Холодный дом.
Часть первая.
Глава XVII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XVII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.
Разсказ Эсфири.

Нечего и говорить, что Ричард скоро забыл о своем обещании аккуратно писать, но за то он очень часто приезжал к нам, пока мы оставались в Лондоне. Он по прежнему восхищал всех своим блестящим умом, прекрасным расположением духа, не поддельной искренностью и заразительной веселостью; чем больше я его узнавала, тем больше любила. Как жаль, что воспитание не развило в нем настойчивости в труде и уменья сосредоточивать свои силы! Система, которую практиковали над ним, как и над сотнями других мальчиков, совсем не похожих друг на друга ни характерами, ни способностями, приучила его заниматься, как раз настолько, чтоб благополучно сдавать экзамены. Он то стремительно набрасывался на уроки, отвечал блистательно и получал самые лестные отзывы, то по неделям не заглядывал в книгу; он привык полагаться на свои силы и не научился управлять ими. Он был одарен от природы блестящими качествами, с которыми мог бы достойно занимать высокое положение на всяком поприще, по, как вода и огонь - хорошие слуги человека - становятся плохими господами, так вышло и с этими качествами: если б Ричард съумел их подчинить, они были бы его верными союзниками, теперь же, господствуя над ним, они сделались его врагами.

Я высказываю здесь свои мнения не потому, чтоб считала их непреложной истиной, а лишь потому, что таковы действительно были мои мысли, а я хочу с полной откровенностью изложить здесь все, что думала и чувствовала.

Опекун был совершенно прав, - я часто имела случай наблюдать, что несчастная тяжба имела на характер Ричарда не меньшее, если не большее влияние, чем само воспитание: неопределенность положения и постоянное ожидание богатых милостей в будущем придали ему беззаботность игрока, замешанного в крупную игру.

Как-то раз, когда опекуна не было дома, нас посетили мистер и мистрис Байгем Беджер. Понятно, что очень скоро разговор перешел на Ричарда. На мой вопрос о нем, мистрис Байгем Беджер сказала:

-- Ах, мистер Карстон прекрасный молодой человек, истинное приобретение для нашего общества. Капитан Своссер говаривал бывало, что мое присутствие за обедом в кают-кампании приятнее, чем земля в виду при попутном ветре, даже тогда, когда солонина становилась жестка, как ноки на фор-марсе. Этими морскими терминами он выражал, как высоко ценил мое общество. То же самое могу сказать о мистере Карстоне. Но вы не обвините меня в чрезмерной поспешности заключений, если я выскажу свою мысль до конца?

Я дала надлежащий ответ, в котором мистрис Беджер, судя по тону её вопроса, нисколько, не сомневалась.

-- А мисс Клер? спросила она медовым голосом.

Ада поспешила ответить то же, что и я, но этот приступ заметно ее встревожил.

-- Видите, мои милые... вы извините меня, что я так вас называю?

Мы дали требуемое согласие.

-- Потому что ведь и в самом деле вы так милы; вы, позволю Себе сказать, так очаровательно прелестны. И так, мои милые, хотя я еще молода, по крайней мере мистер Байгем Беджер сделал мне этот комплимент.

-- Протестую! воскликнул мистер Беджер точно на публичном митинге: - это вовсе не комплимент!

-- Хорошо, скажем так, хотя я молода еще...

-- Вне всякого сомнения! воскликнул мистер Беджер.

-- Хотя я молода, но в своей жизни имела множество случаев наблюдать молодых людей, - сколько их было на милом старом "Криплере!". И после, когда я с капитаном Своссером ходила в Средиземное море, я пользовалась всяким случаем познакомиться с мичманами, находившимися под командой капитана; у меня было много друзей между ними. Вы, мои милые, не знаете людей этой профессии и не поймете того, что можно было бы сказать по поводу отношения мичманов к денежным счетам. Вы не то, что я; в то время морская вода была моей стихией, а я была настоящим матросом. Потом с профессором Дппго...

-- Европейской знаменитостью, вставил шепотом мистер Беджер.

