самых ярых был мистер Кволь, явившийся вскоре после нашего приезда. Казалось, он погрузился в филантропию весь, со своими блестящими висками, до самых корней волос, которые в неукротимом пылу филантропического азарта как будто готовились слететь с его головы. Всякое дело было ему ни почем, но особенно искусен он был в уменьи курить фимиамы; он обладал замечательною способностью приходить в восторг по всякому поводу и мог купаться с величайшим наслаждением в лучах любого светила.

Когда мы его видели в первый раз, он был совершенно поглощен изумлением перед мистрис Джеллиби, и я тогда подумала, что он благоговеет только перед нею; вскоре мне пришлось убедиться в своей ошибке и открыть, что он был прихвостнем и трубачом всей клики.

В один прекрасный день к нам явилась мистрис Пардигль с каким-то подписным листом, и с ней мистер Кволь; все, что ни говорила мистрис Пардигль, мистер Кволь повторял за нею: он старался теперь превознести ее, как прежде превозносил мистрис Джеллиби.

Мистрис Пардигль прислала к моему опекуну с рекомендательной запиской своего красноречивого друга, мистера Гошера; с мистером Гошером пришел и мистер Кволь. Мистер Гошер был господин золотушной комплекции, с влажной, потной кожей и огромным, круглым, как луна, лицом, на котором сидели такие крошечные глазки, что казалось, они перескочили сюда с другого лица. С первого взгляда в нем не было ничего привлекательного, но не успел он сесть, как мистер Кволь спросил потихоньку у меня и Ады, не находим ли мы, что величественное чело мистера Гошера сияет духовной красотой, и не поражаемся ли мы изумительными очертаниями его лба? Короче сказать, из всех разнообразных миссий, которыми задавались эти люди, ни одна не была нам и вполовину так ясна, как миссия мистера Кволя: впадать в экстаз перед миссиями всех других, и ни одна не была так популярна в их среде.

Мистер Джерндайс попал в это общество по своему мягкосердечию и по стремлению делать посильное добро, но вскоре он понял всю несостоятельность этой компании, где благотворительность являлась припадками, где горластые заправилы, спекуляторы на дешевую популярность, облекались в милосердие, как в мундир. Он понял этих людей, пылких на словах, а на деле нетерпеливых и тщеславных, раболепствующих до последней степени низости перед сильными мира сего, льстящих друг другу. Он говорил нам, что они невыносимы для тех, кто без шума и треска стремится помочь слабым подняться, вместо того, чтоб подымать их понемножку при трубном звуке и под гул самовосхвалений.

Помнится, когда был собран митинг мистером Гошером для торжественного признания заслуг мистера Кволя (который перед тем устроил такое же торжество мистеру Гошеру), то после того, как последний впродолжение полутора часа говорил о предмете митинга и заклинал присутствовавших учеников и учениц двух благотворительных школ, пожертвовать свои полупенсы, напомнив им о лепте вдовицы, - восточный ветер дул целых три недели.

Я упомянула об этих господах потому, что возвращаюсь опять к мистеру Скимполю. Мне казалось, что характерная черта его натуры - ребяческая беззаботность, доставляла большое утешение моему опекуну именно своим контрастом с приемами этих людей; ему не могло не доставлять удовольствия, что он встретил хоть одного безхитростного, искренняго человека среди множества других с совершенно противоположными свойствами. Меня бы очень огорчило, еслиб оказалось, что мистер Скимполь отгадал это и держит себя так с разсчетом; я никогда хорошенько не понимала его и не мору утверждать положительно, являлся ли он для других таким же, каким для моего опекуна.

Хотя мы и давно жили в Лондоне, но до сих пор еще не видели мистера Скимполя, - он хворал и сидел дома; наконец, однажды утром он явился, милый и любезный по обыкновению и веселее чем когда либо.

