Холодный дом.
Часть первая. Глава XXI. Семейство Смольвид.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XXI. Семейство Смольвид. (старая орфография)

ГЛАВА XXI.
Семейство Смольвид.

В зловонной местности, во всех отношениях обиженной природой, не смотря на то, что один из возвышенных её пунктов носит название Веселой горы, молодой Смольвид, нареченный при крещении Варфоломеем, а в домашнем кругу известный под именем Барта, проводит то недолгое время, которое у него остается свободным от конторских занятии. Он живет в глухой улице, узкой, темной, всегда пустынной и печальной, похожей на склеп; каким-то чудом уцелел на этой улице толстый пень старого дерева, в котором столько же жизненных соков, сколько в молодом Смольвиде юношеской свежести.

Втечение многих поколений только одно дитя было в фамилии Смольвид, - были маленькие старички и старушки, но детей не было, пока бабка молодого Смольвида, живущая еще поныне, не впала в состояние детства, лишившись разсудка; она ничего не замечает, ничем не интересуется, потеряла память и соображение, и постоянно надо следить, чтоб она, сонная, не свалилась в камин; её детския выходки, вероятно, несколько оживляют семейную жизнь Смольвидов.

Дед Варфоломея Смольвида тоже жив, по лишился употребления ног и почти не владеет руками, хотя разсудок его здрав и невредим, и в его памяти держатся так же хорошо, как и прежде, четыре правила арифметики и небольшой запас сведении, который он считает пригодным для жизни. В других отношениях в нем незаметно никакой перемены; идеализм, восторженность, понимание прекрасного и другия душевные свойства, которые считаются принадлежностью человеческого существа, как были в зародыше в его душе, так и остались в виде личинок, никогда не развившись в бабочек.

Отец этого милого старичка из окрестностей Веселой горы принадлежал к классу тех толстокожих двуногих пауков с тугонабитой мошной, которые, растянув паутину, стерегут в своих норах, когда попадутся неосторожные мухи. Бог, которому поклонялся этот старый язычник, назывался сложным процентом; для него он жил, ради него женился, от него умер, когда в одном маленьком, но честном дельце, - разсчитанном впрочем так, что весь убыток должен был пасть на долю других, - он понес тяжелую потерю, в нем порвалось что-то, какой-то нерв, необходимый для существования, - ибо ни в каком случае это не могло быть сердце, - и его карьера кончилась!

Так как он не пользовался хорошей репутацией, то его часто приводили в пример несостоятельности воспитания, ибо учась в Безплатной школе, он прошел в вопросах и ответах полный курс истории таких древних народов, как Аммореи и Хеттеяне. Его нравственные свойства унаследовал сын, которому с ранних лет внушалось, как надо преуспевать в жизни и которого по двенадцатому году отец определил клерком к одному нотариусу, ловкому дельцу, где юноша жадный от природы, развил свои наследственные таланты и оказал быстрые успехи в науке учета векселей. Рано вступив в жизнь и поздно женившись, по примеру отца, он произвел в свою очередь себе подобного сына, с душой алчной и ненасытной, который тоже рано начал свою деловую карьеру, поздно женился и сделался отцом двух близнецов: сына Варфоломея и дочери Юдифи.

Все время, пока медленно росло фамильное древо Смольвидов, все они очень рано начинали заниматься делами и очень поздно женились, развивали в себе деловые способности, удалялись от развлечений и изгоняли из своего обихода романы, волшебные сказки, басни и вымыслы, - все, что носит на себе отпечаток легкомыслия. Отсюда воспоследовало то, что в этой фамимии не бывало детей, а те маленькия созданьица, которые появлялись, маленькие старички и старушонки, походили на старых обезьян, только с душевными способностями более низкого качества.

В настоящую минуту вышеупомянутые дед и бабка Смольвид сидят в двух черных волосяных креслах на колесах, по обеим сторонам камина, в темной маленькой гостиной, которая на несколько футов ниже поверхности улицы. Тут они проводят долгие блаженные часы; мрачна, неуютна и негостеприимна эта комната: единственные её украшения - грубые банковые скатерти на столах и чайный поднос из железного листа; по отсутствию всяких украшений она служит недурным аллегорическим изображением души старика Смольвида.

На каминном очаге два треножника для горшков и кастрюль, - присмотр за ними лежит на дедушке Смольвид; медный выступ между треножниками исполняет роль подставки для жаренья мяса, - за этим тоже наблюдает старик. В кресле почтенного старца, под сиденьем, устроен ящик, и в нем, под защитой его скрюченных ног, помещено все его состояние, достигающее, как говорят баснословной цифры. За спиной Смольвида старая подушка: она у него всегда под рукой, чтобы было чем бросить в подругу дней, когда та сделает неделикатный намек на деньги самый щекотливый предмет для старика.