-- Потеряв первого и выйдя замуж за второго, продолжала мистрис Беджер, говоря о своих умерших мужьях, как о слогах шарады: - я опять была так счастлива, что имела возможность делать наблюдения над молодежью: на лекциях профессора Динго была всегда масса слушателей, и я, как жена знаменитого ученого, сама искавшая в науке утешения, поставила себе в обязанность открыть свой дом студентам, для более широкого обмена научных мыслей. По вторникам бисквиты и лимонад были к услугам тех из гостей, кто желал освежиться, и наука неограниченно царила на этих вечерах.

-- Как должно быть замечательны были эти собрания, благоговейно прошептал мистер Беджер: - к каким великим результатам должно было повести умственное общение с такой выдающейся личностью!

-- Теперь, будучи женою третьяго, мистера Беджера, я пополняю тот запас наблюдений, который накопился у меня при жизни капитана Своссера и расширился при профессоре Динго; поэтому, приступая к суждению о мистере Карстоне, я отнюдь не новичок. И так, мои милые, мое мнение такое, что он поторопился выбором профессии и недостаточно обдумал этот выбор.

Ада казалась очень встревоженной, и я спросила мистрис Беджер, на чем она основывает свое предположение.

и ничем не выказывает того интереса, по которому можно узнать истинное призвание. Медицина не внушает ему ничего, кроме скуки, - это мало обещает в будущем. Молодые люди, которые действительно любят медицину, в роде, например, Аллана Вудкорта, чувствуют себя вполне вознагражденными за долгие годы труда и лишений уже тем, что приобретают познания, хотя труд их в денежном отношении оплачивается очень скудно. Но я вполне убеждена, что с мистером Карстовом этого не будет.

Ада робко спросила: - И мистер Беджер того же мнения?

-- Сказать правду, мисс Клер, мне не приходило в голову разсматривать предмет с этой точки зрения, пока ее не указала мистрис Беджер. Когда же она представила дело в таком свете, я разумеется отнесся к нему с величайшим вниманием, ибо, помимо того, что природа щедро одарила мистрис Беджер, она имела редкое счастье развить свой ум под влиянием двух таких замечательных, - скажу более, - таких удивительных людей, как капитан королевского флота Своссер и профессор Динго. Короче, я пришел к тому же заключению, что и мистрис Беджер.

-- У капитана Своссера были два правила, выраженные им по обыкновению фигурально: не жалей огня, когда греешь смолу, и - любишь чистоту, люби и швабру. Мне кажется, что эти морския правила приложимы и к медицинской профессии.

-- Ко всем профессиям! Поразительное уменье выразить мысль кратко и ясно!

-- Когда мы с профессором Динго, во время нашей свадебной поездки, были в Северном Дэвоншире, многие замечали ему, что он обезображивает архитектурные здания, отбивая своим геологическим молотком куски камней от домов и других построек. Профессор отвечал, что для него не существует никаких зданий, кроме храма науки. Принцип, как мне кажется, тот же?

-- Совершенно тот же! Прекрасно сказано! То же самое замечание, мисс Соммерсон, профессор сделал во время своей последней болезни; уже ничего не сознавая, в бреду он держал геологический молоток у себя под подушкой, как бы вы думаете, зачем? а чтобы отсекать куски от тех, кто к нему подходил. Вот, что значит руководящая страсть! Несмотря на несносные отступления, которыми они уснащали свою речь, чувствовалось, что мнение высказано ими безпристрастно и вполне основательно. Мы решили ничего не говорить мистеру Джерндайсу и серьезно потолковать с Ричардом в первый же раз, как он приедет.

Он приехал на другой день. Когда я вошла в комнату, где они сидели с Адой, то сейчас же я поняла по виду моей милочки, что она готова найти прекрасным все, что бы он ни сказал. Заняв свое обычное место по другую сторону Ричарда, я осведомилась, как подвигаются его занятия?

-- Хорошо.

-- Видишь, Эсфирь! Можно ли ответить лучше? вскричала торжествующим голосом наша баловница.

Я попробовала было взглянуть на нее с подобающей строгостью, но это мне, конечно, не удалось.

-- Хорошо? переспросила я.

-- Да, довольно хорошо. Скучновато под час, по бывает и хуже.