Вот и он! у него было разлитие желчи, - болезнь богачей; на этом основании и он может считать себя богачом, - так болтал мистер Скимполь. С известной, точки зрения, судя по его расточительным проектам, он и был богачом; своего доктора, например, он награждал удивительно щедро: удвоивал и даже учетверял плату за его визиты. Он говорил доктору: "Вы заблуждаетесь, если думаете, что лечите меня даром; если б вы только знали, как я осыпаю вас деньгами!" - и ему так ясно представлялось, как он его осыпает, как будто это так и было на самом деле. Ведь еслиб у него были те тонкия бумажки, или, куски металла, которым люди придают такое огромное значение, он с радостью отдал бы их доктору, - но их не было и намерение заменяло исполнение; а так как намерение было вполне искреннее, то ему казалось, что деньги отданы и счеты покончены. - Мистер Скимполь говорил:

-- Потому ли, что я не знаю ценности денег, только я часто испытываю это ощущение, - ведь это так естественно! Является, например, мясник со своим счетцом, - он всегда выражается так нежно: "счетец", чтоб уплата показалась легче нам обоим, - в чем безсознательно проявляется поэтическая черта человеческой природы. Я отвечаю мяснику: любезный друг, представьте себе, что вы получили, и вы не станете уж безпокоиться приходить со своим счетцем. Я намереваюсь вам заплатить; предположите же, что вам уже заплачено.

Опекун разсмеялся и сказал:

-- А вдруг мясник, вместо того, чтобы поставлять вам говядину, ограничится одним намерением?

-- Поразительно! Дорогой Джерндайс, вы сказали как раз то, что мне ответил мясник, - он представил точь в точь такое же возражение. "Позвольте вас спросить, сэр, зачем вы кушаете молодого барашка по восемнадцати пенсов фунт?" Весьма естественно, что, удивленный этим вопросом, я ответил: потому, почтенный, что я люблю молодого барашка. - Кажется, убедительно? На это он сказал: "А вы представляйте себе, что кушаете молодого барашка, точно так же, как советуете мне представить, что вы расплатились со мною". Обсудим хорошенько эти логическия положения, любезный, - сказал я; то, что вы мне советуете, невозможно: баранина у вас есть, а денег у меня нет, так что, пока вы не отошлете баранину, вы ясно представить себе этого не можете; я же так живо представляю себе, что по счету уплачено, как будто в самом деле уж уплатил. А почему? потому что ничего больше сделать не могу. - Он ни слова не сказал в ответ. Тем разговор и кончился.

-- И он не принял законных мер? - спросил опекун.

-- Законные меры он принял, по тут он действовал уже под влиянием страсти, а не разсудка. Слово "страсть" напомнило мне о Войторне, - он пишет, что вы с девицами обещали приехать к нему в Линкольншир погостить в его одиноком жилище?

-- Он очень подружился с моими девочками, и я обещал ему привести их, - ответил м-р Джерндайс.

Мистер Скимполь сказал, обращаясь к нам с Адой.

за ним достоинства хорошого кузнечного молота!

Я бы удивилась, еслиб эти два человека были друг о друге высокого мнения: мистер Бойторн придавал многому слишком большое значение, мистер Скимполь слишком мало значения придавал всему. К тому же, я помню, несколько раз, когда речь заходила о Скимполе, мистер Бойторн разражался очень суровыми отзывами; поэтому теперь я ограничилась тем, что повторила за Адой, какие мы с Войторном большие друзья.

-- Он и меня приглашал, - продолжал мистер Скимполь: - но может ли ребенок довериться такому чудовищу? Впрочем, теперь, под нежной охраной двух ангелов, я решаюсь ехать. Он предлагает заплатить за дорогу туда и обратно. Я думаю, это будет стоить несколько шиллингов или фунтов, или что-нибудь в этом роде... шиллинги и фунты... Кстати, помните ли, мисс Соммерсон, нашего друга, Коавинса?

Он задал этот вопрос с веселой и приятной улыбкой, нисколько не смущаясь воспоминанием о неприятном происшествии.

-- Да, помню, - ответила я.

-- Он арестован Великим судебным приставом и никогда уж больше никого не арестует.

То, что я услышала, меня поразило: в моем уме как-то не соединялось никакое серьезное представление с образом того человека, который в тот памятный вечер пыхтел на софе и прилизывал свои волосы.