-- Где Барт? спрашивает дедушка Смольвид Юдифь, сестру молодого Смольвида.

-- Он еще не возвращался.

-- Что, пора уже пить чай или нет?

-- Нет еще.

-- А много ли еще осталось времени?

-- Десять минут.

-- А?

-- Десять минут! повторяет Юдифь громче.

-- Э, десять минут! говорит дедушка Смольвид. Бабушка, которая что-то бормочет, кивая треножникам головой, слышит слово "десять" и, вообразив, что дело идет о деньгах, начинает выкрикивать точно старый вылинявший попугай:

-- Десять билетов! Десять десяти фунтовых билетов!

Результатат этого метательного упражнения двоякий: голова старухи в большем чепце пригвождается к спинке кресла, так что, когда внучка извлекла ее на свет Божий, чепчик принял самый удивительный фасон, а усилие, которое потребовалось от старика, отозвалось и на нем самом; он опрокинулся назад, точно сломанная марионетка. В таком виде почтенный джентльмен кажется какой-то горой платья с черным колпаком наверху, и совсем не похож на одушевленное существо, пока руками внучки не производятся над ним две операции: сперва встряхивают его, точно большую бутыль, потом взбивают, как подушку. После применения этих средств, под колпаком появляется какой-то намек на шею, и вот старик и спутница заката его жизни опять сидят друг против друга, точно два часовых, которых забыл сменить черный сержант - смерть.

Юдифь - особа, вполне подходящая к этой чете; невозможно усомниться в том, что она сестра мистера Смольвида-младшого, так они похожи; если сложить обоих, то едва ли выйдет один человек средних размеров. В Юдифи так резко обозначилось вышеупомянутое сходство фамилии Смольвид с объезьянами, что, одетая в шапочку и юбочку с блестками, она могла бы плясать вместо мартышки на крышке шарманки, не возбудив ни малейшого подозрения. Впрочем, теперь на ней самое обыкновенное, довольно неопрятное платье из какой-то темной материи.

У Юдифи никогда не было кукол, она никогда не слыхала о Сандрильоне, не знала никаких игр. Раз или два, когда ей было лет десять, ей случилось попасть в детское общество, но дети не умели играть с Юдифью, и она не умела играть с ними; она казалась существом иной породы, и с обеих сторон возникло инстинктивное отвращение.

Сомнительно, смеется ли когда нибудь Юдифь; ей так редко случалось видеть смеющихся людей, что по всей вероятности она и сама не умеет смеяться; без сомнения она не имеет никакого понятия о том, что такое веселый юношеский хохот; её лицо имеет такой старческий вид, так застыло в одном выражении, что совершенно не поддается другим.

Такова Юдифь

А брат её никогда в жизни не гонял кубарей и знает о Мальчике-с-пальчик и о Синдбаде-мореходе столько же, сколько о жителях луны; ему также трудно было бы играть в зайчика или в крикет, как самому превратиться в зайца или в мяч. Но все же он выше сестры; в его узком мире фактов есть маленький просвет в более широкую область понятий мистера Гуппи, чем и объясняется его благоговение перед этим светилом.

Юдифь ставит на стол железный поднос и разставляет чашки и блюдечки с таким звоном, точно бьет в гонг; она кладет хлеб в железную корзину, а масло, в очень умеренном количестве, на оловянное блюдце. Дедушка Смольвид жадно смотрит на приготовления к чаю и спрашивает, где девушка.

-- Вы говорите о Чарли?

-- А?

-- Вы говорите о Чарли?

Последнее слово задевает в бабушке какую-то пружину, она заливается хохотом и, кивая треножникам, начинает нет: "Чарли на воде, Чарли по воде, Чарли на воде, Чарли по воде"! Старуха поет все с большим и большим одушевлением, дедушка бросает взгляд на подушку, но он не достаточно еще оправился от последняго упражнения; наконец тишина возстановляется и он говорит:

-- А! Так это ее зовут Чарли! она много ест: лучше бы нанимать ее на своих харчах.

Юдифь прищуривается совершенно так, как брат, качает головой и складывает губы, чтоб сказать нет, но не произносит этого вслух.

-- Нет? Почему?

-- Придется давать шесть пенсов в день, а она обходится дешевле.

-- Правда?

Юдифь кивает с глубоким пониманием дела и принимается резать хлеб тоненькими ломтиками и скупо намазывать его маслом. "Чарли, где ты?" кричит она. На этот зов робко появляется девочка в грубом переднике, в огромном чепчике и со щеткой в руках, которые носят следы мыльной пены.