-- О, Ричард!

-- В чем дело, Эсфирь?

-- Бывает и хуже!

-- Что ж он такое сказал, госпожа ворчунья? и Ада убедительно взглянула на меня через его плечо: - Бывает хуже, значит хорошо.

-- Разумеется! Ричард беззаботно тряхнул головою, чтоб откинуть волосы со лба. - К тому же этот искус только на время, пока процесс... Забыл! запрещенная область! И так, все обстоит благополучно, поговорим о чем-нибудь другом.

Ада выразила на это полную готовность, - она была уверена, что вопрос решен, как нельзя более удовлетворительно. Но мне казалось, что на этом нельзя остановиться, и я вернулась к прежнему.

-- Дорогие мои, подумайте, как важно для вас обоих, чтоб Ричард высказался серьезно и без всяких оговорок; ведь этот вопрос - вопрос чести по отношению к вашему опекуну. Потолкуем лучше об этом теперь, после, пожалуй, будет поздно.

-- Ну, поговорим, только я думаю, что Ричард прав! сказала Ада.

Я опять сделала попытку взглянуть на нее строго, но толку вышло мало: она была так обворожительно мила, так любила его!

-- Вчера у нас были мистер и мистрис Беджер, и кажется они думают, что медицина не нравится вам, Ричард.

занятия идут сносно?

-- Слышишь, Ада?

Ричард продолжал полусерьезно, полушутя:

-- Это правда, медицина не мое призвание. Я мало из нея извлекаю, за то много узнаю о первом и втором муже мистрис Беджер.

-- Еще бы! вскричала Ада в полном восторге: - Эсфирь, мы ведь вчера говорили то же самое!

-- Ужасно однообразно. Сегодня тоже, что вчера, завтра то же, что сегодня, продолжал Ричард.

-- Такой упрек можно сделать всяким занятиям, возразила я, - сама жизнь, кроме некоторых исключительных случаев, страшно однообразна.

-- Вы так думаете? Может быть вы и правы, сказал Ричард с прежним задумчивым видом, но вдруг развеселился и прибавил: - Ну, мы описали круг и вернулись к тому, с чего начали. Медицина скучна, но бывает и хуже - значит все обстоит благополучно, и поговорим о чем-нибудь другом.

Тут даже Ада покачала головой и взглянула на него с серьезным упреком, хотя лицо её дышало любовью к нему, лицо, которое показалось мне таким доверчивым и простодушным еще тогда, в памятный вечер нашей прежней встречи, когда я не могла знать, какое у нея доверчивое, безхитростное сердце.

Мне показалось, что теперь самый удобный случай. Я намекнула Ричарду, что, хотя он и бывает иногда черезчур беззаботен в своих личных делах, но наверное не намерен быть таким по отношению к Аде, что из любви к ней он должен постараться отнестись серьезно к важному шагу, который будет иметь влияние на всю их жизнь.

Он выслушал меня с полной серьезностью и ответил:

-- Дорогая матушка, я сам много раз думал об этом и сердился на себя за то, что, при самом искреннем намерении быть серьезным, то или другое всегда мне мешало. Сам я не знаю, как это случается; должно быть мне чего-то не хватает. Даже и вы не знаете, как крепко а люблю Аду, но больше ни в чем у меня нет постоянства. - И он прибавил с досадой: - Медицина такая трудная вещь и столько отнимает времени!

-- Может быть вы просто ее не любите, оттого она и кажется вам трудной?

-- Бедняжка! Я нисколько не удивляюсь, что он не любит медицины, сказала Ада.

Нет! решительно все мои попытки внушить ей благоразумие ни к чему не вели! Я опять хотела взглянуть на нее строго, и опять не могла, а еслиб и могла, какой бы вышел из этого толк, когда она смотрела на Ричарда, сложив свои ручки на его плече, а он не отводил взора от её голубых глаз? Нежно проводя рукою по её золотистым локонам, он говорил:

-- Видишь ли, мое сокровище, я может быть несколько поторопился, или не понял своих склонностей, кажется оне действительно не к тому направлены, но ведь я и не мог ничего сказать, не испытав себя. Вопрос теперь в том, стоит ли переделывать то, что уж сделано; как бы не вышло много шуму из пустяков.