Мистер Скимполь продолжал:

-- Вчера меня уведомил об его смерти его преемник, который в настоящую минуту сидит в моей квартире и, как он выражается, "вступает во владение". Он явился вчера, как раз в день рождения моей голубоглазой дочурки, и я поставил ему на вид все неприличие и нелепость его поступка: "будь у вас голубоглазая дочка, вам не понравилось бы, еслиб я пришел незваный в день её рожденья?" Но он все-таки остался.

Мистер Скимполь весело разсмеялся над этим забавным эпизодом, легко коснулся клавиш фортепиано, у которого сидел, и продолжал, прерывая свой рассказ нежными аккордами (в тех местах я поставлю точки):

-- И он рассказал мне... что Коавинс оставил... троих детей... мать умерла раньше... профессия Коавинса... не совсем популярна... малютки Коавинса... в жалком положении...

Мистер Джерндайс вскочил, потер себе голову и начал бегать по комнате; мистер Скимполь наигрывал любимую песню Ады; я глядела на мистера Джерндайса и понимала, что происходит в его душе; Ада, кажется, тоже догадывалась.

М-р Джерндайс ходил, останавливался, потирал себе голову; наконец остановился перед мистером Скимполем и, положив руку на клавиши, сказал в раздумьи:

-- Мне это не нравится, Скимполь?

Мистер Скимполь, совершенно забывший о чем шла речь, посмотрел на него с глубоким изумлением. Мистер Джерндайс продолжал, прогуливаясь на небольшом пространстве между фортепиано и углом комнаты и ероша свои волосы так, как будто бы дул страшный восточный ветер.

-- Этот. человек был необходим. Необходимость таких профессий вызывается нашими собственными ошибками, глупостями, незнанием законов или нашими несчастиями, и мы не должны вымещать на них свои вины. Своим ремеслом он не вредил людям, а содержал детей. Желательно было бы хорошенько разузнать об этом.

-- О Коавинсе?!! - вскричал мистер Скимполь, понявший наконец в чем дело. - Нет ничего легче! Стоит только пойти на главную квартиру Коавинсов, там узнаем все, что нам будет угодно.

Мистер Джерндайс кивнул нам, - мы только и ждали сигнала.

-- Прогуляемся туда, дорогия девочки, эта прогулка ничем не хуже других.

Мы не заставили себя ждать.

Сперва он повел нас в Ченсери-Лэн и, указав на дом с железными решетками на окнах, назвал его замком Коавинса. На наш звонок вышел из чего-то вроде привратницкой довольно непрезентабельный малый. Взглянув на нас сквозь железные прутья калитки, он спросил: "что вам надо?" и оперся подбородком на острые наконечники прутьев.

-- Здесь служил сыщик или полицейский, или что-то в этом роде, который недавно умер? - спросил мистер Джерндайс.

-- Служил. Ну?

-- Мне надо узнать его фамилию. Не можете ли сказать

-- Его фамилия Неккет.

-- А адрес?

-- Вель-Ярд, в мелочной лавке, по левую руку, спросите Блиндер.

-- Был ли он... не знаю, как выразиться... был ли он трудолюбив? - пробормотал опекун.

-- Неккет? О да! Выслеживая дичь, он не знал усталости. Уж если он брался кого выследит, просиживал, бывало, по восьми, по десяти часов на сторожевом посту где-нибудь на углу улицы, не сходя с места.

-- Могло быть и хуже: можно взяться и не исполнить, - сказал опекун, разговаривая сам с собою. - Благодарствуйте. Больше нам ничего не нужно.

Мы ушли, а парень, склонив голову на бок, остался стоять у решотки, облокотясь на нее руками, посасывая и поглаживая прутья.

У Линкольн-Инна нас поджидал мистер Скимполь, который не хотел подходить близко к Коавинсу, и мы все вместе отправились в Бель-Ярд, - узкий переулок, лежавший неподалеку.