-- Что ты там делаешь? набрасывается на нее Юдифь с видом старой ведьмы.

-- Я прибирала заднюю комнату наверху, мисс.

-- Работай хорошенько и не болтай зря. У меня нельзя зевать. Ступай, кончай поскорей! кричит Юдифь, топая ногой. - С вами, девчонками, больше возни, чем вы сами стоите!

-- Это ты, Барть? спрашивает девушка.

-- Я, отвечает Барт.

-- Ты проводил время со своим другом, а?

Барт утвердительно кивает головой.

-- Обедал на его счет?

Барт опять кивает.

-- Это хорошо. По возможности старайся жить на его счет, по остерегайся следовать такому глупому примеру. Это единственная польза, какую можно извлечь из этого друга! говорит мудрый старец.

Нельзя сказать, чтобы внук безусловно разделял это мнение, однако он удостоивает его одобрения, слегка кивнув головой и прищурив глаз; взяв стул, он садится к чайному столу. Над чашками наклоняются четыре старческих лица, похожих на зловещие призраки; мистрис Смольвид от времени до времени приходит в такое состояние, что его надо встряхивать, точно черную стклянку аптекарской микстуры.

Почтенный старик продолжает преподавать внуку уроки житейской мудрости:

Да, да! этот совет дал бы тебе и твой отец, еслиб был жив. Ты не помнишь своего отца, жаль, что не помнишь, он был весь в меня, (из чего отнюдь не следует, чтобы у покойного джентльмена была особенно приятная наружность).

Положив тартинку на колено, старик продолжает:

-- Да, он был истинный сын мой. А уж как считал! Пятнадцать лет, как он умер.

При этих словах мистрис Смольвид разражается по своему обыкновению:

Пятнадцать сотен фунтов! Пятнадцать сотен фунтов в черном ящике! Пятнадцать сотен фунтов заперто! Пятнадцать сотен фунтов припрятано!

Достойный супруг, отложив в сторону хлеб с маслом, запускает в нее подушкой, голова старухи придавливается к стенке кресла, а сам старик в изнеможении опрокидывается назад. Зрелище, которое он представляет после таких увещаний, оригинально, но далеко не приятного свойства; во первых, потому, что от толчка черный колпак сползает и закрывает ему один глаз, что придает ему вид подкутившого чорта; во вторых, потому, что при этом он осыпает самой ужасной бранью свою супругу; в третьих, потому, что контраст между такими энергичными действиями и безпомощной фигурой невольно наводит на мысль, какое это должно быть гадкое, злое существо и сколько вреда он принес бы, если бы мог. Впрочем в семье Смольвид подобные сцены так часты, что проходят незаметно. Старика встряхивают, подушка водворяется на свое обычное место, старую леди сажают прямо, причем поправляют ей чепчик, если не забудут, и она сидит, готовая опять свалиться, как кегля

На этот раз проходит довольно много времени, прежде чем старый джентльмен оправляется на столько, что может возобновить свою речь, но и тогда он обильно уснащает ее ласкательными эпитетами по адресу своей подруги жизни, равнодушной ко всему на свете, кроме двух треножников.

-- Будь жив твой отец, Барт, он нажил бы много денег, - ах болтливая старая корга! но только что он начал возводить здание, на основание которого., потратил столько лет, - замолчи старая сорока, ощипанная ворона, безмозглый попугай! - как заболел изнурительной лихорадкой и умер, не переставая до последней минуты заботиться о делах, потому что был разсчетливый и бережливый человек. Старая хрычовка! Запустить бы в тебя дохлой кошкой, вместо подушки, да и запущу, если не перестанешь корчить дуру! Твоя мать была тоже экономная и умела беречь свое добро; как родила она тебя и Юдифь, так и сгорела, точно березовый трут. Ах поросячья голова, свиное рыло, старая чертовка!

Юдифь не интересуется рассказом старика, ибо слышит его уже не в первый раз. Она сливает в полоскательницу остатки чаю из чашек и блюдцев и выливает туда же то, что осталось в чайнике, - это готовится вечерняя трапеза для поденщицы. Для нея же собраны в железную корзинку те немногочисленные огрызки хлеба, которые все-таки остались, не смотря на строгую экономию, царствующую в доме:

-- Твой отец, Барт, был компаньоном в моих делах, и когда я умру, ты и Юдифь получите все. Редкое счастье, что вы оба с малолетства привыкли к делу: Юдифь умеет делать цветы, а ты изучил законы. Вам не надо будет тратить своих денег, и без них проживете, а капитал ваш будет рости. Когда я умру, Юдифь опять примется за цветы, а ты будешь продолжать занятия к конторе.