-- Ричард, голубчик, как можете вы называть это пустяками!

-- Я сказал пустяки в том смысле, что не вижу никакой необходимости менять то, что уже сделано.

Тут уж мы обе стали доказывать ему, что не только стоит, но непременно нужно исправить то, что сделано. Я спросила его, думал ли он о том, к каким занятиямь он всего более склонен.

-- На этот вопрос, дорогая старушка, я могу отвечать утвердительно. Да, я думал и нахожу, что мне всего больше по душе юриспруденция.

-- Юриспруденция? повторила Ада, точно пугаясь этого слова.

Ричард продолжал:

-- Когда я буду в конторе Кенджа, предполагая, что я попаду в ученики, именно, к нему, я стану наблюдать за... гм! за запретной областью и, зная, что дело не заброшено, а направлено надлежащим образом, буду спокоен. Таким образом я буду иметь возможность следить за интересами Ады и за своими собственными, что одно и тоже.

намерение проявить хоть в чем-нибудь постоянство, и поэтому я ограничилась советом - хорошенько увериться в том, что на этот раз его решение твердо.

-- Дорогая моя Минерва, могу вас уверить, что у меня много постоянства, не меньше, чем у вас. Я ошибся, но мы все подвержены ошибкам; в другой раз со мной этого уж не случится. Из меня выйдет такой юрист, что на редкость, если только стоит, по вашему, затевать столько шуму из пустяков.

Нерешительность, сквозившая в его последних словах, заставила нас еще раз и еще серьезнее повторить то, что мы уже высказали. Мы посоветовали ему рассказать обо всем мистеру Джерндайсу; Ричард от природы не был склонен к скрытности и немедленно согласился. Мы сейчас же всей компанией отправились к опекуну и Ричард признался ему во всем. Тот выслушал очень внимательно и сказал:

-- Рик, мы можем честно ретироваться, да так и сделаем. Нужно только остерегаться, - ради твоей кузины, Рик, ради твоей кузины, - чтоб не ошибиться вторично. Поэтому, относительно юридической карьеры, мы сделаем маленькое испытание, положим некоторое время на размышление, прежде чем окончательно решиться: знаешь, семь раз примерь, один раз отрежь.

Ричард почувствовал вдруг такой прилив энергии, что горел нетерпением сию минуту отправиться в контору мистера Кенджа и поступить к нему в ученье; впрочем, когда мы ему доказали, что в таких делах нельзя спешить, он безпрекословно подчинился и удовольствовался тем, что, усевшись подле нас, заговорил в таком духе, как будто с детства у него было одно неизменное желание, именно то, которое теперь овладело им. Опекун был с ним добр и ласков, но серьезен, так что, когда Ричард ушел и мы собрались расходиться по своим комнатам, Ада спросила его:

-- Кузен Джон, вы не думаете дурно о Ричарде?

-- Нет, душа моя.

-- Так естественно, что он мог ошибаться в таком трудном вопросе, это могло случиться со всяким.

-- Да, да, душа моя. Не смотри так печально.

-- Я вовсе не печальна, кузен Джон, ответила Ада с веселой улыбкой; и, не снимая своей руки, которую прощаясь положила ему на плечо, продолжала: - Я опечалилась бы лишь только в том случае, если б вы стали дурно думать о Ричарде.

-- Я буду дурно думать о нем, если через него ты будешь несчастна, но и тогда виноват буду я, а не он, потому что я вас свел. Но не стоит об этом говорить: у него в запасе много времени и целая жизнь впереди. Я о нем дурно думаю? Нет, дорогая моя! Готов поклясться, что и ты не думаешь.

-- Конечно нет, кузен Джон! я не могу и не могла бы ни в каком случае думать о нем дурно, если бы весь свет ополчился на него, - я только сильнее бы его любила.