Скоро мы нашли мелочную лавочку, а в ней добродушную пожилую женщину, которая страдала удушьем или водянкой, иди и тем и другим вместе. На мой вопрос она сказала:

-- Дети Неккета? Да, здесь, мисс. Пожалуйте в третий этаж. Дверь как раз против лестницы, и она подала ключ через прилавок.

Я поглядела на ключ, потом на нее, - она очевидно считала, что я знаю, как поступить дальше.

Ключ мог быть только от комнаты детей; поэтому, не распрашивая ее больше, я стала подниматься по темной лестнице; остальные последовали за мною. Старые доеки трещали под нашими ногами, хотя мы и старались ступать осторожно; во втором этаже один жилец, обезпокоенный шумом наших шагов, высунулся из двери и спросил, бросив нэ меня сердитый взгляд:

-- Вам нужно Гридли?

-- Нет, сэр, мы идем в верхний этаж, - сказала я.

Так же сердито посмотрел он и на остальных, когда те проходили мимо, и довольно грубо ответил на приветствие моего опекуна. Это был высокий бледный человек с выпуклыми глазами и черепом, почти совершенно лишенным волос; глубокия морщины бороздили его преждевременно состаревшееся лицо; задорный взгляд, резкия грубые манеры в соединении с высокой, не по летам могучей фигурой почти испугали меня. Он держал перо в руках и, проходя мимо его комнаты, я заметила, что она вся усеяна обрывками бумаги. Он не трогался с места, а мы стали взбираться выше.

-- Мы заперты. Ключ у мистрис Блиндер.

Я вложила ключ в замочную скважину и дверь отворилась. Мы увидели бедную с покатым потолком комнату, в которой не было почти никакой мебели: маленький пяти или шестилетий клоп няньчил и баюкаль толстого полуторагодовалого ребенка. Несмотря на холодную погоду, в камине не было огня; дети были закутаны в старые платки и какие-то накидки, но все-таки их маленькия фигурки ежились, а носы совсем покраснели от холода; мальчик ходил из угла в угол, укачивая ребенка, которого держал на руках, положив его голову к себе на плечо.

-- Кто запер вас здесь одних?

-- Чарли, - отвечал мальчик, останавливаясь и глядя на нас.

-- Чарли, ваш брат?

-- Нет, это сестра Шарлотта; папаша звал ее Чарли.

-- Есть у вас еще кто-нибудь, кроме Чарли.

-- Я и Эмма, - ответил мальчик и принялся опять расхаживать по комнате, стараясь смотреть на нас, отчего тискал нанковый чепчик кажется слишком крепко.

Мы смотрели на этих детей и молча перегдядывались.

Вдруг в комнату вошла девочка небольшого роста; её хорошенькое личико смотрело не по летам серьезно, одета она была как большая, чепчик был ей очень велик, так же как и рабочий передник, о который она вытирала свои голые руки. Не смотря на то, что её пальцы побелели и сморщились от стирки и кое-где на них остались следы мыльной пены, ее можно было принять за ребенка, занятого игрой в прачки и представляющого взрослую работницу очень правдоподобно и схоже.

Должно быть она была где нибудь неподалеку и бежала во всю мочь, потому что еле переводила дух, не могла выговорить ни слова и только молча вытирала передником свои руки и смотрела на нас.

Мальчик крикнул: "Вот и Чарли!" Ребенок, которого он нянчил, протянул к ней свои рученки и стал с криком проситься к ней на руки; она взяла его так ловко, как умеют брать только женщины, и дитя с любовью прильнуло к ней; она смотрела на нас из-за плеча.

Мы усадили ее на стул вместе с её ношей; мальчик держался за её передник.

Опекун шепнул нам: - Возможно-ли, чтоб это дитя могло своей работой содержать остальных! Посмотрите на них, ради Бога посмотрите!

Действительно, стоило посмотреть, как эти трое детей прижимались друг к другу, с какой верой двое из них полагались на третью, а эта третья, сама еще ребенок, сидела степенно и солидно, что совсем не вязалось с её детской фигуркой.

-- Чарли, который тебе год? спросил опекун.

-- Четырнадцатый.