По виду Юдифи скорее можно предположить, что её специальность приготовлять шипы, а по цветы, но на самом деле она изучила в совершенстве все тайны цветочного мастерства. Когда старик заговорил о своей смерти, внимательный наблюдатель мог бы подметить в глазах брата и сестры некоторое нетерпение узнать, - когда же настанет наконец это желанное событие, и довольно определенную уверенность в том, что ему давно пора совершиться.

-- Я позову девушку пить чай сюда. Если ей дать в кухне, она никогда не кончит.

Вследствие этого решения в комнате появляется Чарли и под перекрестным огнем четырех пар глаз принимается за полоскательницу с чаем и за бренные останки хлеба с маслом. Юдифь рядом с этой свежей девочкой, за которой она бдительно надзирает, кажется существом, принадлежащим к одной из отдаленнейших геологических эпох и прожившим несметное число лет. Изумительно, с какою внимательностью накидывается она на девочку и придирается к ней по всякому ничтожному иди и без всякого повода; она выказывает такое совершенство в искусстве муштровать прислугу, какого редко достигают даже старые практичные хозяйки. Когда ей показалось, что Чарли бросила вопросительный взгляд на полоскательницу с чаем, она топает ногами, трясет головой и кричит:

-- Ну, еще будешь зевать по сторонам целый час! Ешь поскорее и принимайся за работу.

-- Слушаю, мисс.

-- Не болтай попусту, знаю я вас. Делай свое дело молча, тогда поверю.

Чарли послушно отхлебывает большой глоток помоев и так спешит покончить с обгрызками хлеба, что мисс Смольвид начинает обвинять ее в обжорстве, которое "в вас, девушках, отвратительно".

Чарли трудно что-нибудь возразить против этого. Слышится стук в дверь, Юдифь кричит:

-- Посмотри, кто там, да не жуй, как станешь отворять дверь.

Когда предмет её неусыпных попечений отправляется по этому приказу, Юдифь пользуется случаем, чтоб сгрести остатки хлеба и поставить в полоскательницу грязные чашки в знак того, что считает чаепитие оконченным.

-- Ну, кто там! что надо? рычит Юдифь.

Пришел какой-то мистер Джорж. Он входит в комнату без доклада и без всяких лишних церемоний.

-- Ух, как у вас жарко. Всегда у огонька, а? Впрочем, пожалуй, вы поступаете благоразумно, что привыкаете жариться.

Последнее замечание мистер Джорж делает à parte, кланяясь старику Смольвиду.

-- А, это вы... Как поживаете? приветствует его старик.

-- Так себе, отвечает мистер Джорж и берется за стул. - С вашей внучкой я имел уже честь познакомиться. Мое почтение мисс!

-- А это мой внук, его вы еще не видали, он занимается в конторе и редко бывает дома.

-- Честь имею кланяться. Очень похож на сестру, чертовски похож на сестру! говорит мистер Джорж, делая сильное, но нельзя сказать чтобы лестное ударение на слове "чертовски".

-- Как ваши дела, мистер Джорж?

-- Как по маслу.

Мистер Джорж смуглый человек лет пятидесяти, хорошо сложенный, с добрым лицом, вьющимися черными волосами, ясными глазами и широкой грудью. Его сильные, мускулистые руки загорели так же, как и лицо, и повидимому привыкли к тяжелой работе. Любопытна"его манера садиться: садясь он оставляет между своей спиною и спинкой стула промежуток, как будто для ранца или походной шинели; шагает он тоже тяжелым размеренным шагом, к которому очень шел бы звон шпор и бряцание сабли; теперь он гладко выбрит, по по складу его рта можно заключить, что он много лет украшался длинными усами, - это предположение подтверждается и его привычкой подносить по временам смуглую руку к верхней губе. Словом, по всему можно догадаться, что мистер Джорж был некогда в военной службе.

Между ними столько же сходства, как между широким палашом и ножем, которым открывают устрицы: такое же глубокое, поразительное различие между его размашистыми манерами и их скаредными привычками, между его звучным басом и их пронзительными жидкими голосами. Когда он сидит в этой невзрачной гостиной, всегда нагнувшись вперед, уперев руки в колени и разставив локти, то кажется, что он мог бы проглотить все семейство вместе с четырьмя комнатами и кухней. Помолчав и оглянув комнату, мистер Джорж спрашивает дедушку Смольвида:

-- Зачем вы трете себе ноги? Чтоб возбудить в них жизнь?

-- Частью по привычке, мистер Джорж, а частью, правда, помогает кровообращению.

-- Кро-во-обра-ще-нию... я не думаю, чтоб из этого выходило много толку, говорит мистер Джорж, складывая руки на груди, от чего она кажется еще шире.