Положив руки ему на плечи и глядя ему прямо в лицо, она произнесла эти слова с такой спокойной уверенностью, что казалась олицетворением правды. Опекун посмотрел на нее задумчивым взглядом и сказал:

-- Вероятно предопределено, чтоб добродетели матерей засчитывались иногда детям так же, как и грехи отцов! Спокойной ночи, крошка! Спокойной ночи, хозяюшка! Сладко почивайте, приятных снов!

Когда он провожал глазами уходящую Аду, я в первый раз заметила на его добром лице какую-то тень; это был уже не тот взгляд, каким он смотрел на нее и на Ричарда, когда она пела при свете камина, и не тот, каким он еще недавно следил за ними обоими, когда они проходили по комнате, озаренной солнечным светом. Даже тот взгляд, который он бросил на меня после ухода Ады, хотя и говорил мне по прежнему без слов о многом, но не был уже таким спокойным и полным надежд, как прежде.

Ада никогда еще не расхваливала так Ричарда, как в этот вечер. Она легла спать, не снявши браслета, который он ей подарил, и наверное видела его во сне, потому что, когда она заснула и я наклонилась, чтобы поцеловать ее, у нея было такое счастливое и спокойное лицо.

Мне же совсем не хотелось спать, и чувствуя, что не засну, я села работать; (само по себе, это, конечно, такой пустяк, о котором не стоило бы и упоминать); я была как-то грустно настроена, сама не знаю, отчего, то есть думаю, что не знаю, а может быть и знаю, но думаю, что не стоит об этом говорить... Как бы то ни было, я решилась усердно работать, чтоб не дать себе унывать ни минуты. "Тебе ли грустить, Эсфирь? разве ты несчастна? чего тебе не достает? Какое у тебя неблагодарное сердце!" сказала я себе, и как раз во время, потому что, взглянув на себя в зеркало, увидела, что готова расплакаться. Если б я могла спать, то тотчас легка бы в постель, но я чувствовала, что решительно не способна уснуть, поэтому, вынув из рабочей корзины вышивку, которую готовила для Холодного дома, я принялась за нее с твердой решимостью не выпускать из рук до тех пор, пока глаза не закроются сами собою, и тогда только лечь в постель. В моей вышивке нужно было считать каждый крестик, так, что вскоре работа поглотила все мое внимание. но мне не хватило шелка, я оставила его на рабочем столе в той комнате, которая временно заменяла ворчальню; взяв свечу, я потихоньку спустилась по лестнице в нижний этаж.

Войдя в комнату, я к великому своему изумлению увидела, что опекун до сих пор там; он сидел перед потухшим камином, погруженный в свои мысли, возле него валялась неразвернутая книга; седые волосы в безпорядке свешивались ему на лоб, и лицо его казалось постаревшим на десять лет. Я сама испугалась неожиданности своего появления и, после минутной нерешимости, хотела незаметно уйти, но в это мгновение он разсеянно откинул рукой волосы, увидел меня и вздрогнул.

-- Эсфирь!

Я объяснила ему, зачем пришла.

-- За работой в такой поздний час, дорогая моя!

-- Я не могла уснуть и села за работу нарочно, чтоб утомить себя. Но и вы, дорогой опекун, так долго не ложитесь и кажетесь таким измученным. Надеюсь, у вас нет горя, которое не давало бы вам спать?

-- Ничего такого, хозяюшка, чтобы ты в состоянии была понять.

"ничего такого, чтобы я в состоянии была понять"!

-- Я думал о тебе, Эсепрь, останься на минутку.

-- Надеюсь, не я причина вашего огорчения?

Он махнул рукою в виде отрицания и принял свой обычный вид. Эта перемена была так изумительна и обнаруживала такое самообладание, что я опять повторила про себя в недоумении: "ничего такого, чтобы я в состоянии была понять".

-- Сидя здесь, я думал о том, что ты должна узнать о себе все, что знаю я. Правда, это очень немного, почти что ничего.

-- Дорогой опекун, когда вы об этом заговорили со мною в первый раз...

Он перебил меня, предвидя заранее, что я хочу сказать:

-- С тех пор я подумал, что твое нежелание разспрашивать и моя готовность сказать тебе то, что мне известно, - две совершенно разные вещи. Может быть, я даже обязан сообщить тебе то немногое, что знаю из твоей истории.