-- О, какой почтенный возраст! преклонный возраст, Чарли!

Не умею выразить с какой нежностью произнес это мой опекун, сколько грусти и сострадания было в этих шутливых словах!

-- Да, сэр, с тех пор, как папаша умер, ответила девочка, глядя на него с полным доверием.

-- Как же вы живете, Чарли, чем вы живете? О! и опекун на минуту отвернулся.

-- После смерти папаши я хожу на поденную работу; сегодня я стирала, сэр.

-- Господи помилуй! Да ведь ты так мала, что не достанешь до лохани!

Она быстро ответила:

-- О, нет сэр, достаю: я надеваю высокие сапоги, которые прежде носила мамаша.

-- А когда умерла твоя бедная мать?

-- Мамаша умерла, когда родилась Эмма, сказала девочка, бросив взгляд на ребенка, покоившагося на её груди: - Тогда папаша сказал мне, что я должна заменить ей мать. Я и старалась. Так, что прежде еще, чем я начала ходить на работу, я работала дома: убирала, няньчила, стирала, - так понемножку и научилась, понимаете, сэр.

-- И часто ты ходишь на работу?

-- Как только берут, отвечала с улыбкой девочка: - ведь за это платят шестипенсовики и шиллинги...

-- И уходя, ты всегда запираешь детей?

-- Видите, сэр, так безопаснее. Иногда к ним заходит мистрис Блиндер, иногда мистер Гридли, а то и я прибегу на минутку. Они тут играют и Том нисколько не боится, что его запирают. Ведь не боишься, Том?

-- Не боюсь, Чарли, мужественно ответил Том.

-- Когда наступит вечер и на дворе зажгут фонари, в комнате становится совсем светло. Неправда ли, Том, почти светло?

-- Да, Чарли, почти светло.

-- Он у меня золото! сказала девочка с материнской нежностью. - Когда Эмма устанет, он кладет ее на кровать, и сам ложится, если устал. А когда я возвращаюсь, я приношу чего нибудь на ужин, тогда мы зажигаем свечу, и Том встает и ужинает со мною. Так ведь, Том?

-- Да Чарли! и Том уткнулся лицом в складки юбки и засмеялся, а потом заплакал. Бог знает, чем были вызваны эти слезы: воспоминанием ли об ужине, самом великом удовольствии в его жизни, или любовью и благодарностью к сестре, но это были первые слезы, которые мы здесь видели со времени нашего прихода. Маленькая сиротка рассказывала о смерти матери и отца так спокойно, как будто необходимость сохранить мужество, деятельная жизнь, полная забот, детская гордость от сознания, что она способна работать, как будто все это заглушило её горе. Но теперь, когда заплакал Том, из её глаз выкатились две тихия слезы, сама же она продолжала спокойно смотреть на нас и не пошевельнулась, чтоб не потревожить ни малейшим движением приникших к ней детских головок.

Мы с Адой стояли у окна, притворялся, что разсматриваем крыши домов, черные от копоти печные трубы, чахлые растеньица и клетки с птицами, украшавшия окна у соседних домов.

Вдруг мы услышали голос мистрис Блиндер. Она поднялась из своей лавки (вероятно употребив на восхождение по лестнице все время, что мы здесь были) и теперь разговаривала с опекуном.

Опекун сказал нам:

-- Настанет время, когда эта добрая женщина узнает, что делала много, ибо все, что сделано одному из малых сих... и, обратясь к ней спросил: - Может-ли работать это дитя?

Думаю, сэр, что может, ответила мистрис Блиндер, с трудом переводя дух, - Она очень проворна. Надо было видеть, как она ходила за детьми после смерти матери, весь околоток говорил об этом. А как удивительно смотрела за отцом во время его болезни! "Мистрис Блиндер, говорил он мне перед кончиной, - он лежал вон в том углу, - мистрис Блиндер, плохое было мое ремесло, но прошлую ночь я видел ангела подле своей дочери и я вверяю ее Небесному Отцу!"

-- Он не занимался никаким другим ремеслом?