-- Конечно, мистер Джорж, я стар, но я еще бодр, а посмотрите на нее, - говорит старик, кивая на жену, - а ведь я старше! Ах ты, старая чертовка! бормочет он, внезапно загораясь прежней злобой против старухи.

-- Несчастная! говорит мистер Джорж, оборачиваясь к ней. - Не браните ее, взгляните какая она жалкая. И чепчик съехал на бок! Приподымитесь, сударыня, вот так, так вам будет удобнее.

Мистер Джорж поправляет чепчик, усаживает старуху и, возвращаясь на свое место, говорит мистеру Смольвиду:

-- Вспомните о своей матери, если не уважаете ее как, жену.

-- Вы должно быть были превосходным сыном, мистер Джорж! говорит старик, взглянув на него искоса.

-- Лицо мистера Джоржа темнеет, когда отвечает: - Ну, нет!

-- Меня это очень удивляет!

-- Однакож это правда. Я должен бы быть хорошим сыном, и думал, что буду, но вышло не так. Я был очень дурным сыном, мистер Смольвид; сказать короче:, никогда никому не принес радости.

-- Быть не может! восклицает старик.

-- Впрочем, чем меньше об этом говорить, тем лучше. К делу! Вы помните условия договора: трубка табаку за двухмесячные проценты. Ну-с, все в исправности. Вы можете, не опасаясь, приказать подать мне трубку;, вот новый вексель, а вот проценты за два месяца. Чорт побери, трудненько было их наскрести!

Говоря это атлетический мистер Джорж сидит по прежнему со скрещенными руками, как будто готовясь проглотить все семейство, вместе с квартирой. Тем временем дедушка Смольвид при помощи Юдифи достает из запертого бюро два черных кожаных портфеля, укладывает в первый портфель только что полученный документ, достает из второго другой такой-же документ и вручает его мистеру Джоржу, который комкает и скручивает его так, чтоб удобно было закурить трубку. Так как, прежде чем выпустить один вексель из кожаной темницы, старик разглядывает в очки и сличает каждую букву обоих, - так как он трижды пересчитывает деньги и два раза требует, чтобы Юдифь пересчитала их вслух, - так как он весь дрожит, а потому двигается и говорит до невозможности медленно, то на совершение всей процедуры требуется не мало времени. Только тогда, когда все это покончено, он отрывает свои алчные глаза и пальцы от бумаг, и отвечает на замечание мистера Джоржа:

-- Опасаюсь подать вам трубку? Мы не скареды, сэр. Юдифь, распорядись подать трубку и стакан водки с водой мистеру Джоржу.

Близнецы, до смешного похожие друг на друга, одинаково презрительно относятся к гостю, упорно отводят глаза в сторону, за исключением того времени, когда их внимание было привлечено кожаными бумажниками, и теперь оба разом удаляются, предоставив гостя старику, точно два медвежонка, уступающие путника медведице.

-- Вероятно вы целый день проводите в этой комнате? спрашивает мистер Джорж, продолжая сидеть со скрещенными руками.

-- Да, да.

-- И ровно ничем не занимаетесь?

-- Присматриваю за огнем, за варевом и за жарким...

-- Ну да, разумеется, когда есть жаркое.

-- Читаете вы что нибудь, или может быть заставляете читать себе вслух?

Старик торжественно качает головой.

-- О нет! в нашей семье никогда не было охотников до чтения. Дорогая забава! Глупость, праздная трата времени, безумие! Нет, нет!

Переводя взгляд с жены на мужа, посетитель говорит голосом, слишком тихим, для тугого на ухо старика: "Вас пара пяток, как я вижу!" и добавляет громче:

-- Я говорю...

-- Слышу!

-- Я говорю, что опоздай я на один день, ведь вы бы продали мое имущество с молотка?

-- Что вы, друг мой, никогда! восклицает дедушка Смольвид, простирая к нему руки, как бы с тем, чтоб его обнять. - Никогда я не поступил бы так, друг мой! На мой приятель из Сити, который дал вам в долг по моей просьбе, тот, пожалуй, мог бы...

-- А! Так за него вы не поручитесь? продолжает допрашивать мистер Джордж, прибавив потихоньку: - Ах ты старая лиса!

-- На него нельзя положиться, друг мой, за него я не могу ручаться, он будет требовать соблюдения договора в точности.

-- Чорт бы его побрал! говорить мистер Джорж.

Появляется Чарли с подносом; на котором лежат трубка и маленький сверток табаку и стоит стакан с водкой; мистер Джорж обращается к ней:

-- Как ты здесь очутилась, девочка? У тебя нет фамильного сходства с ними?