-- Раз вы так думаете, опекун, значит так оно и есть.

-- Да, моя милая, я теперь так думаю, сказал он ласково, со своей доброй улыбкой, и продолжал, отчеканивая слова: - Если твое положение в свете предубедит против тебя кого нибудь, мужчину или женщину, из таких людей, мнением которых стоит дорожить, надо, чтоб хоть ты сама имела о нем более определенное представление и не преувеличивала бы значения их мнения.

Я села и, сделав над собою некоторое усилие, постаралась успокоиться.

-- Вот одно из моих ранних воспоминаний, опекун, - мне было сказано: твоя мать, Эсфирь, позор для тебя, а ты для нея. Наступит время, и скоро, когда ты поймешь это лучше, как может понять только женщина.

Повторяя эти слова, я закрыла лицо руками, но потом отняла их и сказала ему, что я вечно благословляю его за то, что с детства до нынешняго часа не почувствовала того позора, который тяготеет надо мною.

Он протянул руку, чтоб остановить меня. Зная, что он не выносит благодарности, я замолчала.

Мистер Джерндайс начал:

-- Девять лет прошло с тех пор, как я получил письмо от одной дамы; таких писем я никогда еще не читал: оно дышало суровой страстностью и несокрушимой энергией. Ко мне она обратилась может быть потому, что была предубеждена в мою пользу по своим личным соображениям, а может быть и в самом деле мои качества заслужили её доверие. Она писала мне о сироте, девочке двенадцати лет, в тех самых жестоких выражениях, которые сохранились в твоей памяти; она писала, что воспитывает ее со дня рождения в тайне, скрывая всякий след её существования. Меня спрашивали, возьмусь ли я докончить воспитание ребенка в том случае, если писавшая умрет прежде, чем девочка выростет, и оставит ее на свете одну без имени, без друзей, без родных.

Я слушала молча и внимательно смотрела на него.

-- Твои воспоминания детства дополнят тебе, дорогая Эсфирь, мрачное миросозерцание писавшей; ложно понятые сю религиозные заповеди омрачили её душу; она была убеждена, что дитя должно искупить грех, в котором неповинно. Я пришел в ужас при мысли о той мрачной жизни, которую должно влачить бедное маленькое созданьице, и ответил на письмо.

Я взяла его руку и поцеловала.

-- Мне было поставлено требование, чтоб я никогда не пытался увидеть писавшую, которая давно уже чуждалась всяких сношений с людьми, но была согласна увидеться с доверенным лицом, которое я укажу. Я уполномочил Кенджа. Без всякой просьбы с его стороны, совершенно добровольно, эта дама созналась, что живет под вымышленным именем и приходится девочке теткой, если только можно признать родственные узы при таких обстоятельствах. Она прибавила, чтоб больше не ждали от нея никаких сообщений (мой уполномоченный убедился, что это решение непоколебимо), что она ни за что в мире ничего больше не откроет. Милая Эсфирь, я сказал тебе все.

Я держала его руку в своей.

-- Я видал свою питомицу чаще, чем она меня, прибавил он просто, не придавая никакого значения этой нежной заботливости обо мне. - Я знал, что ее все любят, что она счастлива и научилась быть полезной другим. Она заплатила мне сторицей за мои заботы, и платит каждый день, каждый час,

-- А еще чаще благословляет своего опекуна, заступившого ей место отца!

"отец" на его лице появилось прежнее грустное выражение; он скоро справился с собой, оно промелькнуло лишь на мгновение и непосредственно за моими словами, - это я хорошо заметила.

Значит мои слова огорчили его! И вновь я повторила про себя: "Я не в состоянии понять, чего-то я не в состоянии понять".

Да, правда, я не поняла в ту минуту и долго еще не понимала!

-- Прими же отцовский прощальный поцелуй и или спать, сказал он, целуя меня в лоб. - Для работ и дум час слишком поздний. Ты достаточно работаешь для всех нас впродолжение дня, дорогая хозяюшка.

В эту ночь я больше уж не работала и не предавалась грустным мыслям, а раскрыла перед Богом свое благодарное сердце и заснула сладким сном.