не одобряли, - ведь не особенно приятно это ремесло; очень многие требовали, чтоб я прогнала Неккета, особенно мистер Гридли. а он хороший жилец, хотя и вспыльчивого нрава.

-- И так вы ему отказали?

-- Отказала. Но когда пришел срок, меня взяло сомнение: я не заметила за ним ничего худого, он был аккуратен, трудолюбив, добросовестно исполнял дело, за которое взялся, а это много значит. Тут мистрис Блиндер, конечно без всякого умысла взглянула на мистера Скимполя.

-- Так, что вы оставили его?

-- Я сказала ему, что если он уговорит мистера Гридли, я берусь поладить с остальными и не стану обращать внимания, нравится или не нравится это соседям. Мистер Гридли согласился, правда неохотно: он всегда сурово относился к Неккету, но к детям его был очень добр после его смерти; уж подлинно: не суди о человеке, пока не увидишь его поступков!

-- Нельзя сказать, чтоб к ним были недобры, но, конечно, не то было бы, если б отец занимался другим ремеслом. Мистер Коавинс дал гинею, сыщики сделали складчину и некоторые соседи устроили подписку, именно те, кто больше всех подтрунивал над бедным Неккетом; вообще не так уж худо. То же самое и с Шарлоттой, иные не хотят нанимать ее потому, что она дочь сыщика: другие берут, но попрекают отцовским ремеслом; есть и такие, которые ставят себе в заслугу, что дают ей работу; все сбавляют ей плату и, вероятно, требовательнее к ней, чем к другим. Но она терпелива, понятлива и работает изо всех сил, так что к ней относятся недурно, хотя могло бы быть и лучше!

Мистрис Блиндер присела, чтоб отдохнуть после такой длинной речи.

Мистер Джерндайс повернулся к нам и хотел что-то сказать, но не успел, так как вошел в комнату Гридли, о котором только что говорила мистрис Блиндер, тот самый человек, которого мы встретили на лестнице. Он обратился к нам так, как будто наше присутствие в этой комнате выводило его из себя.

-- Не знаю, леди и джентльмены, что вы здесь делаете, но вы должны извинить мое появление: я прихожу сюда не за тем, чтоб глазеть по сторонам. Здорово, Чарли. Ну, Том и малютка, как мы сегодня поживаем?

простил ему грубость и ответил кротко:

-- Конечно никто сюда не придет глазеть по сторонам.

-- Может быть, сэр, может быть, пробурчал тот, махнув терпеливо рукою и сажая Тома к себе на колени, - у меня нет охоты вступать в препирательства с леди и джентльменами. Я столько уж вел споров на своем веку, что с меня довольно на всю жизнь.

-- Вероятно, у вас есть достаточные причины быть вспыльчивым и раздраженным... начал мистер Джерндайс.

-- Еще что? у меня вздорный нрав, я вспыльчив, невежлив!

Гридли спустил ребенка с колен и подступил к опекуну с таким видом, как будто хотел его побить.

-- Сэр, знаете ли вы что-нибудь о Верховном суде?

-- К своему несчастию, знаю.

-- К несчастию? переспросил Гридли. Гнев его мгновенно утих. - В таком случае прошу прощенья, сэр; я знаю, я не учтив и прошу у вас извинения! Сэр! - тут он опять заговорил с прежней запальчивостью - меня двадцать пять лет волочили по каленому железу и я отвык ступать по бархату, подите в суд и спросите, какими шутками услаждаются там от скучных занятий, - вам ответят, что лучшая шутка сложена про шропширца. Этот шропширец - я! воскликнул он ударив себя кулаком в грудь.

Гридли отвесил ему низкий поклон.