-- Я работаю у них, сэр.

Кавалерист, если только мистер Джорж кавалерист или был им, снимает большой чепчик с её головы прикосновением удивительно легким для такой сильной руки и гладит ее по волосам:

-- Ты немножко оживляешь этот печальный дом: здесь такой же недостаток молодости, как и свежого воздуху.

Отпустив ее, он закуривает трубку и пьет за здоровье приятеля из Сити, - единственного продукта фантазии мистера Смольвида-старшого.

-- Так вы думаете, что он был бы неумолим а?

-- Пологого, что так; опасаюсь, что он принял бы решительные меры. Я знаю, он приступал к продаже с молотка имущества уже раз двадцать, неосторожно прибавляет дедушка Смольвид. Неосторожно, потому, что его прекрасная половина, которая успела было задремать, внезапно просыпается от слова двадцать и начинает бормотать:

Подушка летит и прерывает её бормотанье. Посетитель, который видит этот странный эксперимент в первый раз, спешит снять подушку, освободить и поправить голову старухи.

-- Старая хрычовка, идиотка, скорпион, дохлая жаба! Ведьма на памеле, болтливая колдунья! Сжечь бы тебя на костре! рычит распростертый в кресле старик. - Ох, встряхните меня немножко, друг мой!

Ошеломленный этой сценой, мистер Джорж смотрит то на одного, то на другую, но согласно полученной инструкции, берет почтенного старца за шиворот и приподняв его как куклу, кажется раздумывает, не встряхнуть ли его так, чтоб на будущее время он лишился возможности бросаться подушками и отдал бы Богу душу. Однако он побеждает это искушение; встряхнув старика так сильно, что его голова подскакивает, как у арлекина, он ловко сажает его в кресло и так энергично трет, что тот не может прийти в себя целую минуту, и только глазами моргает.

-- О Боже! взывает он наконец: - Довольно, довольно, друг мой. О ради Бога! Я задыхаюсь, Боже мой!

Правду сказать, мистер Смольвид имеет некоторое подозрение против своего дорогого друга, который кажется ему теперь еще громаднее, чем прежде. Но страшилище спокойно усаживается на свое место и окружает себя густыми клубами дыму, утешаясь про себя следующим философским разсуждением: - Имя твоего приятеля из Сити начинается с буквы Ч и ты, любезный, совершенно прав, придавая такую важность договору с ним.

-- Вы что-то говорите, мистер Джорж?

Кавалерист отрицательно качает головой, продолжает курить, опершись руками в колени и разставив локти с воинственным видом, и с большим вниманием разглядывает мистера Смольвида, отмахивая по временам рукою клубы дыма, чтоб лучше видеть. Не изменяя своей позы, он подносит к губам стакан и говорит:

-- Бьюсь об заклад, что я единственный человек между живыми и мертвыми, который попользовался от вас трубкой табаку?

-- Да, правда, мистер Джорж, я никого не принимаю у себя и не угощаю: я не имею на это средств. Но так как вы, по своей привычке шутить, поставили трубку в число условий...

-- Конечно, трубка табаку стоит сущие пустяки, но мне пришла фантазия потребовать ее, чтоб урвать у вас хоть что нибудь взамен своих денег.

-- О, вы человек весьма благоразумный, сэр, весьма благоразумный, говорит дедушка Смольвид, потирая себе ноги.

Мистер Джорж, спокойно покуривая, отвечает:

-- О, я всегда был благоразумным. - Пуф! - Прекрасное тому доказательство, что я попал сюда, - Пуф! И что я стал, тем, что есть. - Пуф! - Мое благоразумие всем известно. - Пуф! - Благодаря ему, я и имел такой успех в жизни.

-- Не унывайте, сэр, вы можете еще понравиться.

Мистер Джорж смеется и отпивает из стакана.

-- Разве у вас нет родственников, которые могли бы уплатить эту маленькую сумму? спрашивает мистер Смольвид и глаза его загораются. - Или поручились бы за вас, чтоб я мог уговорить своего приятеля из Сити дать вам еще? Двух надежных поручителей было бы достаточно для моего приятеля. Нет ли у вас таких, мистер Джорж?

Мистер Джорж хладнокровно продолжает курить и отвечает:,

-- Если б и были, я не стал бы их безпокоить. У них и без того было довольно хлопот из за меня. Конечно, для бродяги, который растратил попусту лучшие годы, было бы очень удобно явиться с повинною к тем почтенным людям, которые никогда не видели от него радости, и жить на их. счет. Но, по моему, это не годится: уж раз ушел, так живи за свой счет и страх. Вот мое мнение.