Я знала, что он очень небогат. Его мать, вдова, издержала все сбережения на его воспитание. У молодого врача, который еще мало известен, не может быть прибыльной практики в Лондоне; мистер Вудкорт зарабатывал очень мало, хотя был занят целые дни, а часто и ночи, подавая помощь сотням бедных людей, которые высоко ценили его искусство и благородную душу.

Он был семью годами старше меня. Впрочем, об этом нет никакой надобности упоминать, навряд ли это к чему-нибудь пригодится.

Он говорил нам, что занимался медицинской практикой уже три или четыре года, и еслиб у него хватило средств остаться в Лондоне еще на столько-же, он мог бы и не ехать в такую даль. Но у него не было ни состояния, ни доходов от практики, и он уезжал. За последнее время он часто бывал у нас, и мы с грустью думали об его отъезде, потому что он считался одним из лучших врачей; даже знаменитые доктора ставили его высоко.

Теперь, приехав к нам проститься, он в первый раз привез с собою свою мать, красивую пожилую даму, с блестящими черными глазами, очень гордую на вид. Она была родом из Валлиса; в числе её предков был знаменитый Морган-он-Керриг, происходивший из местности, которая, - насколько я разслышала, - называлась Джимлет или как-то в этом роде; доблестный Морган-он-Керриг был самым славным из всех прославленных героев и по знатности своего рода не уступал королям. Всю жизнь он бродил по горам и вечно с кем-нибудь сражался; знаменитый бард, имя которого звучало как-то вроде Крумлинуоллинвэр, воспел его подвиги в балладе, которая, помнится, называлась Мьюлиннупллинвуд.

союзом с особой низкого происхождения. В Индии он наверное встретит много хорошеньких англичанок, которые являются туда с разсчетом подцепить мужа; между ними найдутся девушки с хорошим состоянием, но для потомка такого знаменитого рода ни богатство, ни привлекательность женщины не должны иметь никакого значения без знатности происхождения, последнее должно для него стоять на первом месте. Она столько толковала о происхождении, что одну минуту я было подумала с некоторой болью, не имеет-ли она в виду мое происхождение; но что за нелепая мысль, - какое ей до этого дело!

Казалось, мистеру Вудкорту красноречие его матушки было не особенно приятно, но он настолько уважал ее, что не дал ей этого заметить, а незаметно переменил разговор, поблагодарив моего опекуна за гостеприимство и за те счастливые часы - он так именно и сказал: счастливые часы, - которые он провел с нами. Воспоминание о них, говорил он, будет сопровождать его всюду, куда бы ни занесла его судьба; он будет беречь его, как величайшее сокровище. Потом он встал, простился с опекуном, поцеловал руку Ады, потом мою и уехал в свое далекое, далекое странствование!

В тот день я была очень занята: писала в Холодный дом инструкции слугам, написала несколько записок за опекуна, вытерла пыль с его книг и бумаг; ключам моим досталось тоже много работы, они звенели без умолку. Смеркалось, а я все еще не кончила и сидела с работой у окна, напевая про себя что-то, как вдруг нежданно входит Кадди.

-- Какие прелестные цветы у вас, Кадди! она держала в руке маленький, но восхитительный букет.

-- Да, Эсфирь, я никогда не видела ничего подобного.

Кадди покачала головой, поднесла их мне понюхать и отвечала;

-- Нет, не Принц.

-- Кадди, так у вас два поклонника?

-- Как, разве букет похож на что нибудь в этом роде? спросила Кадди.

болтала с Адой и со мною, и по временам протягивала мне букет или прикладывала его к моим волосам, чтоб посмотреть, идут ли мне эти цветы. Уходя, она увела меня в мою комнату и приколола цветы мне на платье.

-- Мне! с удивлением вскричала я.

Она поцеловала меня и ответила:

-- Где оставил?

- Некто был там при мне, и я убеждена, что он оставил их нарочно!

Ада подкралась сзади, обняла меня за талию и со смехом спросила:

-- Разве букет похож на что нибудь в этом роде? О да, старушка ворчунья, конечно похож! Очень, очень похож на что-то в этом роде, дорогая моя!