Мистер Джерндайс, я вижу, вы гораздо спокойнее меня переносите нанесенные вам несправедливости. Скажу больше, - эти леди и джентльмен, конечно, ваши друзья, и я могу говорить в их присутствии, - я бы рехнулся, если б иначе относился к наносимым мне оскорблениям, только тем и сохраняю свой разсудок, что злюсь на этих господ, придумываю как бы им отомстить, и неотступно требую правосудия, в котором мне отказывают. Только этим я и спасаюсь от сумасшествия! говорил он с какой-то₄ грубой простотой. - Вы, может быть, скажете, что я слишком раздражаюсь; что делать, - такая натура уж: неправда меня возмущает, и я выхожу из себя! Если я не буду тем, что есть, мне остается замереть в вечной улыбке, как та помешанная, что вечно торчит в суде. Если я сдамся и уступлю, значит я начал выживать из ума.

Тяжело было видеть страстное возбуждение, в котором он находился, его искаженное лицо, запальчивые жесты, какими он сопровождал свою речь.

все должно было перейти ко мне с тем, чтоб я выплатил брату триста фунтов. Мать умирает. Спустя некоторое время брать требует завещанную сумму. Я и некоторые родственники говорим, что часть своего наследства он уже получил, живя у меня, пользуясь готовой квартирой, столом и прочим. Заметьте, вопрос был только в том, уплачена ли уже некоторая часть трехсот фунтов? завещания никто и не думал оспаривать. Брат подает на меня иск, я обязан явиться в этот проклятый Канцлерский суд, закон принуждает меня явиться, я должен дать ответ именно в этом месте. Семнадцать человек свидетелей требуется для такого простого дела! Оно назначается к слушанию через два года, но когда наступает срок, откладывается еще на два, пока судья (провалиться бы ему на том свете!) наведет справки действительно ли я сын своего отца, - чего не оспаривал ни один смертный! Потом находят, что мало свидетелей (припомните: их было семнадцать!), что пропустили еще одного, и дело пересматривается сначала. К тому времени судебные издержки (хотя процесс еще не докладывался в суде) были уже втрое больше, чем"сумма, из-за которой завязалась тяжба. Мой брат с радостью отказался бы от своей претензии, чтоб только не платить больше судебных издержек, на них ушло все состояние, завешанное мне отцом. Тяжба не решена до сих пор, она измучила меня, раззорила, довела до отчаяния, до того, что я стал таким, как видите! Конечно, мистер Джерндайс. в вашем процессе замешаны тысячи, а в моем, дело идет лишь о сотнях, по легче ли от того? Вся моя жизнь ушла на тяжбу, проклятая высосала из меня все до-чиста!

Опекун сказал, что от всего сердца сочувствует его горю и вовсе не намерен утверждать, чтоб один только он, Джерндайс, страдал от несправедливостей этой чудовищной системы.

Гнев мистера Гридли вспыхнул с прежней силой.

-- Системы! Со всех сторон я слышу это слово! Говорят, я не должен винить отдельных лиц, - виновата система. Приходишь в суд и говоришь: "Милорд, скажите пожалуйста, где же справедливость? Неужели вы осмелитесь сказать, что мне было оказано правосудие, что я отпущен из суда удовлетворенным?". Милорд ничего об этом не ведает, он поставлен управлять системой. Являюсь в Линкольнский сквер к мистеру Телькингорну, судебному ходатаю, - этот человек приводит меня в бешенство своим самодовольным видом, да и как ему не быть довольным! у них у всех довольный вид: ведь к ним пошло все, что потерял я, - говорю ему, что уж от кого бы там ни пришлось, а я добьюсь вознаграждения за мои убытки, добьюсь, чего бы это мне не стоило. Он не подлежит ответу: отвечать должна система! Не я буду, если не приму с ними энергичных мер; не знаю, что я сделаю, если окончательно выйду из себя! Я буду лицом к лицу обвинять всех приспешников этой системы перед Вечным Судией!

Он был страшен. Еслиб не видела своими глазами, я бы не поверила, что можно дойти до такого состояния.