Дедушка Смольвид пытается намекнуть;

-- Но, мистер Джорж, весьма естественная родственная привязанность...

С тех пор как мистер Джорж усадил старика, тот понемножку все сползал с кресла и теперь опять представляет из себя безформенную кучу тряпья. На этот раз призывается Юдифь, и после того как операция встряхиванья совершена, старый джентльмен просит эту гурию остаться подле него; повидимому он остерегается затруднять мистера Джоржа вторичным требованием его услуг.

После того, как все приведено в порядок, старик говорит:

-- Ах, мистер Джорж, как хорошо было бы для вас, если б вы открыли след капитана. Когда вы в первый раз явились сюда, прочитав в газетах наше объявление, - говоря "наше", я разумею своего приятеля из Сити и еще двух, трех друзей, которые помещают свои капиталы в подобные предприятия и на столько привязаны ко мне, что часто оказывают мне вспомоществование в моих стесненных обстоятельствах, - еслиб тогда вы помогли нам в розысках, это припасло бы вам немалую выгоду.

-- Хоть я и хотел бы разбогатеть, но на сей раз радуюсь, что этого не случилось, отвечает мистер Джорж, который курит теперь далеко не с прежней безмятеяспостью: с тех пор как вошла Юдифь, он, точно заколдованный, не может оторвать от нея глаз, хотя восхищения в них незаметно.

-- Почему же, мистер Джорж? спрашивает раздраженно старик. - Почему же во имя... ах, ракалия! (Последнее относится, очевидно, к дремлющей мистрис Смольвид).

-- По двум причинам, товарищ.

-- А какие эти причины, мистер Джорж, во имя...

-- Во имя вашего приятеля из Сити?

-- Да хоть его, если хотите! Так какие же это причины, мистер Джорж?

Отвечая ему, мистер Джорж не спускает глаз с Юдифи: её старообразное лицо так похоже на лицо деда, что он как будто не замечает, к кому из них обращается.

-- Во первых, вы, господа, меня надули. В объявлении было напечатано, что если явится мистер Гаудон, или капитан Гаудоп, как вам больше нравится, то услышит нечто приятное для себя.

-- Ну? пронзительным голосом поощряет его старик.

-- Ну, не очень-то было бы ему приятно, ему очутиться в тюрьме.

-- Почем знать? Кто нибудь из его богатых родственников мог уплатить его долги или прийти к соглашению с кредиторами. Кроме того, ведь и он нас обманул: он остался должен огромную сумму. Знай я это раньше, я задушил бы его своими руками. Когда я думаю о нем, шипит старик, растопыривая безсильные пальцы, - я кажется и теперь задушил бы его, если б мог! - И с внезапным порывом ярости он бросает подушкой в неповинную мистрис Смольвид, но на этот раз подушка пролетает мимо, без всякого вреда для старухи.

Кавалерист, проследив, куда упала подушка, обращает свой взор на потухающую трубку, которую вынул изо рта, и говорить:

-- Не вам толковать мне о том, как он прожигал жизнь и разорялся. Я был его правой рукой в болезни и в счастии, в богатстве и бедности, и тогда, когда он был на пути к полному разорению. Я отвел его руку, когда для него все было потеряно и он хотел застрелиться.

-- Жаль, что он не успел спустить курок, - говорит добрый старичек, - и не разбил себе головы на столько кусков, сколько должен фунтов.

-- В таком случае она должна бы разлететься в мелкие дребезги, - хладнокровно замечает кавалерист. - Все-таки в былые дни он был молод, красив, полон надежд, и я рад, что не знал, где его найти, и не указал ему на ту приятную перспективу, которую ему готовили. Вот причина нумер первый.

-- Пожалуй. Я из эгоистических видов не хотел бы встречаться с ним, потому что за этим мне пришлось бы отправляться на тот свет.

-- Почему же на тот свет?

-- Потому что его нет на этом.

-- Отчего вы так думаете?

-- Не теряйте спокойствия духа, как вы потеряли свои деньги, - невозмутимо замечает мистер Джорж, вытряхивая пепел из трубки. - Он давно утонул, я в этом убежден. Он упал за борт корабля, случайно или нарочно - уж не знаю, может быть ваш приятель из Сити знает... Знаком ли вам этот мотив, мистер Смольвид? - прибавляет он, принимаясь насвистывать и акомпанируя себе ударами пустой трубки по столу.

-- Нет, не знакомь. Мы не занимаемся подобными вещами.

об этой трубке втечение двух месяцев, вы избежите лишних расходов по покупке покой к следующему разу. Добрый вечер, мистер Смольвид!

-- Дорогой друг мой! и старик протягивает ему обе руки.