за угрозы стряпчему, и опять попаду туда за то и за другое. Шропширец, над которым они потешаются, часто обманывал их ожидания, хотя они потешались надо мною даже тогда, когда меня заключали под стражу и вели в тюрьму. Они мне говорят, что я должен сдерживаться для своей же пользы; я отвечаю, что если стану сдерживаться, я рехнусь. Когда-то у меня был недурной характер, мои земляки помнят еще меня таким, но теперь я должен давать выход своим оскорбленным чувствам: это только и держит мой мозг в порядке. На прошлой неделе лорд-канцлер сказал мне: "Гридли, для вас самих было бы лучше, если вы не тратили бы здесь по пусту свое время, а вернулись в Шропшир и занялись там делом." - Милорд, знаю, что для меня это лучше, а еще лучше было бы никогда не слышать самого слова Верховный суд, но, к несчастию, я не могу отделаться от прошлого, а прошлое гонит меня сюда! - И он прибавил в бешенстве: - Кроме того я хочу пристыдить их, я буду являться в суд и стыдить их до последняго издыхания. Когда я буду знать, что мой конец близок, я притащусь в суд и там умру, говоря им, пока хватит голоса: "вы вызывали меня сюда и отсылали назад много раз, теперь вам придется отправить меня ногами вперед!"

Он так сжился со своей злобой, копившейся втечении многих лет, что даже теперь, когда успокоился, его лицо не утратило злобного выражения.

-- Я пришел.сюда, чтобы взять детей к себе в комнату: я люблю, когда они у меня играют; я никак не думал, что столько наговорю, но все равно. Ты не боишься меня, Том?

-- Нет, вы ведь разсердились не на меня.

-- Правда, дитя мое. Ты уж уходишь, Чарли, да? Ну, пойдем, крошка! Он взял младшую девочку на руки, она пошла к нему очень охотно. - Знаешь я не удивлюсь, если мы найдем внизу пряничного солдатика. Побежим-ка взглянуть на него, ну, живо!

Тут в первый раз заговорил мистер Скимполь. Он начал своим обычным веселым тоном:

-- По истине, большое удовольствие наблюдать, как все на свете приспособляется одно к другому. Вот, например, мистер Гридли, человек с твердой волей, несокрушимой энергией, которого, выражаясь фигурально, можно уподобить свирепому кузнецу; мне так и представляется, как, много лет тому назад, этот Гридли вступал в жизнь, точно влюбленный юноша, терзаемый неведомыми желаниями. И вот на его дороге является Канцлерский суд, доставляет ему все, в чем он нуждался - и они связаны навеки! Пожалуй, не случись этой встречи, он был бы великим полководцем, разрушал бы города, или громил парламент, в качестве политического деятеля. Теперь же Канцлерский суд и Гридли столкнулись, презабавно набросились друг на друга и никому от этого не хуже; а Гридли, если можно так выразиться, получил занятие на всю жизнь. Теперь обратимся к Коавинсу, отцу этих прелестных малюток. Коавинс может служить восхитительной иллюстрацией высказанного положения. Случилось, что даже он, мистер Скимполь, роптал на существование Коавинса, которого встретил на своей дороге, - и, конечно, он мог прожитьи без Коавинса! Было время, когда, будь мистер Скимполь султаном и явись к нему великий визирь с ежедневным вопросом: чего пожелает повелитель правоверных от своего раба? он мог бы ответить: голову Коавинса! Однако что же оказывается? Все это время он доставлял заработок самому достойному человеку, был его благодетелем, дал ему возможность так чудесно воспитать этих прелестных детей, развить в них гражданския добродетели. Так что теперь, оглядывая эту комнату, он умиляется сердцем, слезы навертываются ему на глаза и он думает: "Я был покровителем Коавинса, все его маленькия радости дело моих рук!"

Было что-то до такой степени пленительное в его манере слегка касаться этих фантастических струн, он казался таким жизнерадостным ребенком рядом с этой серьезной детворой, которую мы здесь видели, что даже опекун чуть-чуть улыбнулся, когда подошел к нам после интимной беседы с мистрис Блиндер.

Мы поцеловали Чарли и вместе с нею спустились с лестницы. Перед домом мы остановились, чтоб посмотреть, как она пойдет на работу; не знаю, куда она шла, но мы видели, как это крошечное создание в огромном чепце и переднике взрослой работницы перебежало двор, исчезло под воротами и потонуло в сутолоке и шуме огромного города, как капля росы в океане.