-- Итак, вы думаете, что ваш приятель из Сити будет неумолим, если я не внесу денег в надлежащий срок? - спрашивает мистер Джорж, глядя на него с высоты своего огромного роста, точно великан на пигмея.

-- Боюсь, что так, милый друг мой.

Мистер Джорж смеется.

дверь за ним затворилась, старик делает отвратительную гримасу и посылает ему вслед следующее милое напутствие:

-- Проклятый мошенник! Изловлю-ж я тебя, попадешься ты мне в лапы, пес!

Затем он переносится мысленно в те восхитительные области, которые воспитание и жизнь открыли его уму; и дедушка с бабушкой опять блаженствуют у камина, как два часовых, которых забыл сменить вышеназванный черный сержант.

А пока эта чета верно на своем посту, мистер Джорж идет по улицам своей тяжелой походкой, с развязным видом, но с серьезным лицом. Восемь часов. Уже совсем смерклось. У Ватерлооского моста он останавливается пробежать афиши и решает идти в Астлейский театр. Там он восхищается лошадьми и гимнастическими штуками, критически относится к оружию, неодобрительно к битвам, в которых с поразительною ясностью обнаружилось невежество актеров в фехтовании. В чувствительных местах пьесы он совершенно растроган, а в последней сцене, когда влюбленные наконец соединяются и император Татарии благословляет их со своей колесницы, развертывая над ними английский флаг, глаза мистера Джоржа увлажняются слезой.

Выйдя из театра, он опять переходит мост и держит к Гей-Маркету и Лейчестер-Скверу, в ту любопытную местность, где сгруппированы разные приманки для привлечения иностранцев: залы для игры в мяч, боксеры, учителя фехтования, магазины старого фарфора, игорные дома, выставки, и ютится пестрая смесь всякой голи.

в которой проделаны окна; на переднем фасаде этого здания, если тут есть фасад, написано: "Галлерея для стрельбы в цель и проч. Джоржа". Он входит в галлерею для стрельбы в цель и проч., освещенную газовыми рожками, теперь частью уже потушенными: кроме двух белых мишеней тут находятся приспособления для стрельбы из лука и разные принадлежности для фехтования и для национального искусства - бокса. Так как ночью никто не занимается подобными упражнениями, то в. галлерее нет посетителей, и она находится в распоряжении маленького уродца с огромной головой, который спит на полу. Этот человек одет так, как одеваются оружейники: в зеленый банковый передник и колпак; его руки и лицо почернели от пороха; он лежит под ярко освещенной газовым рожком белой мишенью и рядом с ней кажется еще чернее. Недалеко от него стоит стол самой первобытной работы с клещами и другими инструментами, которыми он работает. Лицо его в шрамах и рубцах, одна щека вся в синеватых пятнах, должно быть он не раз был опален порохом при исправлении своих обязанностей.

-- Филь! тихо окликает мистер Джорж.

Филь мгновенно вскакивает и отвечает: - Есть!

-- Что сделано?

то с другой густая черная бровь, - это придает ему какой-то странный зловещий вид; кажется, с его руками случались всевозможные несчастия, судя по многочисленным знакам, которые они по себе оставили; его пальцы искалечены на все лады, скрючены, согнуты, покрыты шрамами. Повидимому, он очень силен, ибо ворочает тяжелые скамьи, как перышко; у него странная привычка: вместо того, чтоб прямо подойти к вещи, которую нужно взять, он направляется к ней обходом вокруг галлереи, прихрамывая и шмыгая плечом по стенам, от чего на них остался след, который известен в галлерее под названием "полосы Филя".

Заперев большую входную дверь и завернув газовые рожки, кроме одного, охранитель галлереи мистера Джоржа завершает свои дневные обязанности, притащив из деревянного чулана, пристроенного к углу здания, два матраца со всеми остальными спальными принадлежностями. Он кладет их в противоположных концах галлерии, после чего мистер Джорж устраивает свою постель, а Филь свою.

Теперь, когда хозяин галлереи снял с себя сюртук и жилет, в нем еще заметнее солдатская выправка.

-- Филь! говорит он, подходя к уродцу: - ведь тебя, кажется, нашли на пороге?

-- В канаве. Сторож споткнулся на меня.

-- Стало быть так.

-- Спокойной ночи, Филь!

-- Спокойной ночи, старшина.

И в постель Филь не может отправиться прямым путем, а находит нужным шмыгнуть плечом по двум стенам и только тогда укладывается спать. Кавалерист, пройдясь раза три по пространству, отделяющему мишень от прицела, и насмотревшись на луну, которая светит сквозь потолочные окна, направляется к своему ложу более короткой дорогой и тоже ложится.

Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница